Яркий луч, тёплый луч

      …Платит Елисей сам.       Сначала в кафе отбирает счёт и заявляет: «Я пригласил тебя, значит я плачу». Потом в магазине достаёт свою карту и всё время держит её на виду, играется ею, крутит в пальцах. В общем, показывает намерение. Я сам.       В очереди к кассе Костя стоит за его плечом и думает: лучше бы подождал в машине. Безобидная светская беседа не клеится, после всех откровений опускаться до неё всё равно что понижать градус алкоголя — можно, конечно, попробовать, но наверняка будет тошнить. Елисей, видимо, считает так же. Молчит, и единственная связь, что натягивается между ними, — редкие взгляды, синхронные, словно сверены по часам.       В очередной раз поймав на себе внимание, Костя улыбается Елу и получает в ответ улыбку. От неё сладко и горько — она, будто бы выпрошенная, кажется изменой похлеще всего этого обмана с внезапными делами в России. Потребность в ней не оправдать чувством ответственности, в ней не было никакой необходимости, её просто хотелось увидеть на этом бледном изнурённом лице.       Всё-таки устал Елисей от свалившихся на него проблем. Может, и правда нужны ему эти несчастные пара бутылок пива перед сном. И хоть какая-нибудь компания для того, чтобы выпить их.       В машине он держит бутылки между коленей, обвив горлышки пальцами. Ловит стекающие по запотевшему стеклу капли, но на брюках всё равно остаются мокрые пятна. Холодные, наверное, представляет Костя. Представляет — и запечатляет редкими взглядами: как стройные бёдра на поворотах стискивают бутылки, как влажные пальцы трогают этикетку, как они тянутся к кнопке радио. Обрывки песен и слов шелестят под ними помехами.       За спиной садится солнце, и закатный свет лежит на плечах Ела, горит в его спутанных волосах. Дорога впереди — вся красная. Ел просит не останавливаться, уводит по ней из города под расслабляющий трёп вечернего эфира, перемежающийся с томными печальными песнями.       За очередной ничем не примечательной остановкой он вдруг подскакивает: сверни! На грунтовке покачивает, машина долго и медленно ползёт через лес к реке. Когда Костя глушит мотор, солнце уже село.       Ел выходит из машины первым и ставит бутылки на капот, но открывать не спешит. Подходит к реке — она вся в отражениях облаков, темнеет вместе с небом, плещет волнами к берегу. Шелест леса позади глушит шум дороги. И ни души вокруг.       Место «потише» сковывает сильнее, чем переполненное кафе. Та степень близости, что там казалась дозволенной, здесь недопустима. Выйдя из машины, Костя прислоняется к двери и берёт одну из бутылок.       — Не возражаешь?       Ел рассеянно оборачивается.       — Ах… да. Конечно. И мне открой.       Крышки сворачиваются с шипением, пена льётся на руку и в траву, но Косте нравится эта небрежность. Есть в ней что-то очаровательное, напоминающее о поцелуях в промозглом парке и вкусе глинтвейна из картонного стаканчика.       Она же в том, как Ел, проходя мимо, подхватывает бутылку, как он садится на капот и ставит ноги на бампер, как он потягивается, прогибаясь в спине, и бросает нелепый тост:       — За встречу?       «Которую из? — хочется уточнить Косте. — Первую, на которой мы чуть друг другу глотки не перегрызли, или эту, на которой делаем вид, будто ничего подобного не было?»       Между ними месяц прошёл. Они общаются всего месяц, или уже целый месяц, или какая разница, если Елисей затащил его в какую-то глушь, сидит на арендованной им машине и тянется к нему бутылкой, чтобы чокнуться — хотя куда уже, господи, дальше.       Звон стекла далеко разносится над водой. Костя всматривается в темнеющий силуэт леса на том берегу и слушает, как Ел шумно глотает пиво. Сразу несколько жадных глотков, от которых у самого пересыхает в горле.       Правда, вряд ли этот лимонад может утолить жажду. Пиво Елисей взял вишнёвое тёмное, и чуется в этом выборе влияние Джонни. Оно злит даже сильнее засоса на шее. Оно тоже — чужой след на Еле, отпечаток пусть и невинный, но более глубокий, принятый им в себя.       Хотел бы Костя узнать, сколько ещё там всего, оставленного не им. Осталось ли что-то, перенятое у него, или было вытравлено из себя как память о дурном сне.       А может, просто забылось, не найдя, за что зацепиться внутри.       — Тебе здесь нравится? — вытерев губы рукой, Елисей оборачивается к нему и заглядывает в лицо. С искренним, взволнованным интересом, как первокурсник, впервые пригласивший девушку на свидание.       Или как человек, чей выбор раньше часто подвергался критике. Но что в те дни было для Кости отталкивающей непритязательностью, теперь стало той противоположностью собственным вкусам, что вопреки всякой логике притягивает.       — Да, — говорит он и делает ещё глоток кисло-сладкого пива. Застёгивает куртку под горло — от реки веет холодом, трава мокрая от вечерней росы, с темнотой быстро остывает воздух. Но доверчивость, которой светится Елисей, разгоняет и холод, и тьму. — Хорошее место.       — Хорошо, что я нашёл его, а то пришлось бы нам пить где-нибудь на обочине, — с улыбкой отзывается Елисей. — Я ведь здесь всего раз был, очень давно. Меня как-то всё достало, я сбежал с уроков, сел на первый попавшийся автобус и поехал до конечной. А потом — пошёл ещё дальше, шёл и шёл, пока не уткнулся в реку. — Он молчит несколько секунд, скользя взглядом по затухающему горизонту в сторону рыжеватого пятна города. И добавляет с искренним удивлением в голосе: — Тогда мне казалось, я сбежал ужасно далеко, а гляди-ка, мы всего за двадцать минут доехали.       Впрочем, его сразу сменяет усмешка. Как будто, едва задав себе сложный вопрос, Ел тут же нашёл на него до смешного простой ответ:       — По сравнению с тем, что я имею сейчас, мой мир раньше был таким маленьким.       Костя чувствует себя тем самым добрым дядюшкой, стать которым когда-то собирался. Стоя поодаль — не дотянуться, глядя на спокойно опущенные плечи, на изящную кисть, качающую бутылку, он может просто любоваться тем, как гармонично, несмотря на все препятствия, Елисей повзрослел. Думать: «Раньше Елу казалось, что ему приходится гнаться за мной. Теперь кажется мне: что я поторопился, но не вырвался вперёд, а лишь сделал круг и плетусь позади, выдохшийся и безнадёжно отставший».       Издержки общения с молодёжью… Он никогда не представлял, каково это — быть Елу ровесником. Не важно, любовником или другом, главное, понимать его так, как может лишь повзрослевший бок о бок с ним парень.       В том времени или в этом… интересно, если бы они познакомились школьниками? Костя хорошо помнит себя в семнадцать — или думает, что хорошо помнит, но разве это имеет значение, когда время всё равно уже всё решило по-своему.       Он бы и тогда Елисею помог. Расшибся бы, сам толком без денег и связей, с ещё незажившей раной от смерти отца, но помог. Возможно, у него даже получилось бы лучше, чем у его взрослой, закостеневшей версии. И тогда, если бы их чувства начались с дружбы…       Они вместе росли бы. Вместе искали своё место в жизни. Вместе познавали друг друга, одинаково любопытные и неопытные. Равные.       — А весной меня подобрал ты, — тихо говорит Елисей, и скинутые было годы снова наваливаются Косте на плечи. — Кость. Ты правда скучал по мне, когда я исчез?       И как это понимать? Костя оглядывается через плечо, но Ел на него не смотрит. Опустил голову и пялится под ноги, прячась за занавесью волос. Последние мгновения, когда ещё можно было бы разглядеть хоть что-то в его лице, тают в сгущающейся темноте.       — Конечно, — отвечает Костя, смирившись, что весь этот разговор пройдёт так. Наугад. На ощупь. — Ты был важной частью моей жизни. И я действительно изо всех сил пытался тебя найти. Мониторил модельные агентства, Штефана подключил, чтобы он проверил больницы, но, видимо, его длинные руки не везде могут достать. Так что… да, Елисей. Я скучал. И безумно за тебя волновался.       Елисей неопределённо тянет «ммм…» и прикладывается к бутылке. Несколько секунд Костя ждёт, но ничего за этим не следует.       Почему-то Ел ни слова не говорит про Герду. Хотя наверняка понимает: она где-то там, в этих месяцах поисков, и со временем её становится всё больше, всё меньше — его.       Понимает, что пока он был спрятан от всего мира в больнице, найти его действительно было невозможно, но как насчёт после? Когда его лицо стало появляться на вездесущих рекламных баннерах, на сайте не последнего в стране агентства. Когда один звонок — и вот она, встреча с тем, по кому скучал и за кого волновался. Но нет, об этом он не спрашивает. Как будто знать не желает о том, почему «нет»; жаждет слушать лишь «да, скучал, искал, места себе не находил…».       Или как будто ему всё равно, почему его бывший мужчина бросил поиски и обзавёлся кольцом на палец.       — Если бы я знал… — шепчет Костя, но морщится от своих слов. Такие они пустые теперь, когда ничего уже не изменить. — Тебе было очень плохо?       В вопросе никакой конкретики, лишь горький, больничный привкус. И Елисей его чувствует. Запивает — снова большими, жадными глотками, и вроде бы эй, притормози, ты же наверняка не ел толком весь день, тебе же на голодный желудок в голову даст…       А вроде бы — почему нет? Если ему так легче ответить:       — Да, — и открыться сильнее, чем он сумел бы без оправдывающей откровенность бутылки в руке, — но это важный для меня опыт. Он сделал меня таким, какой я сейчас. И дело не столько в том, что я нуждался в лечении, сколько… ну, во всём остальном тоже.       — Расскажешь?       — Да там ерунда всякая.       — С удовольствием послушаю твою ерунду.       — Ты сам напросился!       Ел смеётся, смущённый, словно ему сделали комплимент, на который он не рассчитывал. Хотя вряд ли у него много осталось таких. Костя уверен — даже ему, искушённому в лести, долго придётся искать слова, которыми ещё не облизали Елисеевы ум и внешность его поклонники.       Нет, таким вниманием он уже искушён, если не избалован. А вот внимательный слушатель ему, похоже, встречается не так часто.       — Не хочу ныть тут тебе и жаловаться, — говорит он после недолгой паузы. — Да и не на что, по большому счёту. Алекс определил меня в хорошую больницу. Там было красиво. По-своему. Такое, знаешь, старое здание с глубокими арочными окнами и высокими потолками, огромные деревья во дворе, мощёные булыжником дорожки…       Говоря, он то и дело неуверенно оглядывается через плечо — слушаешь? интересно? — и Костя сперва кивает на каждый взгляд, а потом плюёт на соблюдение дистанции и садится рядом.       Так Елу спокойнее рассказывать:       — Сразу видно, что это место… как это говорят… с историей. Знаешь какие-нибудь добрые истории про психиатрические клиники?       — Ни одной в голову не приходит.       — Вот и я не знаю. Зато главврач там был добрый. Мне становилось хуже, а он так терпеливо уговаривал меня: всё в порядке, это побочный эффект лечения, через это нужно пройти… Только я ему не верил. Я думал, что это место так на меня влияет. И что никогда уже оттуда не выйду.       Елисей вдруг замолкает. И молчит долго, но ничего окончательного в этом молчании нет. В нём напряжение, будто слова жгутся у него на кончике языка, но он сжимает губы, чтобы не выпустить их.       И он очень близко. Жестикулируя, задел плечом — и так и остался сидеть, не отодвигаясь. Костя чувствует каждый его взволнованный вздох.       — Если тебе тяжело об этом говорить…       — Нет, всё в порядке. Просто… — и каждую волну дрожи, сковывающей его тело, — так странно. Я сейчас понял, что никогда никому об этом не рассказывал.       Если ему холодно, его хочется согреть; если тревожно — унять все его тревоги; и ничего из этого нельзя сделать.       Нечем прервать молчание. Косте кажется, осознание своей откровенности и того, кому она досталась, заставит Ела отделаться парой фраз и больше о своём лечении не рассказывать.       Но Елисей стукает донышком своей бутылки о его, предлагая за неё выпить.       — Весь январь я… — продолжает он, сделав глоток и умостив бутылку между бёдер, — в общем, я плохо помню его. Помню, что часто мне было страшно, но из-за чего?.. Об этом я забывал почти сразу после того, как пройдёт приступ — и, наверное, хорошо, что забывал. Потому что то, что я помню, бредово и безумно до ужаса.       Его вспорхнувшие было к лицу ладони медленно опускаются на колени. Несколько вдохов так и не обращаются в слова, и Костя как умеет старается помочь:       — Не бойся сказать что-то не то. Или правда, вернёмся к этому разговору позже, когда ты будешь…       — Нет, — спешно перебивает Елисей, словно боится, что, если не продолжит сейчас же, другого шанса у него не будет. — Нет, я… Не хочу откладывать. Просто… не знаю, это всё так страшно было там, в палате, и так глупо звучит здесь, когда я сижу с тобой на капоте машины, мы пьём пиво, и всё ужасное осталась так далеко в прошлом… Ну вот например, я помню, как пациентка из соседней палаты каждое утро вставала за час до подъёма и кормила голубей. Часто я просыпался от воркования, и сквозь сон мне казалось, что голуби облепили мою постель, царапают меня острыми коготками, подбираются к лицу, грязные и голодные. А я… Я пошевелиться не мог. Не мог согнать их, стряхнуть с себя наваждение. Реальность впускала меня неохотно. В такие моменты я до смерти пугался, что настанет утро, когда она вообще не примет меня.       Может быть, если взять его за руку, он поймёт — у него будет ещё столько шансов, сколько ему потребуется… Но нет. Нельзя. Безобидное прикосновение в укрывающей от всего мира темноте, с Елисеем, оголённым своей искренностью, обретёт запретные оттенки.       Костя остужает горячие ладони о холод бутылочного стекла.       Они снова горят, когда Ел грубо усмехается и продолжает:       — Но даже это было лучше, чем те утра, когда я просыпался с тобой. Когда меня придавливала к постели не тяжесть одеяла, а тяжесть твоей руки; когда я прижимался спиной не к стене, а к твоей груди. Из-за лекарств у меня не осталось никаких желаний, но твои объятия будили во мне что-то… приятное. Ощущение защиты. Контроля. Унизительное, но будоражащее чувство, что пускай я не могу получить удовольствие сам, я могу испытать его, разделив с тобой.       Признаваться в таком мужчине, с которым давно расстался, мужчине с кольцом на пальце и свадьбой в следующем месяце… Елисей либо бессовестен и распутен, либо совсем невинен и не ведает, что несёт.       Костя смачивает пересохшее горло, когда Ел добивает:       — Кость, я столько раз думал о том, чтобы тебе позвонить. Но боялся, что ты не пожелаешь меня видеть. В том состоянии я бы этого не пережил.       — Не мог же ты верить, что я бы не принял тебя в любом случае.       — Я не об этом. Я не сомневался в том, что ты бы помог мне. Но, понимаешь… Мотивы помощи тоже важны.       И всё-таки Ел отстраняется. Залпом допивает пиво, открывает вторую бутылку. В него пиво уже не плюётся пеной.       Костя покачивает в пальцах своё. Там половина ещё, плещется о стенки, легкомысленно шипит, выветриваясь. Он делает глоток — и не чувствует вкуса. Ничего не чувствует, кроме холода в том месте, где Елисей прижимался к его плечу.       — Дальше.       Просьба звучит жёстче, чем он хотел. Но и это лучше, чем строгое: «Что было не так с моими мотивами?» Нельзя обвинять человека в том, что ему не нравится путь, которым ты пришёл к любви.       Тем более если человек не знает, что путь этот давно пройден.       — А дальше… — продолжает Елисей ровно, точно и не заметил грубости. — Февраль я провёл в палате один. Он был дождливый и ветреный, серый весь, как бесконечный пасмурный вечер. Дни тянулись, и в то же время я смотрел на календарь — а они словно не существовали, выпали из моей жизни. И я совсем потерялся. Выплывал из крепкого сна без снов, ничего толком не делал и снова засыпал так крепко, будто упал в обморок. И думал, что это навсегда.       Он вздыхает и вдруг бесшумно откидывается назад, опёршись на локти. Голос его становится тише. Слова уносятся в затянутое тучами небо, лёгкие и счастливые:       — Но однажды я очнулся в грозу. Это не было странным, то место притягивало грозы, и всегда я не мог уснуть, пока всё не закончится. Каждая вспышка молнии, каждый раскат грома давал по нервам. Нет, умом я понимал, что ничего страшного не происходит, но тело реагировало вразрез разуму.       И тот грохот тоже… Спросонья я подумал, что рухнула крыша. Всё внутри задрожало, я распахнул глаза, но не мог пошевелиться, лишь сердце колотилось как бешеное. Из-за силуэта окна на потолке мир перевернулся, я не понимал, где верх, где низ, и падал, пока не разглядел красный огонёк пожарной сигнализации.       Это помогло мне прийти в себя. Я сел на постели, потом подошёл к окну. За мокрым стеклом всё искажалось: небо как налитой кровоподтёк, согнувшиеся к земле деревья, ливень сплошной стеной. И во всём этом хаосе… Наверное, это была молния. Я не уверен, я помню только, как красный шар взорвался во дворе, в воздухе прямо передо мной. Ослепил вспышкой, от сухого треска зазвенело в ушах. И сразу — оглушил гром…       — …А потом всё вдруг успокоилось. — Елисей глубоко вдыхает, с таким наслаждением, будто обыкновенный воздух для него приятнее лучшего в мире парфюма. — Вернее, гроза не стихла, в ушах всё ещё звенело, перед глазами мерцали белые пятна, но сердце больше не пыталось вырваться из груди. Я смотрел на сетку молний в небе и думал: как же красиво. Медбрат заглянул ко мне, спросил, как я себя чувствую, а я плечами пожал: хорошо. И мне правда было хорошо. Так мирно. И так… реально.       Костя не может видеть, но он уверен: у Ела закрыты глаза. Ел весь там, в этом чудесном для него миге, когда он понял, что не закончит так же, как его мать. Его слова становятся до интимности странными:       — И знаешь, Костя. Я всегда боялся, что, если вылечусь, стану хуже чувствовать мир. Стану суше, разучусь любить так, как любил тебя. Меня правда это пугало, потому что я не понимал: эта болезнь никогда и не была мной. Она прицепилась ко мне, как паразит, и тянула силы. И когда я избавился от неё, в мире убавили яркость, но он не померк. Наоборот, я сумел различить в нём больше оттенков. В том, что происходит со мной сейчас. И в том, что происходило раньше.       В них нечто очень важное, кажется. В этих словах. Нечто, что Елисей хотел не просто рассказать, а рассказать именно ему — Костя хотел бы понять, что именно, но сейчас он способен лишь обезоруженно хватать ртом воздух.       Оказывается, он никогда не знал искренности Ела. Не чувствовал, как она вышибает из-под ног почву. Если бы Ел осмелился говорить с ним так раньше, от его годами наращиваемой брони ни черта не осталось бы в считанные недели.       Потому что невозможно не отдать ничего, получив так много. И Костя вспоминает: впервые пришёл к нему в постель Ел тоже в грозу. Это странное воспоминание. Он не придал этому значения той ночью, не думал об этом после, а теперь оно так ярко зажглось в памяти, что кажется нереальным. Грохот грома и робкие стоны только что лишившегося девственности Елисея. Вспышки молний — и его белая, покрытая испариной кожа в их жёстком свете…       — Я… рад, что сейчас у тебя всё хорошо, — говорит Костя. Жалкий ответ на всё, чем поделился с ним Елисей, но на большее он сейчас не способен.       Он складывает руки на груди и смотрит на едва различимые в темноте светлое пятно джинсовки, белые пальцы на тёмном стекле бутылки, ключицы и шею.       Лицо, на котором не разглядеть ни одной черты. Но видеть их и не нужно. Они и так появляются перед глазами: и эти, уже лишённые наивности, сформировавшиеся и сильные; и те, тонкие, беззащитные, меняющиеся от каждого прикосновения, взгляда, слова.       Костя не знает, заполняет ли пробелы в памяти своими фантазиями или действительно так чётко помнит первую ночь с Елом, но видит сейчас как будто бы оба его лица. Любит оба его лица, пусть и прошлое, детское почти, и не подумал бы тогда назвать любимым.       — Хорошо, — повторяет его слово Ел. На вдохе, словно дым забирает изо рта — тайная прелюдия, так делить на двоих одну сигарету. — Хо-ро-шо… Пожалуй, да. Признай: ты удивился, когда узнал, что я до сих пор работаю? Не мог подумать, что тот найденный на улице оборванец когда-нибудь станет моделью?       Рывком поднявшись, он вдруг оказывается слишком близко. Машина покачивается от резкого движения, пустая бутылка, отставленная к лобовому стеклу, падает и катится по капоту. Костя успевает поймать её у самого края.       На чистых рефлексах ловит, обострённых близостью Ела. Ел опьянел. Неясно, от пива или оттого, что выговорился, но вскружившая голову свобода сквозит в каждом его смелом жесте.       В каждом наглом выпаде:       — Или ты подбирал меня с мыслью: «Вот отмою его, причешу, приодену — и ничего будет, можно и к себе в постель взять»?       — Не говори ерунды. Я тебя за ребёнка принял. Ты выглядел совсем мелочью.       — Можно подумать, через месяц я выглядел намного старше! Не замечал у себя после тяги к молоденьким мальчикам?       — У меня её нет.       — А к взрослым мужчинам? Молодым мужчинам?       — Мою ориентацию ты знаешь.       — Я не про ориентацию. Какие вообще тебе мужчины нравятся?       Костя маскирует удивлённую паузу глотком. Что это ещё за вопрос? Можно подумать, они с Елом недавно познакомились, у них первое ещё даже не свидание, а так, встреча наедине. И вот они узнают друг друга, пряча интерес за провокационными шутками и шутливыми провокациями.       Это был бы приятный вечер. Не исключено, что с приятным продолжением. Но в их ситуации это…       Чёрт его знает что.       — У меня было не так много мужчин, чтобы выделить определённый тип, — в итоге аккуратно отвечает Костя. — Дай-ка подумать. Всего… пятеро. Считая тебя.       — И какими они были?       — Да разными. Обычными. Ничего интересного.       Но Ел толкает его кулаком в плечо, и столько в этом жесте ребячества и безобидного любопытства, что совестно выискивать в вопросе второе дно.       — Моим первым мужчиной стал — извини за банальность — мой куратор по практике, — начинает Костя. Пожимает плечами: ну и что тут рассказывать?.. — Типичный пример «учителя» в отношениях. Опытный, в меру строгий, уверенный. Настойчивый, но не требовательный. Терпеливый. Он был… довольно неплохим вариантом для парня, поддавшегося соблазну попробовать что-то новое.       — То есть он тебя соблазнил?       — Хм. Скорее, я заметил его интерес ко мне и дал понять, что не против быть соблазнённым. Всё-таки он действовал предельно осторожно. Если бы его ориентация открылась, это принесло бы ему огромные проблемы. Не говоря уже о том, что он позарился на собственного студента.       Заговорившись, Костя хлопает себя по карманам. Он бы с удовольствием сейчас закурил. Не потому, что нервничает, просто близящаяся ночь, шелест леса, дорогие воспоминания, Елисей рядом… Глоток дыма сделал бы вечер ещё приятнее.       Выкурить с Елом одну на двоих было бы достаточно. Костя усмехается: наверное, судьба ему стать одним из тех бросивших, которые курят, когда пьют. А то ему явно не идут на пользу как вседозволенность, так и строгий запрет. Вот если иметь возможность иногда отпускать себя…       — Впрочем, стоило мне один раз поддаться, и он взял всю инициативу в свои руки, — продолжает он, обойдясь на этот раз глотком пива. — Ха, помню, как почти каждый день заходил к нему, якобы чтобы заниматься по его книгам, а на самом деле в поисках тишины и… этого ощущения, что кто-то старше и опытнее, несмотря на мой возраст, воспринимает меня всерьёз. Интересуется моими мыслями, интересуется… мной, почти не скрываясь, хоть это и опасно. Нередко я засиживался у него допоздна, но он никогда не предлагал мне остаться на ночь. Он был очень осторожен.       Настолько, что в конце концов именно из-за этой осторожности захватил все мои мысли, думает Костя. Из-за того, что постоянно заставлял гадать: это что-нибудь значит? а это? а это — не слишком? ещё не перейдена черта, за которой нужно разозлиться и принять меры?..       Эти взгляды украдкой, долгие прикосновения, словно, задумавшись, он забывал убрать руку с его пальцев, плеча, спины. Всё это — увлекло, незаметно и необратимо.       Не то чтобы до этого он много думал о гомосексуализме. И тем более не примерял его на себя. Ему всегда казалось, внимание мужчины должно быть липким. Мерзким, унизительным, похотливым, как пьяный перепихон в туалете бара. Трясущиеся руки, испачканная одежда, слюнявые поцелуи — что-то такое. Мерзость.       А оно оказалось таким аккуратным. Выдержанным. Хрупким и недоверчивым — замираешь, боясь спугнуть.       — Я сам его попросил, — говорит Костя, вспомнив, что у него есть слушатель. — Сказал: да ладно, постели мне на полу, я не буду мешать, я устал, мне так лень домой переться через полгорода… Я тогда разволновался и слишком много болтал. И он, наверное, сразу всё понял. Сказал мне спокойно: «Незачем спать на полу, можешь лечь со мной. Только прими душ. Я дам тебе, во что переодеться».       И вдруг ловит себя на том, что хочет рассказать Елу больше. Открыться — сильнее, как никогда не открывался раньше. Чтобы Ел тоже почувствовал то, что чувствовал он, когда ещё не разучился: было лето. Сухая, ветреная, жаркая ночь. Собственные губы — шершавые, искусанные под языком. Кожа в капельках пота. И постоянная жажда — свободы, воздуха, чувств…       Чтобы он увидел в нём больше человеческого и понятного. Знакомого, может быть.       Ему хочется рассказать, но не хочется быть мерзким и липким. Похотливым — со своей подробной историей о том, как впервые переспал с мужчиной. Пока с Елом были вместе, этим ещё можно было поделиться. Теперь — запрещено даже сильнее, чем если бы они только что познакомились.       Поэтому фразы подбираются тщательно:       — Когда я вышел из душа, он уже спал. Делал вид — это ощущалось и в его напряжённой позе, и в поверхностном дыхании. Лежал, отвернувшись, чуть ближе к моей половине кровати, чем позволяли приличия, но разве можно осудить за это «спящего» человека? А я снова не знал, чего от него ожидать, верно ли я понял те знаки, которые он мне подавал, и были ли они вообще… Я лёг к нему спиной и стал ждать. Минуты не прошло, как он повернулся ко мне. Ещё минута — и придвинулся ближе. Потом мазнул пальцами по пояснице. Это всё можно было списать на случайное прикосновение во сне, но я осмелел, подался к его руке — и всё сразу прояснилось. Его ладонь была очень горячей. И она определённо не случайно гладила меня по спине…       На этом, пожалуй, хватит; Костя замолкает, одёргивая себя. Всё остальное — смущающую медлительность и методичность подготовки, тянущую боль, разозлившее «потерпи» на ухо и удовольствие, заглушившее и боль, и смущение, и злость — он мгновенной вспышкой заново переживает и снова убирает в дальние уголки памяти.       Он оборачивается к Елу и чувствует: тот слушает, затаив дыхание. Забыв о бутылке в руках, о холодном ветре, надувающем джинсовку. На то, чтобы прийти в себя, ему требуется несколько секунд.       Косте хочется верить, что это не просто удивление самому факту откровенности от него, но и понимание его слов. Что у него получилось передать Елу хотя бы часть того, что он не потерял за… господи, почти шестнадцать лет.       И надо же, живо ещё. Всё-таки первый мужчина — это нечто особенное.       «А ведь у Елисея первым был я, — думает Костя и хмурится. Конечно, он и тогда понимал это. Но в то же время — будто бы лишь сейчас по-настоящему понял. — Есть ли у него тот же трепет к воспоминаниям обо мне? Или я всё сделал настолько неправильно, что уничтожил его без остатка?..»       — Что было потом?       Ел подсаживается к нему ближе. Кажется, он видит в темноте, она совсем не сковывает его, его движения по-прежнему легки и точны. И его взгляд — очень… зрячий. От него пылает лицо.       Костя отворачивается к реке.       — Потом… был мой однокурсник, — говорит он, хмурясь. Эти воспоминания уже не так ярки. В них больше разума и расчёта — тогда ему казалось, ими должны руководствоваться взрослые люди. — Полная противоположность куратору, такой растерянный, скромный, пугливый мальчик. На выпускном я напился, зажал его в тихом углу и поцеловал. После мы несколько раз встречались то на съёмных квартирах, то уединялись в моей машине. Он был… милый, но явно переживал кризис ориентации. Когда через пару месяцев он попросил всё прекратить, я не стал спорить.       И всё-таки они ещё дышат. Их можно потрогать — на ощупь они покрытая мурашками кожа и острые косточки коленей, бёдер, локтей; можно вдохнуть их запах — дешёвое мыло и мятный лосьон после бритья; их можно попробовать — солёная боль на покрасневших щеках, терпкое удовольствие каплями по поджарому животу… Но чем дальше, тем безнадёжнее всё немеет.       — Затем было двое коллег. — И оба увлёкших когда-то мужчины отворачиваются в памяти, не желая показывать лица. — С одним бурный, но короткий роман в командировке и редкие, но растянувшиеся почти на год встречи с другим. С первым мы просто разошлись по своим офисам, когда вернулись, а второй… С ним всё как-то само собой сошло на нет. Мне тогда уже под тридцать было, я понимал, чего хочу от партнёра, и мы неплохо подходили друг другу, но… не знаю. Однажды мы потеряли к этим отношениям интерес, и всё.       Образы тают, стоит коснуться их мыслью. Костя не чувствует опоры в этих воспоминаниях: да, там был секс, уже именно в том виде, который был ему нужен, были разговоры и совместные выходные, но ничего конкретного вспомнить не получается. Ничего плохого, ни ссор, ни переживаний, ни расставания — но и ничего особо хорошего тоже.       — Вот и всё, — завершает он. — Как я и сказал, всё довольно скучно.       И действительно — всё. Насколько полным он чувствовал себя в начале рассказа, настолько же опустошён к его окончанию. Отмахивается от всяких банальностей про потерянные годы, про неверные повороты на дороге жизни. От тревог, которые Елисей в своём возрасте ещё не поймёт.       Хотя…       Глотнув пива, Костя гонит от себя эти мысли. Не нужно думать о плохом сейчас, когда Ел возится рядом, и в этих шорохах так уютно. Кажется, он кутается в куртку, застёгивает её, ёжится в вечерней прохладе. Конечно, здесь не город, где здания после заката отдают тепло. Здесь тепло — только он сам и мужчина, у которого никогда не получалось по-настоящему его согреть.       — Если замёрз, может, вернёмся в салон? — предлагает Костя, но вместо ответа Ел протягивает ему последнюю бутылку и спрашивает:       — А я?       — Что — ты?       — Каким был я? Ты рассказал обо всех своих мужчинах, кроме меня.       — Себя ты и так знаешь.       — Мне интересно, каким знал меня ты.       Интересно ему… Костя залпом допивает первую и жалеет, что они не взяли чего покрепче.       — Ты был… красивый, — с улыбкой говорит он; улыбаться не хочется. — Очень красивый и… очаровательный. Да. И умный не по годам… Признайся, ты нарываешься на комплименты?       — А если честно?       И честным быть — не хочется. Зачем, если можно сказать: «Ты был прекрасен» — и это, кстати, тоже будет правда.       Жаль, что не вся.       — Честно…       Костя запрокидывает голову и втягивает носом сырой воздух. С Елом хорошо. Хорошо вот так тесниться на узком капоте, о чём-то разговаривать, что-то пить…       Если бы он ещё не лез в душу. Одно радует: это значит, что он хотя бы больше не сомневается в её существовании.       — Ты был… маленький. — Слово произносится с такой нежностью, что Костя пугается его. А дальше— хуже: — Нездоровый. Слишком покорный. Замкнутый. Я не понимал, что тебе от меня нужно, кроме крыши над головой.       — А я не чувствовал себя вправе претендовать на что-то кроме того, что ты сам мне давал.       Был бы на его месте кто-то другой, Костя решил бы, что он давит на жалость. Но Елисей… Он задумчив. Голос его ровен и отстранён, словно он не до конца осознаёт, думает или говорит вслух.       Если это манипуляция, то она настолько изящная, что ей так и тянет поддаться.       — Зря. Ты-ы… — И Костя треплет Ела по волосам — небрежно, не допуская интимного подтекста. Только поддержка и почти отеческое снисхождение: — Ты достоин всего, чего только захочешь.       — Я могу захотеть чего-нибудь недоступного.       — Не могу представить ничего, чего бы ты не смог добиться.       — И никого?       — И никого. Если кто-то не будет ценить твою любовь, значит, этот человек идиот.       И всё. Пальцы в замок, стиснуть горлышко бутылки. Потому что невесомое прикосновение в темноте — и уже надо ближе. Склониться над Елом. Бережно уложить его на капот. Ладонь под затылок, пальцами в волосы, чтобы мурашки побежали по шее. И губами — в ярёмную впадину…       Он ахнет. Потом оттолкнёт, но сперва — это его хрипловатое «а-ах!» — от удивления, неожиданности, непонимания. Прекрасный стон, один из тех, которые так отчётливо сохранились в памяти и которые больше никогда не услышать.       Их будет слушать кто-то другой.       Костя топит взгляд в темноте леса.       — Уверен, у тебя отбоя нет от поклонников, — говорит он. Смеётся бесшумно: поклонники… Те, кто смотрят, как Ел позирует перед камерой, и думают, что могут себе его позволить.       А ведь кто-нибудь из них действительно сможет. И «а-ах!» будет звучать для него.       — И поклонниц, — добавляет Елисей. В его голосе нет хвастовства, но чувствуется, что ему нравится это говорить. Как нравится оплачивать счёт в кафе, покупать пиво на двоих и указывать, куда ехать. — Но пока не было ничего серьёзного. А вот ты…       Он наклоняется ближе, касается колена, бедра, локтя… Задевает наугад в темноте, пока не находит руку. А дальше ведёт по кисти — к пальцам.       К кольцу.       — Ты меня удивил.       Крутит его, царапает, гладит. Пытается снять, но Костя не позволяет, сжимая кулак. Холодные кончики пальцев остаются стиснуты у центра ладони. Ел не спешит их убирать.       — Ты любишь Герду? — Ел дышит вишнёвым пивом прямо в лицо. Хочется наклониться ниже, уткнуться носом в шею и узнать, остался ли там запах топлёного масла…       Вопрос заторможенно облекается смыслом. Костя принимает его, когда пауза уже затянулась, и его:       — Да, — звучит отвратительно.       По крайней мере ему хватает ума больше ничего не говорить. Он молча разжимает ладонь. Пальцы Ела ещё немного задерживаются на ней, но скоро исчезают. Призрак его прикосновения зудит под кожей.       Может, получится размазать его о стекло бутылки; Костя пытается сделать глоток и едва не давится — Ел вдруг приваливается к нему спиной.       — Кстати! — говорит он, размашисто хлебнув пива. — Спасибо за всё, что ты сделал тогда. Ну, место на кладбище, памятник, сами похороны…       Приходится подставляться ему, подстраиваться под его тело, иначе он попросту упадёт. Ему словно резко ударило в голову. Он стал громче, развязнее, он с волосами воюет, шёпотом чертыхаясь. Никак с ними совладать не может.       Ими заигрался поднявшийся ветер, и пряди щекотно задевают Костю по шее. Лезут к его лицу. Поймать бы одну и прижать к губам…       — Не за что.       — Нет, есть за что. Я только сегодня понял, как много ты сделал для меня тем летом. Я вообще с каждым прожитым годом всё лучше тебя понимаю. Ну, по крайней мере, мне так кажется. Может, это потому что я становлюсь старше?       — Или потому что ты ищешь мне оправдания.       — Они бы тебе не помешали. Иногда ты чересчур строг к себе.       «Это ты чересчур добр ко… всем», — усмехается Костя. И даже верит, что когда-нибудь сумеет довольствоваться лишь тем, что не остался за кругом этих всех. Когда-нибудь…       — Не согласен со мной, да? — Елисей тоже усмехается, так похоже, горько и сладко разом… — Кость, ты мне так много хороших воспоминаний оставил. Как лечил мне ожог на запястье, помнишь? Как пустил, пьяного, в свою постель. Как учил отжиматься и носить дорогой костюм. Как мы целовались и пили глинтвейн в парке… И даже те моменты, которые когда-то казались плохими, со временем превращаются в хорошие. Вот то, что ты запрещал мне пить и заниматься моделингом, это ведь означало, что тебе не всё равно, да? И во время приступа ты заботился обо мне, а потом приехал ко мне рано-рано утром. И водил меня к врачу, и следил, чтобы я пил таблетки, и читал со мной инструкцию к ним. И ещё ты так сильно… хотел меня. Господи, иногда тебе реально срывало крышу!       Он совсем наваливается, тяжёлый, сильный и вертлявый, как большой ласковый пёс. Смеётся, запрокинув голову, — неожиданно громко в полутонах разговора. Упивается этим смехом. И Костя думает: да пускай. Пускай будет чьим угодно или ничьим, только бы счастливым.       — Ну что ты молчишь, Кость? Я тут мириться с тобой пытаюсь!       Бутылка вдруг оказывается у его лица, и он вслепую задевает её своей. Неловкий смазанный звон вызывает у Ела ещё один приступ смеха — тише и ниже, он отзывается в груди глубокой вибрацией. Костя запирает её внутри. На память.       Тяжесть Елисея, его возня завораживают — и треплют нервы. Спросить бы прямо: в качестве кого ты меня тут держишь? В приятели записал? В друзья вроде Джонни, с которыми можно толкаться и обниматься, попивая пиво?       Но как же глупо прозвучит, когда всё это уже ему позволил…       — То есть до этого мы поссорились?       Костя улыбается, зная, что Ел услышит улыбку в словах. Услышит и поймёт правильно: она не насмешка, а благодарность. Ссориться… хорошее слово. Звучит немного по-детски и так восхитительно обратимо. Никакой бесповоротно сломанной жизни. Просто ссора. Лёгкое недоразумение.       — Ну… да? В какой-то момент. — В какой именно, Ел не уточняет. Оставляет загадкой, о расставании он или о том, как встретились после него. — Так что, выпьем на брудершафт в честь примирения?       Он притирается теснее, влезает в личное пространство впереди, подбородок почти кладёт на плечо и тянется ближе в попытке исполнить своё дурацкое предложение. Если повернуться к нему, можно сразу перейти к поцелуям. Поймать его губы, запустить руку в волосы на затылке — и целовать. Без всяких оправдывающий прелюдий в виде глотка пива и переплетения рук.       Костя знает, что слова Ела не были приглашением к… таким действиям. Но неужели Ел правда не отдаёт себе отчёта в том, как опасно ведёт себя с мужчиной, с которым спал?       — Ты что, флиртуешь со мной? — ухмыляется он, и Ел сразу же отстраняется.       — Я… Ох. — Но не то чтобы далеко. Поясницей всё ещё прижимается плотно — там от него горячо сквозь все слои одежды. — Наверное, я всё-таки немного опьянел. Толком не ел сегодня, вот на голодный желудок и…       В темноте, одним осязанием он весь ощущается как суетливое, неуверенное тепло. Так похоже на то, как ощущался иногда в постели: он нередко ворочался, пытаясь уснуть, пока не обнимешь его и не прижмёшь к себе. Вот тогда — затихал…       — А ещё мне кажется, — говорит он сейчас, — я до сих пор не знаю, как выражать тебе благодарность, если не… в такой плоскости.       …Ты хотел поблагодарить, и поэтому пришёл, или хотел прийти, и поэтому решил поблагодарить?..       Собственный голос на мгновение дезориентирует Костю. Прошлое распахивается резко — и тут же захлопывается наглухо. Что Ел ответил тогда? Вспомнить не получается. Видимо, нечто неопределённое, что можно было трактовать как угодно. И как удобно — в угоду своим желаниям.       «Что я и сделал», — думает Костя и кривит губы в усмешке. Всё-таки нельзя было трогать Ела той ночью. Ел не секса хотел, он хотел участия, поддержки, хотел почувствовать рядом сильного, того, кому можно довериться и отдаться — не в том смысле, за который по неопытности принял свой порыв. Он, возможно, действительно был увлечён, и эмоциональность подростка придавала этому увлечению вполне однозначный привкус, но именно в тот момент… Нет. Обнять его надо было — и убаюкать.       Жаль, тот Костя, который потащил Ела в кровать, так обнимать ещё не умел. Зато благодаря той ошибке этот — умеет мягко толкнуть плечом и с деланой строгостью прояснить:       — Эй, малыш, запомни-ка на всю жизнь: мне всегда будет достаточно твоего «спасибо».       Как назвал Ела, Костя осознаёт лишь спустя пару секунд. Слово вырвалось неосознанно. Осталась ещё привычка, отголосок времён, когда Ел был полностью зависим, когда можно было затащить его к себе на колени, и плевать, что тяжёлый и ростом догнал, всё равно — младший, покорный, податливый. Оно, это слово, и сейчас легко ложится на язык, в нём остались ласка и восхищение молодостью, но для самого Ела, должно быть, оно звучит нелепо. Какой он уже, к чёрту, малыш? У этого «малыша» своя работа, жильё, за которое он сам платит; у него груз самостоятельно принятых решений и ответственности. У этого «малыша» — широкие плечи, способные их удержать.       Но Ел почему-то не спорит. Не смеётся, не поправляет, как поправил замечание о поклонниках. Он расслабляется и снова припадает к спине, затылком ложась на плечо. Костя представляет, как он пялится в чернеющее небо. Или в темноту под закрытыми веками — всё одно непроглядная тьма. Он и сам закрывает глаза — и глубоко вдыхает робкое, шёпотом подаренное ему:       — Спасибо.       …После этого разговор затихает. Ел уходит в свои мысли; кончается пиво, пустые бутылки норовят упасть и скатиться с капота, сбитые ветром. Где-то далеко в лесу по листьям барабанит дождь.       Когда он приходит к реке, Ел первым сбегает в машину. Всю обратную дорогу он молчит, то ли спит, то ли притворяется. Прислонился к двери, словно старается оказаться как можно дальше — нелёгкая задача в тесном салоне пежо. Костя пристально следит за пустой дорогой и чувствует себя совершенно трезвым.       — Здесь налево, — оживает Ел, стоит въехать в город.       Из его голоса тоже исчезла пьяность. Он обрывистыми указаниями приводит обратно к кафе, где назначил встречу. В его окнах горит свет, внутри сидят люди; уличные столики опустели.       — Я остановился в хостеле тут за углом.       Ел ёжится в мороси, влажные волосы скручивает в жгут и прячет под куртку. Ветер треплет короткие прядки у его лица.       — Так давай подвезу ко входу, — говорит подошедший прощаться Костя и собирается вернуться в машину, но Ел ловит его прохладными пальцами за руку:       — Нет.       Цапнул — и тут же убирает руку в карман. Кивком указывает на набережную: прогуляемся? Там ветер ещё сильнее, пеной взлетают над перилами разбитые волны, ступеньки блестят после пролившегося дождя.       В свете линии фонарей Елисей как на подиуме; река внизу плещет о мраморные плиты — тёмный зрительный зал. Только походка выбивается из образа. Ел идёт быстро, осматриваясь и подняв плечи. Его приходится догонять, и Костя недовольно поджимает губы, потому что всё это странно и ничего хорошего не сулит.       Он ловит Ела за локоть, намереваясь спросить, что вообще происходит, но не успевает. Ел дёргает его к обшарпанному кофе-автомату и наконец останавливается.       Голову поднимает — запыхавшийся, с блестящими тревожными глазами.       — Ты пришёл сюда выпить кофе? — медленно проговаривает Костя, понимая, что нет. Не за этим. Но переходить к тому, что могло Елу понадобиться от него вот так внезапно, на безлюдной набережной, он не хочет. У него стопорит внутри, как заклинивший механизм. И немеет безымянный, передавленный ледяным золотом.       Никогда кольцо ещё не напоминало о себе так настойчиво. Из-за него Костя медлит, когда Ел утягивает его за автомат, но всё же входит в рваную тень. Фонари едва дотягиваются сюда, морось оседает на листьях клёна над головой. В прохладный воздух сочится жар от стены.       От Елисея тоже парит, и не ласковым теплом, как на капоте машины, а упрямым, решительным жаром.       — Можно тебя кое о чём попросить? — Он облизывает губы, и в этот момент Костя уже знает: сейчас случится что-то неправильное.       — Конечно.       — Только это будет… странная просьба.       — Я заинтригован.       — Ладно. Так, в общем… Можешь до боли схватить меня за руку?       И вот оно; Костя замирает на полувдохе. С усилием заставляет себя выдохнуть. Опускает взгляд — Ел протягивает ему руку, задирает рукав, обнажая запястье. Тусклая подсветка из автомата делает его кожу мертвенно-бледной.       — Нет.       — Или, может… Да, лучше возьми меня за шею. Просто положи ладонь и сожми, как иногда… ну, ты понял.       — Нет, Ел… Господи, да зачем?!       — Пожалуйста. Мне нужно кое с чем разобраться.       Шея у Ела горячая — обжигает. Хочется отдёрнуть ладонь, но Ел прижимает её сильно, держит обеими руками.       — Костя. Пожалуйста. Сделай это быстро — и забудем обо всём.       А самое страшное: он не спятил. У него чистый взгляд, осознанный и испуганный. В нём полное понимание происходящего — дикого, но действительно зачем-то ему необходимого. Так сильно, что его пульс частит и захлёбывается.       И Костя ничего не спрашивает. Он сжимает застывшие пальцы, трогает место, где биение сердца чувствуется сильнее всего. Большим проводит по линии челюсти, против роста непривычно жёсткой щетины.       — Сдави, — шепчет Ел. Нетерпеливый — вот это совсем как раньше… — Давай, ничего плохого не случится.       Заражает своим нетерпением. Подстёгивает — куда сильнее, чем когда говорил «нет». Костя вдавливает пальцы в нежную кожу, повторяя про себя: никаких резких движений. Никакого… увлечения ситуацией.       Делать это медленно отдаёт ещё большим извращением, но он боится пересечь черту. Пытается нащупать её постепенно, выяснить, где у Ела моральный предел, куда более важный сейчас, чем давно изученный предел его физических возможностей, — а его словно нет совсем. Ел закрывает глаза, чтобы не показывать, как они закатываются. И молчит. И позволяет зайти гораздо дальше, чем выдерживал в постели.       Костя сам разжимает пальцы, когда понимает, что остановить его Елу просто не хватит воздуха.       — Ты в порядке? — подхватывает его, от всплеска адреналина лёгкого как пушинка. Вместо ответа — смех сквозь кашель. — Если ты хотел меня так наказать, у тебя получилось.       Иного объяснения веселью он не находит. Но Елисей мотает головой очень возмущённо. И в глаза заглядывает, проверяя: а ты в порядке?       У Кости и правда ощущение, что это ему сейчас передавили горло. Но Елу знать об этом не обязательно.       — Позволь. — Костя приподнимает ему голову за подбородок и смотрит на шею, поймав на неё клочок пробивающегося сквозь клён света. Кожа там покраснела. С неё ещё не сошёл засос. Завтра его перекроют синяки…       Они у Ела подолгу сходят. В ближайшие дни он будет смотреть на себя в зеркало и вспоминать то, что сейчас произошло. Чем бы оно ни было.       — Прости, — шепчет Костя, потирая места, где вдавливал пальцы. Как будто это может помочь. Он всё ещё придерживает Ела за талию, хотя тот уже твёрдо стоит на ногах, только часто дышит и трёт заслезившиеся глаза. Всё с улыбкой на искусанных, ярких губах. — Я не должен был этого делать. Никогда.       — О нет. Не начинай.       Плавно, точно боится обидеть, Ел отстраняет от себя его руки. Прислоняется к стене за спиной, раскрасневшийся, довольный, растрёпанный.       Опасный. Так легко рушит всё, что такими трудами создано, и ничего не даёт взамен.       — Мне пора. Хочу хоть немного поспать перед вылетом.       Костя слышит себя со стороны, настолько эти правильные фразы — не то, что ему на самом деле хочется говорить. Он бы гораздо охотнее предложил: «Сходим ещё куда-нибудь? Теперь я приглашаю — а ты выбирай, куда. Вся ночь впереди…»       Но всю ночь безответно влюблённым таскаться за объектом своего воздыхания — не для его возраста, положения и характера.       Не для его нервов, в конце концов. Хватит с них уже.       — Тебе тоже стоит отдохнуть, — говорит он, не глядя на Елисея. — Пойдём. Провожу тебя.       И всю дорогу до хостела пытается отогреть кольцо, пряча руку в кармане.