Яркий луч, тёплый луч

      Господи. Какой же красивый…       Костя сидит в машине, руки скрестил на руле, лбом упёрся в запястье. Глаза у него закрыты, под сомкнутыми веками — мерцающая сонная темнота. Но образ Елисея в ней ясный. Он строгий силуэт в трагической пышности кладбища; он уютно устроился на соседнем сиденье, словно никогда и не отказывался быть рядом; он побледневший, но собранный в черноте пожарища, под градом нападок и обвинений. И господи, какой же он…       От недосыпа стираются грани между явью и сном, и когда образ становится объёмным, обретает запах, облачается в тепло кожи, Костя открывает глаза. Уснуть перед подъездом Ела — явно не то, что ему нужно.       Здесь всё отправляет в прошлое, где так много совершено ошибок.       Тогда тоже был май. Дежавю затягивается, мимолётные кадры сливаются в киноленту. Кажется, Елисей вот-вот выскочит из подъезда, испуганный и маленький, сядет на ступеньки и будет дёргать траву из щели между бетонными плитами. Пальцы у него будут дрожать, покрасневшие глаза — блестеть от непролитых слёз. Он будет ещё угловатый и нечитаемый, как скомканный лист, но уже захочется подобрать его и раскрыть. И что бы ни питало это желание поначалу, любопытство ли, жалость, ответственность или испорченная тяга к невинной юности, сейчас оно отзывается внутри чисто и бескорыстно.       А Елисей как нарочно выглядел сегодня так же, как тем утром, когда вдруг улыбнулся с билборда: в бежевом плаще, с длинными распущенными волосами, весь тонкий, светлый… Был недостижимым — и остался таким, хоть и вернулся с экрана в реальность.       Это ощущалось, даже когда он затих в объятиях. Как будто всё, что было в нём сломано, срослось. Костя пытается выудить из свежих воспоминаний что-то тревожное, что-то, из-за чего должен вернуться, но ничего не находит: ни заросшая могила матери, ни старая квартира, уничтоженная огнём, ни упоминание больницы не спровоцировали приступ, — и понимает, что такому Елисею он не нужен.       Что пробирался к его душе лишь сквозь открытые раны. Как мог старался залечивать их, но не сделал ничего, чтобы остаться нужным и после. Когда они заживут.       Довольно простой вывод, если быть честным с собой. Стоило понять это раньше. Принять, как бы ни било по самооценке, и не прилетать сюда, не обманывать Герду, не будить в себе то, что и без напоминаний никак не может уснуть…       Он выруливает со двора, напоследок бросив взгляд на окно — чёрная от гари стена вокруг, пустая темнота в глубине комнаты. Едет в отель, расслабившись наконец, отдавшись на волю механической памяти. Дороги выбирает пустые, петляет по узким улицам между домов.       Ещё сутки в этом городе… Наверное, их лучше проспать. Перетерпеть, как болезнь, а утром вернуться к налаженной жизни. Той, где Елисея не тянет обнять, уткнуться ему в пропитанные солнцем волосы на макушке, прижаться к ним губами, вдыхая свет и тепло. Где он сам не жмётся к рукам, не заглядывает в глаза, и его мокрые ресницы не вызывают желания провести по ним пальцами.       Где Елисей, обиженный недотрога, ни за что не упустил бы повода уколоть побольнее.       Хуже открытой злости оказалось это его жестокое милосердие. Он ведь должен был задавать вопросы. Нападать: «Почему ты приехал? А как же Герда? Что ты ей сказал?..» — и прочее, прочее, прочее в этом роде, заставляющее либо врать, либо озвучивать неудобную, неоднозначную правду.       А он промолчал. Словно хотел показать: я и так знаю, почему ты здесь. Я благодарен тебе. Я рад видеть тебя, я хочу тебя успокоить; я не хочу, чтобы мы ругались, ведь, помнишь, я никогда этого не хотел и всегда старался сгладить углы. И…       …если ты будешь рядом, мне будет легче…       …тебе идёт…       …от тебя больше не пахнет сигаретами…       Костя замечает, что стиснул руль, когда кольцо больно врезается в пальцы.       Солнце яркое этим утром, и к зениту распаляется всё горячее. Город высушило; в воздухе сгущается духота. Костя смотрит на залитую светом дорогу, на бликующий строй машин впереди и хмурится, вдыхая горчащий от выхлопов жар.       Странно. Всё это, помноженное на недосып и волнение, обязано было вылиться в головную боль, и мигрень началась было утром, сдавила виски, но после кладбища — отпустило. Даже курить не хочется, хотя нет пластыря на плече.       На самом деле, не покидает мысль, что всё это время от пластырей было мало пользы. Потому что не никотин в крови нужен, а сигарета в пальцах и дым во рту. Ощущение покоя при видимой занятости, что давала дурная привычка.       Машину покачивает на раздолбанном асфальте; колёса ныряют в залитые дождём ямы. «Я ведь уже был готов бросить однажды, — вспоминает Костя, сжимая беспокойными пальцами руль. — После больницы, когда приехал домой и собирался… Да. Собирался сказать Елисею, что люблю его».       Елисей тогда попрятал все пепельницы, и, если бы дальше всё сложилось иначе, одного этого хватило бы, чтобы навсегда прекратить смотреть в сторону сигарет. Такая трогательная забота, пренебрегать ею всё равно что обидеть котёнка. У Ела всё получалось так, искренне и очаровательно, и спустя годы даже его измена приобрела оттенок той наивности и незрелости, которые невозможно не простить.       А ещё Елисей сделал это с Джонни, и прояснившийся облик партнёра тоже смягчил картину. Представлять их вместе легче, чем было представлять Елисея с неизвестно кем. Костя хорошо помнит, как видел это раньше: безликий парень собирал в себе всё, что доводило ревность и унизительность до предела. Он будил в Елисее страсть, срывал ему тормоза и заставлял позабыть обо всех запретах, жарко целовал его, обвив за поясницу ногами, наслаждаясь тем, что первый дарит этому молодому красивому парню то, чего ему так долго не хватало…       Он был лучше во всех отношениях. Он хотел Елисея. И смотрел на него так, как никому нельзя было смотреть. А Джонни?..       Костя резко смеётся и трёт ладонью колючую шею. Джонни, чтоб его! Он умеет соблазнять, не стесняется этим пользоваться, но с ним наверняка изменяют те, кто и без него был на грани. Действительно крепкие пары такие, как он, не трогают. Слишком много трудов в это нужно вложить, и последствия такой связи тоже будут слишком серьёзны.       Серьёзность — это не про него. Костя знает, что плохо разбирается в людях вне рамок рабочих контактов, но насчёт этого мужчины, думает, кое-что понял. Не его мотивы, но хотя бы его методы. На себе ощутил их, когда он вцепился ему в его руку там, в ресторане.       Штефан, возможно, понял бы больше, если бы задался целью. Но и этого достаточно, чтобы предположить: занимаясь сексом, Джонни с Елом почти не трогали друг друга, вряд ли целовались, вряд ли смотрели друг другу в глаза и вообще делали хоть что-то, кроме необходимого минимума. А значит, не похоть толкнула Ела к измене, не скука и тем более не банальный интерес к активной роли. Наркотик обострил в нём нечто другое. И это нечто превратило тот секс в недоразумение, позволившее им с Джонни стать друзьями, ни намёка на напряжение между ними не оставившее.       И если думать об этом так, ревность становится болезненнее, но чище. Костя окунается в неё с головой, но видит по-прежнему ясно. Она как ледяная река, в которой ломит кости, судорогой сводит мышцы, зато до самого дна она честна и прозрачна. Никакой мути, ничто не притаилось вглуби, только солнечные блики рябят на сером песке.       Прореженный листвой свет дрожит на сером асфальте, и Костя устало щурится. Всё с ним сегодня не так. Так мог бы смотреть на мир Елисей. Это у него всё яркое в голове, у него эмоции через край: то мокрая от слёз красная улыбка, то плотно сомкнутые побелевшие губы…       Их хотелось поцеловать.       Так хотелось, что измотанное бессонницей сознание то и дело упускало, почему это запрещено. Ведь так просто — взять его лицо в ладони, разжать губы языком, сделать их мягкими и налить кровью, прогоняя сухую бледность… Поцеловать, а он пусть решает, отвечать на поцелуй или нет.       Поддаться такому выражению заботы — или с размаху заехать в челюсть.       На второе у него достаточно оснований найдётся. Пожалуй, даже справедливо будет что-то такое от него получить. А потом сплюнуть кровь — и попробовать снова, ещё аккуратнее и бережнее, потому что это же Елисей, разве можно отказаться от него всего лишь из-за какого-то удара, тем более абсолютно заслуженного?..       Но это всё где-то на другой линии жизни. Той, где меньше принято неверных решений; а может, больше, кто же теперь разберёт.       — …Ты не сделал с ним ничего ужасного. Я уверен.       — Тебя там не было.       Костя помнит, какой дурацкой показалась ему тем вечером эта фраза. Как он рассмеялся невпопад и растрепал прилизанные гелем волосы. Да, конечно, было бы гораздо лучше, если бы Штефан всё видел своими глазами!       Тогда он ещё не знал, как Штеф к нему относится, и этот разговор в курилке, на отходняках после сложной сделки, не вызывал дискомфорта.       — Не было. Но я знаю тебя.       Почему они вообще завели эту тему? Выпитый в честь победы виски смазал память. Вроде бы Штефан включил зануду-секретаря и сделал замечание по поводу жёсткой игры. А потом в безразличном «по-другому я не умею» услышал что-то, из-за чего посчитал нужным сесть рядом и сказать, что поиски Ела идут, но шансов, похоже, нет.       И ещё добавить: это не твоя вина. Алкоголь всегда развязывал ему язык и делал сентиментальным.       Меня, кажется, тоже, усмехается Костя. Или в те месяцы он действительно расклеился настолько, что таял от малейшей поддержки? Впрочем, не важно, как они до этого докатились, главное — они сидели на диване в курилке и, чёрт возьми, обсуждали, не слишком ли жёстко он трахался с Елом.       — И что ты обо мне знаешь?       — Ты…       Штефан поднялся на ноги. Покачнулся, но остался стоять. Говоря, ходил из угла в угол; вытяжка не работала, верхний свет они не включили, довольствуясь ржавым сиянием ночного города за окном, и в дымной темноте его силуэт исчезал каждые пару шагов.       — Ты не сделал бы ничего, что навредило его здоровью, — один голос звучал равномерно громко, будто Штефан говорил совсем рядом. — Ты следил за тем, чтобы он всегда был сначала возбуждён, а затем удовлетворён. Ты не слышал от него пожеланий или упрёков, ничего ему не запрещал и ни к чему его не принуждал. И прекращал сразу, едва понимал, что причиняешь ему больше боли, чем он готов вытерпеть. Я прав?       Следующим кадром Костя помнит, как глубоко затянулся, откинул голову на спинку и закрыл глаза. Убрался бы оттуда тотчас же, если бы мог встать. Всё сказанное Штефаном было правдой — и было грязным. Как Штефан не разглядел в этом ничего ужасного, понять не получалось.       У него тем вечером вообще голова странно работала.       — Ты никогда не думал о том, чтобы попробовать себя в… теме? — спросил он, понижая тон.       — В чём?       На выдохе дым попал в глаза, заставил сощуриться. Штефан стоял напротив, размытый выступившими слезами и темнотой. И нёс какую-то чушь:       — БДСМ, Костя. Ты ведь знаешь, что это.       Конечно, он… имел представление. На видео ему такое иногда нравилось — тех, где не было ошейников, кожи, латекса, поводков, вычурных плёток, масок, цепей…       Там, в общем, много требований; проще перечислить то, что его вкус допускал. Ещё до Ела, в периоды, когда подолгу ни с кем не встречался, он под настроение мог посмотреть какой-нибудь ролик из тех, где подчинение не выглядело слишком уж искусственным. Обычно это были видео плохого качества: статичная съёмка, не вылизанные до идеала тела актёров, часто — явная самодеятельность парочек, решивших разнообразить личную жизнь.       Такое порой заставляло задержать взгляд на происходящем достаточно долго, чтобы довести себя до оргазма. Но ни разу, ни с кем из партнёров он не захотел перенести это в свою постель.       Он так и ответил. Честно:       — Никогда в голову не приходило.       Удивление Штефан скрыть не сумел, и усмешка у него вышла растерянная. Однако быстро взял себя в руки. Сел рядом, отобрал сигарету, поднёс к губам. Провёл по ним фильтром, не спеша затягиваться.       Бросил уже спокойнее:       — Знаешь, никогда не поздно попробовать.       — Мне это не интересно.       — Тебе не интересно доминирование в сексе, причинение боли и строгий контроль?       — Мне не интересна игра в сексе.       По тихому смеху Штефана сразу стало ясно: а вот этому он уже не удивлён.       — Никакого стоп-слова, иначе не весело, да?       Его это то ли забавляло, то ли восхищало, то ли пугало — и тогда понять не получилось, а теперь и вовсе не хочется разбирать. Да и тему они быстро свернули: Штефан докурил до фильтра и, ничего не сказав, пошёл к выходу. По его отталкивающе прямой спине было видно, что за дверью они сделают вид, будто не говорили ни о чём таком.       Это, впрочем, вполне устраивало. Не хватало разве что малого — самому поставить точку:       — Мне кажется, даже если бы оно у нас было, Елисей никогда бы его не произнёс.       Позже, дома, он размышлял: возможно, меня реально взбодрил бы сеанс со Штефаном. Как с психотерапевтом. А лучше несколько. С ним легко, он ни за что не осуждает, и если с Елом всё равно ничего больше не будет, к чему мучить себя пустыми сожалениями о прошлом? Всегда находил партнёров, с удовольствием принимающих всё, что он хотел сделать с ними, найдёт и сейчас. Незачем ломать себя.       Но как ни старался, он не мог поверить, что имеет право перестать чувствовать себя мудаком за всё сделанное с Елисеем. Потому что не в жёстком сексе была проблема. Не в нём одном…       Наверное, примерно в тот же период он убедился, что больше никогда не сможет прикоснуться к Елу так. Всегда будет видеть на его теле отпечатки чужих рук и терять над собой контроль. И ничего, кроме боли, не сможет ему дать.       Как в тех фантазиях, которые позволял себе после расставания, когда никакое порно уже не могло отвлечь от мыслей о нём.       В них он начинал с ним осторожно, с медленно распаляющих ласк, но ближе к кульминации ловил себя на том, что кусает его, прижимает к постели, тянет, прогибая в спине, за волосы… От собственной грубости привычно вело, она захватывала незаметно, и от внимания ускользал момент, когда доведённый до грани Елисей начинал вымаливать разрешение кончить. Его кожа горела от синяков и засосов, его бёдра дрожали, разведённые до предела, ослабшие, но послушно удерживаемые в открытой позе, и всё это быстро подводило к разрядке — и никогда не приносило удовлетворения.       Единственно верным после такого казалось убрать от Ела свои грязные лапы и думать не сметь о том, чтобы ещё хоть раз до него дотронуться.       Вероятность того, что ещё хоть раз выпадет такая возможность, стремилась к нулю, но понимание этого не спасало. Не думать о Елисее не получалось, и Костя стал представлять встречу с ним иначе. Старался увидеть себя в ней другом, приятелем, покровителем, кем угодно, главное, не любовником, потому что цену своего равновесия он осознал отчётливо.       За свой самоконтроль, то единственное, что способно сделать его не партнёром на несколько ночей, а надёжным спутником жизни, что позволяет ему качественно выполнять свою работу, платить ему приходится срывами в сексе.       Эта мысль раздавила после очередной дрочки с поганым завершением: удовольствие сменилось отвращением к себе, оставив липким от пота на стынущих простынях, с выпачканной спермой дорожкой волос на животе, липкой от смазки ладонью. В ещё более ясном одиночестве, чем было до.       И всё вдруг так легко сложилось. Костя сам удивился, как раньше мог этого не понимать. Обыкновенный баланс: получая одно, отдаёшь другое. Нельзя быть сильным во всём, даже если настолько хочешь таким казаться, что самого себя сумел в этом убедить.       Только вот нет. Не Елисей был слабым, когда что угодно позволял делать с собой в постели, скулил и хныкал, от малейшего проявления властности падая на спину и подставляя беззащитный живот, словно какое-то ведомое инстинктом животное перед вожаком.       «Это я потакал своей слабости, — Костя снова пропускает это через себя и усмехается от горькой иронии: — Слабости к демонстрации силы».       Сейчас он, конечно, понимает, как остро зависел от покорности Ела. Без этой возможности скидывать напряжение он бы перегорел в два счёта: бесконечные командировки, недоверие или откровенное пренебрежение от новых партнёров по бизнесу, в разы возросшая с должностью директора ответственность, новые сферы деятельности, жизнь в чужой стране…       Жизнь подростка, во всём полагающегося на него. Лицемерием будет отрицать, что это давило на нервы.       Как и то, что поначалу, до того, как стал по-настоящему близким, Елисей был просто красивым доступным парнем. Достаточно умным, чтобы жить с ним, а не навещать его изредка, под настроение. Был небезразличным — но лишь благодаря влечению, ответственности и жалости.       В какой момент эта смесь чувств стала чем-то большим, Костя так для себя и не выяснил. Да и важно ли это? Он много раз думал, что было бы лучше, если бы это новое чувство так и не пришло к нему. Елисей бы изменил, и ничто в груди в ответ на это не дрогнуло бы.       Может, получилось бы дать Елу ту самую свободу, которой ему так не хватало. Когда свободен сам, чужая свобода не задевает.       А так зима выдалась жаркой. Изнутри жгла ревность. Собственничество. Разочарование. Унижение. Как бы он ни скучал, как бы ни желал вернуть Ела и начать заново, всё это не давало покоя и злило, злило, злило, расцветая извращёнными фантазиями в подсознании. Но сегодня…       Сегодня у Ела ещё не сошёл с шеи чужой засос. Ел сам был чужим — ничьим, — но его широкие острые плечи, его нагревшаяся на солнце макушка и мокрые от слёз щёки будили только одно желание: успокоить его, до исступления заласкав.       Секс мелькал там, в череде разрешённых и запрещённых себе порывов обнять, погладить по спине, прижаться губами к шее и шепнуть на ухо что-нибудь ласковое, но лишь как способ каждым толчком в разомлевшее тело заставить забыть обо всём плохом. И сейчас, если глубже нырнуть в эти мысли, даже увлечься ими до болезненно стиснутого джинсами стояка, чёрный ил злости не поднимается со дна. От них ломает, да, потому что нельзя — это теперь, наверное, навсегда. Но больше не тянет Ела наказать.       Тянет успокоить и приласкать. И что с этим делать? Как не допустить таких мыслей, если помнишь его наизусть, с закрытыми глазами способен по всем чувствительным точкам пройтись, не пропустив ни одной от макушки до кончиков пальцев ног?..       Как не давить в приступе самоуничижения на газ, когда телефон заливается звонком, и на экране высвечивается имя Герды.       — Доброе утро. Уже по делам катаешься?       Громкая связь делает её голос резче. Тесный салон арендованного пежо словно потрескивает от статического электричества.       — Доброе. Да. С шести утра на ногах.       Утречко и правда то ещё. Хоть в этом не соврал — если опустить детали. В них, как обычно, дьявол; как обычно, с виду очаровательный и невинный.       Так и не скажешь, что способен заставить взрослого, без пяти минут женатого мужика лететь в другую страну, искать его в квартире, а не найдя, мчаться на кладбище, прокручивая в голове план на случай приступа. Адрес ближайшей клиники, правильные слова, правильные прикосновения — это всё тоже теперь наизусть…       — А я хочу сегодня дома остаться. В офисе ничего срочного?       — Что-то случилось? Плохо себя чувствуешь?       Как назло в памяти всплывает оборванный на полуслове разговор с Елом. Костя ту недосказанность почуял — Ел не стал озвучивать вопрос, но он осязаемо повис в воздухе. Конечно, Герда не хочет детей, и они всегда предохраняются, но…       — Нет-нет, всё в порядке! — Герда улыбается в трубку, и Костя рвано выдыхает от облегчения. — Просто хотела сегодня порисовать. После того, как увидела Элли на вечеринке, поняла, что надо… кое-что переделать в портрете. И желательно успеть до следующего позирования, я и так уже слишком его задерживаю…       Она ещё немного винится за то, что «заставляет мальчика торчать в мастерской вместо того, чем обычно занимаются молодые красивые мальчики», потом переключается на «неуловимость его натуры». Костя слушает, впервые, кажется, понимая, о чём она говорит в своём вдохновлённом запале.       Ему ли не знать — это внешне Елисей как открытая книга, вся крупным незамысловатым шрифтом, чёрным по белому, с сюжетом обаятельным, но простым. А на деле сколько же там всего между строк…       — …и я посмотрела, как он большими глотками хлебает шампанское, как дёргает щекой, когда ему что-то не нравится, и испугалась — это его я мягкими мазками всего изгладила? Вот его-такого подсветила как робкую барышню на шелках? Да где были мои глаза!..       Герда не увлечена им. Герда им одержима. Костя не может вспомнить, чтобы так было с её прошлыми музами. Да, на определённый период они занимали её мысли, сопровождали её на вечеринках, подолгу задерживались в их доме после сеансов позирования, но это общение никогда не выводило её из себя. Не вынуждало сомневаться в себе и своём творчестве.       А из-за Ела она оправдывается, и голос у неё всё заметнее дрожит. Косте хочется её обнять, потому что он понимает эту растерянность. Видит в ней своё отражение, уродливое и запретное.       Но немецкая речь смешивается с русской попсовой песенкой, доносящейся из окна ползущего рядом автомобиля, и это напоминает, как Герда далеко.       Как близко Елисей, нарушивший отлаженный порядок их жизни. Парень, которого как можно скорее нужно оставить воспоминанием и фантазией, оборвав все личные контакты.       «Звони. Я до завтрашнего утра в городе» — и зачем это было?..       — Пиши и ни о чём не волнуйся, — говорит Костя, на полуслове оборвав Герду. — Я не для того два с лишним года убивался на этой работе, чтобы невозможно было на день-другой бросить её без присмотра.       После этого она быстро прощается. Бросает, спохватившись: «Дмитрию привет» — и отключается, не дождавшись ответа. Кивает Костя погасшему экрану.       Ещё капля лжи в океан вранья, в который он с каждым днём всё глубже ныряет. Но вроде пока не тонет. Пока хватает дыхания, чтобы вовремя выплывать: Герда с Дмитрием не общаются, и до свадьбы это вряд ли изменится, а там кто станет вспоминать незапланированную однодневную командировку?       Костя знает, что всё равно рискует, но вся эта ситуация, всё их общение с Елом, начиная с той встречи на благотворительной выставке — один сплошной риск.       Неизбежный, хочется думать.       Волнующий — приходится признавать.       Но пока за этим признанием не следует никаких действий, совесть способна его переварить.       По крайней мере она молчит, когда телефон снова оживает. На этот раз — незнакомый местный номер. Не то чтобы Костя не догадывался, кто может ему с такого звонить, но ради приличия отвечает построже:       — Да.       Только Елисея строгостью больше не испугать. Его голос, пропущенный через динамик, чист от эмоций, и остаётся лишь гадать, что кроется за сухим предложением:       — Привет, это Ел. Я хотел спросить у тебя кое-что насчёт квартиры. Может, встретимся вечером?..

***

      Назначенное Елисеем место оказывается простеньким кафе у набережной. Столики на улице, трепыхающиеся на ветру жёлтые зонтики, почти все места заняты шумными компаниями друзей или тихо воркующими парочками.       Кем они с Елисеем будут выглядеть здесь, Костя не хочет предполагать.       Он приехал раньше назначенного и уже несколько минут издали смотрит на рыжую макушку. Макушка то опускается, то поднимается — Елисей вытягивает шею, поглядывая на вход в кафе. Пара официанток кружат возле его столика, но так и не смогли раскрутить на что-то кроме чашки чая и вежливой, прохладной улыбки.       Без пяти Костя решает, что хватит подглядывать, и выходит из машины. Едва завидев его, Елисей привстаёт и машет рукой. Как будто можно не заметить его в толпе.       Улыбается он уже гораздо теплее:       — Привет. Ты как всегда пунктуален.       И одет иначе. Эффектную строгость променял на удобство — брюки, голубая джинсовка, под ней серая майка. В глубоком вырезе видно ключицы, под сползшим с одного плеча рукавом мелькает лямка, растрёпанная по краю.       Этакая напускная небрежность. Косте необычно видеть такую на Еле, в своё время он его старательно упаковывал в классику, но сейчас рассматривает и думает: зря. Стоило иногда и в торчащее нитками, рваное и потёртое.       Он в этом раскованнее, не держится так, словно кол проглотил, а что непривычно такого парня рядом с собой видеть и руки к нему тянуть — так даже интереснее.       То есть, наверное, было бы. Теперь-то уже что…       — Привет, — вздыхает Костя и, сев напротив, пододвигает к себе меню. — Мы здесь надолго?       — А ты торопишься?       Первая попавшаяся страница — крепкие коктейли. Костя перелистывает её нехотя. Он отоспался за день, но нервы ещё пошаливают, и что-нибудь маленькое, но резво бьющее в голову было бы очень кстати.       Жаль, пара-тройка шотов плохо впишутся в их с Елисеем встречу. Деловую — вроде бы так она изначально задумывалась.       — Нет. — Поймав проходившую мимо официантку, Костя просит кофе и снова обращается к Елу: — До завтрашнего утра свободен.       Елисей почему-то теряется и отворачивается к реке.       Лишь спустя минуту Костя понимает: могло показаться, что он предложил ему провести вместе ночь.       Сдержать смех стоит больших трудов, но он справляется. Елисей ёрзает, словно стул вдруг стал жутко неудобным, и то волосы за ухо заправит, то чая глотнёт. Разговор не начинает, взгляд старается не встречать.       Предзакатное небо тусклое этим вечером, укутано дымкой, и рассеянный свет смягчил его ставшее по-мужски угловатым лицо. Воздух розовит, на его бледную кожу ложится румянцем, но странное сочетание — тени под глазами, сухие губы и морщинка на лбу — мешает поверить в его цветущую, беззаботную юность.       И всё же с ним рядом легко. Костя опасался, что утреннее доверие развеется, стоит Елу оправиться от потрясений, но оно не исчезло. Под маленьким столиком они случайно сталкиваются коленями; их руки ложатся рядом, и Ел не отдёргивает ладонь. Постукивает пальцами по столешнице, ещё чуть-чуть — и заденет. Потом делает глоток — и кладёт кисть обратно, так близко, что кожа зудит от его тепла.       Что там говорила Герда о мягких мазках, неправильном свете и неуместном шёлке? Вот же они, и мягкость, и свет, и невинно-порочная нежность. И всё настоящее — Костя знает, он это когда-то сжимал в руках. Так сильно, что потерял.       Пора увидеть этот портрет. Нужно увидеть. Сравнить Елисея, которого знал тогда и узнал сейчас, с тем, что в нём разглядела Герда. А ради этого нарушить негласный запрет и прийти в мастерскую без приглашения. Возможно, в отсутствие хозяйки — ниже падать всё равно некуда.       Ему… нет, им обоим необходимо узнать, как глубоко в их жизнь сумел войти этот парень. И в качестве кого, потому что для проходного натурщика он слишком уж в ней задержался.       Хотя, наверное, он это не специально. У него всё так — нечаянно втёрся в доверие, нечаянно разворошил душу, нечаянно сказал самые верные слова в самое верное время. Работа наверняка научила его пользоваться своим очарованием, но гораздо хуже, когда он делает это вот так — нечаянно.       Например, задев в очередной раз под столом своей жёсткой коленкой, охает и будто в омут с головой бросается в разговор:       — К вечеру небо затягивает, да? Как бы дождь не пошёл…       Приносят кофе, Елисей просит ещё чашку чая, и ненавязчивая болтовня кажется уже неотъемлемой частью встречи. Ничего личного — светская беседа, но не тянущая своей принуждённостью, а незаметно затягивающая, хоть и вряд ли получится вспомнить, о чём говорили минуту назад. Причём ведёт Елисей. Развлекает: где надо — слушает, где надо — заливается соловьём.       Кто же это его так качественно социализировал, думает Костя и усмешкой защищает себя от укола ревности.       — …И прикинь, он позвал меня продолжить съёмку у него дома. Неужели я выгляжу настолько глупым?       Ел смеётся и подаётся вперёд, чтобы не повышать голос в шуме уличного кафе. Чем ближе к ночи, тем громче голоса; в заведении по соседству играет живая музыка. Костя делает вид, что ищет глазами, кому принадлежит слащавый фальшивящий голос.       На самом деле — старается выглядеть незаинтересованным. В том, что Ел проверяет его, он не сомневается.       Слегка ускользает от понимания суть этой проверки.       — Думаю, он отдавал себе отчёт в том, что ты всё понимаешь, — говорит он, чопорно взвешивая каждое слово. — У него не было цели обманом затащить тебя в постель, но и открыто предложить тебе переспать он не мог. Ему мешали всякие, знаешь… Всякие важные для состоявшегося взрослого человека вещи. Имидж. Уклад жизни. Желание сберечь чувство собственного достоинства в случае отказа…       Говорит, а сам думает: я точно о том фотографе распинаюсь? Или уже начал эту дурацкую игру, когда любым способом стараешься донести неудобную правду, оставшись при этом чистеньким?..       Слащавый голос аккомпанементом фальшивит что-то о неразделённой любви.       — Угроза иска за домогательства на рабочем месте, в конце концов, — с улыбкой заканчивает Костя, раздражаясь на банальные пустые слова.       Ела ему хочется увести отсюда в место посолиднее. Но Ел не пойдёт. Здесь он на своей территории, а там опять будет как раньше. Красивым мальчиком рядом с богатым мужчиной.       — Не то чтобы этих, — его лицо искажается брезгливостью, когда он повторяет слова, — состоявшихся и взрослых волнуют подобные вещи.       Он выслушал всё с восхитительно прилежным вниманием, но теперь отводит глаза и прячет взгляд за ресницами.       Вспомнил о чём-то конкретном. О ком-то, — поправляет себя Костя и нетерпеливо проводит пальцами по губам. В толпах людей, с которыми он пересекался за время работы, среди всех этих меценатов, бизнесменов, творцов и золотой молодёжи, встречался ли он с этим человеком? С этими людьми?..       — У тебя проблемы?       — Ничего такого, что я не смог бы решить.       — Конечно.       Конечно. Конечно, чтоб его!..       Наклонив голову, Костя следит, как беспокойные на ветру рыжие волосы гладят выцветшее красное пятнышко на шее Ела. Смотрит и думает: «А ведь я мог бы надавить и всё выяснить. Узнать имя, раскрутить на историю знакомства. Выпытать, к чему оно привело, если уже привело к чему-то. Всё ещё мог бы — здесь, сейчас, когда Елисей расслабился рядом, и его рука, легко придерживающая чашку, тыльной стороной запястья почти касается костяшек моих пальцев…       Да, мог бы. Мог бы вот так всё испортить».       Он вдавливает окольцованный безымянный в ладонь до сухого щелчка и делает то, что вообще-то должен был сделать с самого начала. Спрашивает:       — Так что там с квартирой?       Елисей поднимает на него растерянный взгляд. Несколько мгновений он кажется откровенно сбитым с толку, словно забыл, зачем попросил о встрече.       — Запутался в бумажках? — помогает ему Костя. — Могу порекомендовать одну контору, сделают всё в лучшем виде и за разумные деньги…       Но Ел качает головой и снова отводит глаза.       — Я уже нанял юриста.       — Тогда что ты хотел со мной обсудить?       А вместо ответа принимается складывать перед собой салфетку. Каждый сгиб проглаживает пальцами, царапает ухоженными ногтями тонкую бумагу. Закончив с одной, берёт следующую — и заново, вдумчиво, медленно.       Костя косится на пачку в подставке: надолго хватит. У него закончился кофе, и он не знает, стоит заказать ещё чашку или это уже ни к чему.       — Елисей, — пытается он поделикатнее подобраться к сути — той, что, по его мнению, могла заставить Ела вот так вот медлить, — если ты хотел поговорить со мной о финансовых сторонах вопроса, я…       Но Ел тотчас же вскидывается:       — Тебе самому-то как, нравится думать, что к тебе только за деньгами обращаются?       — Нет. Но я предпочитаю не питать иллюзий на этот счёт.       Впрочем, в отличие от предыдущих разговоров один на один, когда Ел с каждой секундой всё сильнее раздражался, цеплялся к каждому слову и в каждом жесте выискивал повод ужалить, на этот раз его запал гаснет, так и не разгоревшись.       — Я никогда не попрошу у тебя денег, — слабо отмахивается он и, подперев щёку кулаком, неожиданно робко признаётся: — Я хотел спросить твоего совета.       «Что ж. Такого мы и правда раньше не делали. Есть отчего смутиться», — усмехается про себя Костя, откидывается на спинку и разводит руками, показывая: я весь к твоим услугам.       Второго приглашения Елу не требуется.       — Когда ты уехал сегодня утром, я ещё час бродил по комнатам и пытался понять, что делать. — Он снова наклоняется ближе, опёршись локтями о стол. Щёки горят — уже по-настоящему. Разволновался. — Ясно, что сначала нужно вступить в наследство, и на ближайшее время мне и с этим мороки хватит, но… что потом? Я не могу сдавать эту квартиру в том виде, в котором она сейчас, у меня нет возможности быстро сделать ремонт, а продать её вот такую можно разве что за копейки. Так?       Костя пожимает плечом. Допустим, так. И?       — И я ходил и думал, как мне это решить, как, потратив поменьше денег, получить от продажи побольше, — словно продолжает его мысль Ел, — а потом вернулся в хостел, замер посреди комнаты и всё понял. Кость, я ведь вообще не хочу её продавать. Не потому, что она дорога мне как память, да господи, там ничего близкого мне не осталось… Но знаешь, похоже, мне нравится мысль, что у меня есть место, куда я в любой момент могу вернуться. Что бы ни случилось. Моё. Понимаешь?       Он понимает. Не хочет понимать, но эти простые вещи чувствуют даже такие, как он, толстокожие не-романтики. Своё место. Мой дом. Елисей об этом.       — Ты хочешь вернуться в Россию?       Ел дёргает уголком рта. Ни да, ни нет.       — Помнишь Вику? — спрашивает он и тут же мотает головой: неважно. — Подруга моя, бывшая одноклассница. Она с парнем однушку снимает, и я подумал… может, она бы согласилась пожить в моей квартире. Конечно, после того, как я разгребу там всё. Окно вставлю. Диван этот проклятый вытащу… Я мог бы понемногу переводить денег на ремонт, а за неудобство не брал бы с них ничего, ну, только квартплату они бы платили. Что думаешь?       — Я так понимаю, тебя не нюансы составления договора аренды интересует.       — Нет, не они.       «Это ужасная идея. Ты потратишь кучу денег на то, что тебе может и не понадобиться, и следить за ремонтом из другой страны — слишком опасно, тебя могут обмануть, а Вика с парнем могут расстаться и разъехаться, и придётся искать других жильцов, и хорошо ещё, если быстро найдёшь порядочных…»       Костя знает, что много чего мог бы сказать, и всё это звучало бы не очень честно, до занудного взросло и поучительно и чертовски похоже на «я против того, чтобы ты жил далеко от меня».       И неизвестно даже, что из этого хуже.       — Это… — он подцепляет пальцами исцарапанную Елом салфетку и задумчиво сминает её в ладони, — неплохой вариант. Если ты доверяешь своей подруге, то, пожалуй, вариант практически самый удобный. Удобнее разве что тот, в котором я даю тебе деньги.       Последнюю фразу он бросает специально, но Елисей не ведётся. Всматривается в его лицо, до смешного сосредоточенно. Кажется, сейчас через стол перегнётся, заглянет в глаза, ткнувшись в нос кончиком носа.       Так необходимого для трезвости мыслей расстояния он не даёт. И когда невзначай произносит:       — А насчёт России… не знаю. Может быть, я и вернусь. А что, будешь скучать?       Костя невольно улыбается:       — Буду.       Наверное, Елисей ожидал другого ответа — хотя какой тут ещё может быть ответ? На миг зрачок почти полностью захватывает его серые радужки, губы зеркалят улыбку — недоверчиво, готовые в любой момент язвительно искривиться или зло оскалиться.       — Раньше же не скучал, что изменилось?       — Ничего не изменилось. Я и раньше скучал.       — Ха, правда?       — Правда. Не думал, что она так тебя развеселит.       Но Косте и этого достаточно. Он чувствует: всё. Повело. Хорошо, что они сейчас на людях, потому что такой Елисей, вздрогнувший, точно в последнюю секунду поймавший себя на желании кинуться на шею и крепко обнять, распаляет похлеще самого горячего порно. Это похоже на голод — потребность выжать из него больше эмоций ворочается в солнечном сплетении, заставляя поджимать живот.       Ел снова как голый перед ним. И не пытается закрываться.       — Она меня не веселит, просто… — Его руки не находят себе места, и он сцепляет пальцы в замок. — Я думал, разговоры о том времени для тебя табу.       — Буду признателен, если ты не станешь упоминать о них при Герде, но вообще… — И таким естественным кажется наклониться ближе, поймать их, накрыть ладонями, чуть сжимая. — Я тоже не жалею о том, что между нами было.       Всего на мгновение — пока проходящая мимо официантка закрывает от чужих глаз. Пока не оформилось окончательно ощущение, будто вручаешь Елу конец поводка, прицепленного к ошейнику на горле. Мягкому, свободному, но застёгнутому крепко — не снять.       Оттянув ворот футболки, Костя падает на спинку стула и отворачивается к реке. Покрасневшее солнце лежит на горизонте; на набережной зажглись фонари. За соседним столиком рассаживается шумная компания, фальшивящую певичку сменил мужчина с прокуренным, полным наигранной слезы голосом.       Пора уезжать. И так уже сказали друг другу больше, чем следовало бы.       — Тебя подбросить?       — Не хочешь выпить со мной?       Они говорят одновременно. Вместе усмехаются, отводя глаза.       — Где-нибудь в месте потише, — продолжает Ел, первым начиная гнуть свою линию. — Здесь становится слишком… грубо.       — Я за рулём.       — Мы чуть-чуть.       — И, Елисей. Выпить?       Сперва не поняв, почему на этом слове сделан акцент, уже через секунду Ел со стоном падает лбом на подставленную ладонь.       — Да не сойду я с ума от пары бутылок пива! Я их едва замечу.       — Зачем тогда тебе вообще пить?       — Для атмосферы. — Он трёт лицо пальцами, и когда поднимает голову, непонятно, покраснело оно от этого или от внутреннего жара. — Я хочу ещё немного с тобой поговорить вот так… откровенно. А ты не хочешь?       И у Кости появляется ощущение, что к этому всё и шло. Более того — на протяжении всей встречи он сам подталкивал к этому Елисея. Как на переговорах, бывает, подталкивает партнёра первым предложить выгодные условия сделки, так, будто это ему они пришли в голову. А после нужно помедлить, изображая задумчивость и набивая себе цену, и согласиться. И всё. Считай, победа у тебя в кармане.       Вот только, соглашаясь на предложение Ела, он почему-то чувствует, что проиграл.