Яркий луч, тёплый луч

      День — словно чистый лист. Небо белое, ветер стих, воздух после дождя безвкусен. Сама суета города, кажется, задремала в мягком весеннем тепле. Весь день Елисей благодарит мир за эту безмятежную пустоту. Она необходима ему — после всего, что творилось с ним ночью…       — Ну как тебе? — Он встряхивается, отгоняя воспоминания. Знает, что всё равно им поддастся, хочет поддаться им, но хотя бы не здесь. Не среди пожарища.       — Я ведь уже ответила.       Вика ходит по горелой квартире, деловая, хмурая и совершенно счастливая. Пачкается обо всё, но совсем этого не замечает. Бродит из комнаты в комнату и одним своим присутствием выгоняет из них запах гари и смерти прямо в разбитые окна.       Ел следит за ней взглядом, не отходя от двери. Он сонный и со вчерашнего вечера какой-то растерянный, и лишь поэтому не волнуется. Говорит ей, легко пожимая плечами:       — Ну, тогда ты ещё не видела всего… этого.       Всё это — голые стены, голый бетонный пол, весь в копоти потолок. Час назад грузчики вынесли отсюда всё, что можно было вынести, и в пустоте, полной отголосков их грубых голосов, дышать стало легче.       Тяжесть осталась у мусорных контейнеров грудой горелого хлама. Миниатюра прошлого дома, недолгий памятник: обломки мебели, какие-то тряпки, куски паркета, что-то невнятное, ставшее грязью и пеплом…       …ожоги от сигарет, вонь перегара, мамины шаги по скрипучим полам, беспокойные, до самого утра…       От взгляда на это всё болью сводило плечи. Пока ждал у подъезда Вику, Елисей ёжился — и трогал кровоподтёки на шее. Даже не видя их, не нажимая на них, чтобы нащупать болезненный отклик, он всё равно безошибочно угадывал, где они.       Пять аккуратных красных отметок: четыре слева, справа одна. Далеко по бокам шеи, на границах охвата большой Костиной ладони. Можно спрятать под распущенными волосами — и никто не увидит. Только их с Костей маленький грязный секрет.       Утром он задержался у зеркала, рассматривая их. Прикоснулся к каждой. Надавил. Потёр, унимая боль. Измерил своей рукой — пальцы идеально легли на круглые отпечатки.       Если бы я сложил с Костей ладони, они бы так же идеально сошлись?..       До истомы на кончиках пальцев ему хотелось это проверить. Вечер у реки оставил его неудовлетворённым. Всё было прекрасно: долгожданное уединение, искренность, теплом расцветающая в груди, ответная откровенность, о которой не мог и мечтать, — но господи, как же не хватало прикосновений… То, что он смог урвать, ненавязчиво прижимаясь плечом или задевая рукой, и на сотую долю не утолило его жажды близости. Хотелось чего-то беспечного и естественного, просто не задумываясь делать всё, что приходит в голову. Потереться горящим лицом о спину. Уткнуться носом в висок. Обнять за плечи. Переплетая пальцы, держаться за руки…       К Косте тянуло за невинными ласковыми мелочами, и память о том времени, когда не нужно было запрещать их себе, лишь усиливала желание. Оно не отпустило до сих пор, Ел томится в нём, мается, то и дело вздрагивая, как от озноба. Только эта дрожь — горячая. И горит, выдавая его, лицо.       Ему кажется, что он сам — яркая отметина в выцветшей тишине этого дня. Алая, бьющаяся пульсом, жаркая и чувствительная.       — Знаешь что, Лис.       Вика подходит ближе, и он поправляет воротник куртки. Стягивает его пальцами у кадыка; безымянным, не удержавшись, скользит под ткань — к голой коже. Так спокойнее.       — Да? Ты всё посмотрела?       — Угу. Поле деятельности тут, конечно…       — Я буду переводить деньги. И за ремонт, и за работу.       Елисей повторяет это уже в который раз. Вика морщится, но в который раз кивает. В пустые окна шумом дороги и голосами прохожих лезет улица, и весь разговор получается как не о доме. О чём-то вроде подъезда, крыльца, двора.       Сложно представить, что когда-нибудь здесь снова можно будет жить. Елисей смахивает со стены клочья вздувшейся краски и, глядя на испачканную серой шелухой ладонь, вздыхает:       — Честно, буду. Как только появится возможность, сразу…       — Перестань. Я с первого раза тебя услышала.       Они говорят шёпотом — в пустых комнатах эхом разносятся звуки. Даже звонкая Вика не смеет повысить тона. Ел слушает её осторожное дыхание и понимает: вряд ли она придёт сюда в одиночку. По крайней мере пока не исчезнет ощущение, что в такт твоим шагам рядом слышатся чьи-то ещё. И кто-то ещё говорит за спиной, пряча за твоими словами — свои.       Что за обрывки фраз могут почудиться здесь в темноте, он представлять не хочет. Только думает вдруг, смахивая с ладони краску: хорошо, что здесь был пожар. Огонь стёр почти всё, что затаило в себе память о двух смертях…       — Ну чего ты раскис? — Вика хмурится, и Елисей слабо улыбается ей. — Стены есть, пол есть, потолок тоже. Это главное, так? Остальное мы с Максом поправим.       Впрочем, стоит ей назвать это имя, и морщинки между бровей разглаживаются. Она болтает о планах с улыбкой, обводя квартиру взглядом мечтательным и нетерпеливым, словно уже видит её другой. Елисей пытается посмотреть на всё её незамутнёнными прошлым глазами: здесь будут светлые стены, дешёвенькая, но уютная мебель, мягкие коврики, кадки с цветами…       И невольно, на мгновение, представляет: дрожь шаткой стремянки под ногами. От высоты и усталости кружится голова. Ветер шуршит расстеленными на полу газетами, качает на проводе лампочку, всё в мелких белых брызгах — потрёпанная рабочая одежда, руки, лицо. Запах краски вылетает в распахнутые окна, а за ними лето. Жаркий, светлый июньский вечер.       «Да не надо меня держать, я не упаду! — Я на всякий случай…»       На пояснице — широкая тёплая ладонь. Костя, идеально чистый и выглаженный, в строгом костюме, не вписывается в ремонтный хаос, но уходить не спешит. Он только из аэропорта, прилетел поздним рейсом сразу после работы, пахнет от него выветрившимся парфюмом и крепким кофе. Говорит, что у него дела в главном офисе. Завтра. А сюда он так, всего лишь по дороге зашёл, проверить, как всё продвигается.       Хочется обнять его, но совестно кидаться на него таким грязным. Зато можно широко улыбаться ему, смеяться над его неуместным видом и оттого, что внутри мерцают солнечные вспышки. Всё, что случилось в прошлом, не вычеркнуто, болезненное расставание всё ещё живо в памяти, и Кости, вечно занятого, вообще не должно здесь быть, однако вот. Стоит, придерживает за спину и рассказывает что-то непонятное, но такое важное о своей работе…       Елисей проваливается в это мгновение с головой. Пытается одёрнуть себя, что Костя скорее предложит денег, чем сам примется за такую работу, но тот Костя, что пил с ним вишнёвое пиво на капоте машины, стягивает пиджак, закатывает рукава рубашки и отбирает у него кисть. «Давай помогу, — шепчет тихо — в голых стенах каждое слово эхом уносит не в меру любопытным соседям, — а ты пока сделай чай…»       И на этот раз они не торопятся, чтобы не сбиться с пути. Встречаются, когда выпадает возможность, то здесь то там, делают что-то вместе, много разговаривают и подолгу смотрят друг другу в глаза. Заботятся друг о друге, заново друг друга узнают. Друг к другу прикасаются — поправляют волосы и воротники, в ветреную погоду под горло застёгивают рубашки, делятся пиджаками и куртками. Пишут друг другу всякую ерунду…       Несколько секунд Елисей живёт в этих ощущениях, словно уже прожил всё: целое лето тихого, вкрадчивого романа, «первый» поцелуй — неважно, кем начатый, потому что с первых же секунд получивший ответ, а потом осенние дожди заставляют перенести встречи к Косте домой, и однажды вечером всё случается незапланированно, но прекрасно и очень просто, потому что они оба знают, чего хотят. Оба пришли к этому постепенно, взвесив каждый шаг от холодного вечера у реки — к тёплому утру в одной постели.       Ел так отчётливо представляет сонные объятия после бессонной ночи, что почти верит: всё именно так и было бы.       Если бы не было Герды.       — У тебя с твоим парнем всё серьёзно? — перебивает он Вику неожиданно — и для неё, и для себя самого. Но отвечает она не задумываясь:       — Да, — смотрит удивлённо: а что, разве есть другие варианты? И будто светится.       Хотел бы Ел знать, как смотрел на него Костя, когда отвечал на вопрос про Герду. Смотрел ли вообще. О чём думал, как подбирал слова. В итоге он тоже ответил коротко «да», но его «да» не зажглось так ярко. Повисло в воздухе, мерцая, как неисправная лампочка — то ли разгорится сейчас, то ли совсем погаснет.       Страшно было дождаться этой определённости. Как страшно сейчас сравнивать Викин мгновенный ответ с его замешательством, каждая секунда которого заставляла выискивать в молчании признаки нелюбви. Хотя были объяснения куда понятнее: Костя не любит говорить о своих чувствах. Или не хочет говорить о своих чувствах с ним. Или вопрос попросту застал его врасплох… Что-то такое, что не противоречило бы кольцу у него на пальце.       Вчера в темноте о нём получилось забыть, но потом они сели в машину, в салоне зажёгся свет, он увидел Костины руки на руле… Когда-то он любил наблюдать за ними. Не всегда отдавая себе отчёт, подолгу любовался: как они ведут машину, как иногда замирают над клавиатурой, как прикасаются к его телу... Понятно, почему Герда однажды нарисовала их — они на удивление честные и живые. Костя умеет контролировать своё лицо, слова, интонации, но не их. Особенно теперь, когда не может занять их сигаретой.       Они о многом могли бы рассказать. И Ел хотел смотреть на них, но не мог — обручальное золото жгло глаза.       «Если бы не было Герды…» — тогда в первый раз прозвучало у него в голове, и он не хотел верить, что этот голос — его. Герда ведь замечательная. Она понимающая, талантливая, добрая, ну разве можно желать ей зла? Почему самые лучшие чувства обращаются настолько ужасными мыслями?..       — А у тебя там как на любовном фронте?       Вика, совсем как раньше, к откровенности шутливо подталкивает плечом, и Елисей неуверенно усмехается. Кладёт на горло ладонь. Задумчиво потирает пальцами, силясь нащупать следы и по ним понять — вот это, болезненное, украденное, это про любовь?..       — Я… У меня…       Его спасает телефонный звонок. На немецкую симку; имя, высветившееся на экране, заставляет собраться и выкинуть странные мысли из головы.       — Прости, — говорит он Вике. — Надо ответить, — и выпрямляется, как от знакомого прикосновения к спине. Поддерживающего и требовательного: «Хороший мальчик. Выкладывайся по полной».       Правда, хорошим Алекс его вряд ли бы сейчас назвал.       — Привет. — В его интонации, сухой и холодной, слышится недовольство. — Я тут увидел твоё расписание…       Он редко позволяет его себе, предпочитая вести дела без эмоций, поэтому если уж позволяет… Елисей ёжится. На него Алекс ещё не ругался. На других моделей — случалось, на Джонни — случалось чаще, чем позволяет тому звание одного из лучших в агентстве, а его пока обходило стороной. Ему Алекс советовал вести себя раскованее, подталкивал его быть смелее, корректировал его поведение советами и практикой. Отчитывать его — никогда.       Наверное, что-то такое чувствует отличник, на которого впервые повысил голос учитель. Беспомощность и стыд, горячо приливший к щекам.       — У тебя ни одного кастинга на этой неделе, — не дождавшись от него объяснений, продолжает Алекс. — Ни одной съёмки, кроме той, что была запланирована ещё в прошлом месяце. Ничего не хочешь мне рассказать?       В этом почти ласковом «не хочешь?» лишь иллюзия выбора. Не всякий приказ звучит так категорично, и Елисей невольно открывает рот, но ни слова произнести не может.       «Неделя без кастингов, — думает он, больно прикусив бесполезный язык, — разве это настолько плохо, чтобы ругать меня? У Джонни бывают простои и затяжнее, особенно когда он все силы бросает на очередной “роман”…»       Впрочем, он и не Джонни. У Джонни нет долга.       — Я… — Елисей облизывает пересохшие губы. Ему кажется, он молчит уже целую вечность, но когда он пытается всё же что-то сказать, получается только хуже: — Я… Не знаю, в чём дело. Я постараюсь…       И всё. На этом слова заканчиваются, потому что… Ну что он постарается? Плевать Эберту на его старания. Эберту, наверное, и на него самого уже давно наплевать, а его однажды брошенное «этого парня снимать нельзя» продолжает действовать лишь потому, что он не посчитал нужным его отменить.       Не может же человек его уровня в самом деле так зациклиться на ком-то… уровня явно ниже. Он ясно дал понять эту разницу статусов тогда, в ресторане. И оттого вдвойне странно, что тот сумбурный отказ он не выкинул из головы сразу, едва отказавший ему парень скрылся из виду.       Попробовать с ним, что ли, ещё раз поговорить?..       — …постараюсь на следующей неделе работать лучше.       Фраза выходит настолько жалкой, что не понимающая языка Вика и то в ней что-то слышит. Её взгляд наполняется сочувствием, и это кажется Елу таким неправильным сейчас, когда он больше не беспомощный подросток, вечерами шатающийся по городу, что он не выдерживает. Улыбается коротко, мол, у меня всё отлично, — и отходит к проёму кухонного окна.       Интонации так смажет шум улицы. И лицо можно скрыть, отвернувшись. Очень вовремя, потому что думать об Эберте, не хмурясь, сложно, а не думать нельзя — на этот раз лучше подготовиться, прежде чем прийти к нему в ресторан. Джонни, конечно, предупреждал, что к этому мужчине лучше не приближаться, но если это будет встреча в людном месте ради невинного: «Здравствуйте, вы там, случайно, не запамятовали снять с меня клеймо неприкосновенности?» — то, наверное, ничего страшного…       — Ладно. — Когда Алекс вот так рубит слова — страшнее. — Надеюсь, на следующей неделе так и будет. А сегодня зайди ко мне.       Когда денег не осталось даже на то, чтобы заплатить за квартиру. И когда приходится врать:       — Можно завтра? Я… не очень хорошо себя чувствую.       — Что-то серьёзное?       — Горло немного… болит.       Горло горит. От лживых слов, от следов, словно впаянных в кожу, от бесконечных прикосновений. Елу кажется, такими темпами он сам себе наставит ещё синяков. И тогда Герда их точно заметит.       …чтобы Герда их точно заметила?..       Она, сама тактичность вне мастерской, взяв в руки кисть, становится требовательной. Границы личного для неё исчезают — обнажая тело модели, она пытается раздеть и её душу; Елисей не думает, что она не спросит, откуда синяки, как не спросила тогда, откуда шрам на груди, но она… Спросит, можно ли их нарисовать? Будет смотреть на них, думать о том, как они появились, потому что ей необходимо оставить на холсте нечто большее, чем несколько мазков краски. Ей нужно оставить на нём историю.       Но, как бы ни старалась, написать то, что случилось на самом деле, она не сможет.       Интересно, а сможет ли почувствовать фальшь на кончике своей кисти?..       — …Элли. Елисей!       Елисей вздрагивает — сколько раз Алекс уже его позвал? Судя по тому, что сорвался на настоящее имя…       — Да? Простите, я…       — Завтра жду тебя в своём кабинете. Сейчас с тобой, судя по всему, говорить бессмысленно. До встречи.       — Извините.       Слово обрывается коротким гудком, но Ел продолжает держать телефон у уха. Не готов ещё возвращаться к Вике, переваривает сказанное Алексом, пробует предугадать, что тот скажет завтра.       Получается так себе. И так себе получается из-за этого переживать. Ожидание в неизвестности изрядно потреплет ему нервы, но это позже. А сегодня он разглядывает погнутые турники и разбитый асфальт, слушает скрип качелей и отголоски чьей-то далёкой ругани, и слепящие вспышки камер кажутся ему давним сном.       — Ещё минутку, — он виновато улыбается Вике и набирает Джонни. Тот отвечает лишь со второго раза и вместо приветствия сонно проклинает того, кто названивает в такую рань.       — Скоро вечер уже, — на всякий случай ставит его в известность Ел. — Чем ты там всю ночь?..       И замолкает, прислушиваясь. Показалось, или?.. Тихо, на заднем плане: мужской голос, тоже глухой и сонный, разве что не злой. Довольный и разомлевший. Пара ленивых фраз — и смех…       Джонни ворчит в ответ, прикрывая динамик. Слов не разобрать, но смех сразу стихает, затем шуршит постель. Звуки резкие, как будто в ней борются, а не нежатся после приятной ночи.       — Извини, — гораздо собраннее говорит Джонни через несколько секунд. — Что ты хотел?       — Предупредить, что прилечу сегодня. И ещё… Если Алекс вдруг про меня спросит, скажи ему, что я дома. Заболел. Хорошо?       — Угу. А зачем ты ему соврал?       Елисей вздыхает. Зачем, зачем… Затем, чтобы всё, что происходило здесь, ни единого шанса не получило просочиться к Герде?..       Мерзко звучит. Но, как бы то ни было, нельзя не признать: до этого сдававшийся под давлением Костиной просьбы, почти угрозы, теперь он сам добровольно становится соучастником их обмана. Даже не зная наверняка, нужна Косте его ложь или нет.       Каким же дураком он окажется, если весь вечер, пока он делал нечто запретное, Костя воспринимал всё иначе. Если для него это на самом деле было рабочей поездкой, а ему он помог походя, потому что не сложно. Чего там — обнять плачущего парня. Съездить с ним в его бывшую квартиру. Выпить с ним пива вечером.       Горло ему сдавить…       — Джонни. — Елисей кладёт на шею ладонь, накрывая метки. И думает: нет. Они не «просто». Они сложнее, чем странная просьба бывшего парня и согласие выполнить её — хотя и в этом одном уже достаточно сложностей. — Поговорим, когда я вернусь? Кто там у тебя?       — Мм… Мужчина. Он уже уходит.       — Можете не торопиться, пара-тройка часов у вас ещё есть. Только это… ты хоть имя его узнай. А то как-то невежливо.       Джонни страдальчески стонет и быстро прощается, и Елисей смеётся. Неужели этот «мужчина» был настолько плох? Почему тогда был не выгнан как можно скорее, а оставлен спать? Обычно такую возможность у Джонни надо заслужить, и мало кто её получает. Живя с ним, пришлось научиться с каменным лицом закрывать дверь за парнями, застёгивающимися на ходу — и хорошо, если это рубашка, а не ширинка. А тут надо же, уснули рядом, да ещё и так долго проспали…       — Деловой стал.       Ел оборачивается на Викин голос.       — Прости. Это по работе.       — Я так и поняла. — Она разглядывает его, словно только сейчас увидела. Словно смотрит — и не узнаёт. — Знаешь, месяца три назад я наткнулась на рекламу с тобой. В витрине какого-то бутика в центре, огромная такая фотка, во весь рост. Я даже хотела прислать её тебе, а потом подумала, что тебя-то этим не удивить. Для тебя такое теперь — обыденность.       Не прекращает смотреть, показывая это фото. Только взгляд медленно переводит, сравнивает уверенного, прилизанного рекламного парня в классике и парня растерянного, растрёпанного, с неряшливо сбитым воротником джинсовки.       Судя по взгляду, удивляется, что похож.       — Я боялась тебе писать, — признаётся она, наконец убрав телефон в карман; Ел с облегчением выдыхает. — И встречаться с тобой боялась. Вдруг ты зазнался и смотришь теперь на всех… вот так.       — Не с чего мне зазнаваться. Если бы не…       «Костя», — едва не произнесённое, замирает у самых губ. И остаётся там тёплым вздохом, потому что за ним ничего нет.       Что, если бы не он, Елисей не знает. Помнит, как он был против этой работы, и теперь, на себе ощутив её грязь и лоск, наверное, догадывается, почему. И всё же линия, проведённая от первой встречи с ним до первой съёмки, видится ему отчётливой. Непрерывной.       И ведёт дальше. Проходит через всё, что он пережил, чего добился и что потерял. Не обрывается после того, как они расстались. Невесомое, незримое присутствие, такая связь, что страшно становится. И верить не хочется, что она может быть односторонней.       — Пойдём на улицу.       Ел приобнимает Вику за плечи, подталкивает к двери. У выбитого окна ему воздуха не хватает.       В гулком пространстве подъезда они молчат. Выйдя во двор, Вика пытается поторопить его, мол, договаривай, что ты хотел сказать, но он прикладывает палец к своим губам. В городе всё ещё слишком бело и тихо. Каждый жест — напоказ, каждое слово во всеуслышание. Горло пересыхает; Ел сглатывает, и кадык будто царапает изнутри.       Вику он уводит подальше от дома, к зарослям сирени. Смешная защита от внешнего мира, но всё-таки так спокойнее. Меньше чем через полчаса надо ехать в аэропорт, что можно успеть за эти минуты? Елисей ковыряет носком кеда размокшие бычки на земле. Пригибает к себе тонкую ветку. Она в глубине, ей достаётся мало солнца, цветы на ней только начали распускаться, но он всё равно ищет счастливый цветок, как искала когда-то Вика, и находит так быстро, что он теряет всякую ценность. Как насмешка — хоть всю на свете удачу собери, она тебе не поможет. Нужно что-то другое.       — Мы с Костей недавно встретились.       Цветок Елисей оставляет нетронутым. Отпускает ветку и, пока шелестят потревоженные листья, говорит смелее:       — Он скоро женится. У него очень милая и талантливая невеста.       — И какое это имеет отношение к тебе?       — Никакого. Однако… вот. Зацепило.       Вика морщится, отворачиваясь. Елисей уже собирается объяснить ей, что зацепило — то есть втянуло в их отношения, вынудило лгать Герде, позировать для портрета, приходить к ним в дом… Но понимает, что тогда, получается, снова будет врать. Потому что это, конечно же, правда. Но далеко не вся.       Вся — в том, как он плакал вчера в Костиных объятиях. Как смотрел на него в машине, упрямо не замечая кольца. Как волновался, предлагая вечером встретиться, и, получив согласие, долго не мог перестать улыбаться.       В вечере, полном задушенных желаний. В ночи, когда он дал им волю — и в том, что до сих пор так и не смог их полностью усмирить.       О таком стыдно и страшно рассказывать, и ничего интересного в этом, кажется Елу, нет. Вике он выдаёт историю покрасивее — выставка картин, модный показ, вся в пятнах краски мастерская, дорогая шумная вечеринка… Может, она, эта история, достаточно присыпана блёстками, засвечена вспышками, пропитана запахом алкоголя и растворителя, чтобы не было видно сути — обычной истории о парне, который запутался в своих чувствах.       Он так увлекается подробностями, что сам то и дело забывает, о чём говорит. Путается, сбивается на рассказы о Джонни, о своей работе, Эберте, Алексе, шутит, язвит, смеётся…       И всё же, когда он заканчивает, Вика с безжалостной точностью попадает:       — Ты всё ещё любишь его?       — Я даже не уверен, любил ли. С ним было тяжело, но… — Елисей прикасается к шее — пульс пляшет на кончиках пальцев, — и не может заставить себя поверить своим же словам: — В любом случае сейчас это уже не важно.       Он ворошит кедом окурки, не решаясь поднять взгляд. Потому что это неверие делает его плохим человеком. Из-за него он искал в Костином «да» что-то, что сказало бы ему: нет. Из-за него представляет, что было бы, если бы не было Герды.       Из-за него смотрит на грязные окурки и в который раз вспоминает, как днём Костя сказал, что бросил курить, а вечером у реки искал по карманам сигареты.       Разве это не знак? Елисей не знает. Зато, сам теперь порой пропускающий пару затяжек, знает, что люди не хватаются за сигарету, когда им всё равно.       …Эта мысль так захватывает его, что, приехав в аэропорт, он покупает пачку.       Но открывать не спешит. Уходит в самый конец ряда жёстких холодных стульев, устраивается там, на соседнее место кинув сумку. Людей вокруг мало. Суета аэропорта обтекает его, не касаясь. Прямо перед глазами — мутный короб курилки. Из неё тонко тянет дымом, и от этого запаха, наверное, должно хотеться курить. Елисею хочется целоваться. Так сильно, что он прижимает пальцы к губам и с надеждой смотрит на бело-синюю пачку. Он пробовал их всего однажды, но хорошо помнит их вкус: Костя много курил, его поцелуи редко были лишены этого горьковато-терпкого привкуса.       Какие они теперь, когда он бросил? Ел пытается отделить вкус от других ощущений, оставить лишь жар, давление, короткую боль укусов — и со вздохом откидывается на спинку. Нужно отвлечься; он крутит пачку в руках, играется с зажигалкой. Наигравшись, укладывает их на ладони. Той, на которой шрам.       Её потряхивает, она розово-мраморная от холода. В искусственном свете блестит целлофановым бликом пачка. Прозрачная зажигалка с колёсиком — сломается раньше, чем успеет закончиться, — попалась розовая, и всё это, бледная кожа, белый гладкий шрам, сигареты из прошлого и дешёвая зажигалка отзывается внутри всплеском радостного ребячества. Сфоткать бы и отправить фотографию Косте. Без всяких подписей — лишь дурацкое фото, и пусть понимает его как хочет.       …я по тебе скучаю…       Зажигалку и пачку Елисей убирает в бездонный внутренний карман. Прячет, чтобы пока что о них забыть, и утыкается в телефон. В нём осталась только личная симка — номер, который не знает Герда. Хотя такая женщина, как она, вряд ли проверяет телефон будущего мужа.       «Я не обманываю её, — повторяет про себя Елисей, скользя видоискателем по залу ожидания. На экране медленно сменяются картинки; плавает фокус, то размывая всё, то выхватывая из мутной пелены окна, людей, светящиеся табло… — В том, что я делаю, нет ничего плохого…»       Голоса вокруг становятся громче. Грохочут чемоданные колёсики, пересчитывая стыки плитки. Ел облизывает губы, уговаривая себя: всё в порядке. Он лишь пишет Косте всякую ерунду и такую же ерунду для него снимает. Что-то совсем безобидное. И бессмысленное. И ничем не дающее понять, кто это снял, где и когда.       Серый пол аэропорта, в углу чёрная лямка дорожной сумки, железная спинка стула и закинутая на неё рука. Рукав — простая джинсовая куртка, по которой его не узнать. В кадр даже не попадает кисть, фото безлико настолько, насколько только может быть безлико столь тщательно подобранное фото. И фраза, добавленная к нему, для любого постороннего — всего лишь банальные, набранные от скуки слова.       «Перелёты так утомляют».       Костя никогда не понимал подобных намёков. Наверное, не поймёт и сейчас, если вовсе не разозлится на такое вопиющее нарушение правил их игры в «мы друг другу никто». А может, он решит, что такая ерунда не требует ответа. И всё же, отправляя сообщение, Елисей чувствует, как говорит ему что-то очень и очень важное. Признаётся: знаешь, а ведь раньше я не догадывался, как ты уставал. Как выматывали тебя бесконечные перелёты, как ты старался держать эту усталость в себе и, даже вырвавшись из этого состояния, должно быть, невольно считал дни до момента, когда снова придётся сорваться с места.       Не догадывался, как жестоко было обижаться на это и считать тебя виноватым.       Как жестоко было ждать от тебя того, чего ты не умеешь давать…       Мысли путаются, сбиваясь в неразборчивый клубок сожаления. Елисей смотрит в погасший экран телефона и усмехается.       Ну конечно. Никакого ответа.       Щиплет глаза, и он опускает веки. Плакать не хочется, просто наваливается усталость. Тяжёлая, плотная и холодная, как будто снова весь вечер таскался по улице под дождём. Вымокла одежда насквозь, прилипла промозглой тяжестью к телу, и внутри, до самых костей — холодно, пусто и одиноко. Ничего удивительного, за эти дни он ни разу нормально не выспался, толком не ел и постоянно, каждую минуту думал о том, кто никогда больше не будет рядом.       У него редко бывают такие дни в жизни, когда он чувствует, что за них чудовищно повзрослел, но эти — именно такие. Вечеринка у Кости, ссора с ним в ванной, разговор со Штефаном, собственный трусливый побег… Всё это, кажется, было много-много дней назад. Недель. Месяцев… В прошлой жизни.       В этой самолёты взмывают в белое никуда. И такая же неизвестность ждёт его, когда он вернётся. Меньше чем через три дня воскресенье, очередной сеанс позирования, белоснежный дом — не лучше этого пустого неба. Тоже пустой везде, кроме мастерской. В нём холодно, и Костя в нём будет таким же холодным. Пустым — не видящий его взгляд, безразличный к нему голос. Никакой искренности. Никаких прикосновений, ни выпрошенных, ни случайных…       Объявляют посадку, и Елисей нехотя повинуется заполнившему зал механическому голосу. В маленьком самолёте душно и мало света, колени упираются в кресло впереди. Он возится, пытаясь устроиться, нервничает из-за раздражённо вздыхающей рядом женщины, и потому короткую вибрацию телефона в кармане улавливает каким-то шестым чувством.       «Постарайся поспать в самолёте».       Буквы не сразу складываются в слова. Ел смотрит на них и улыбается так, что со стороны наверняка выглядит странно. Стюардесса просит выключить телефоны. Он на автомате ставит режим полёта.       Ему на плечи словно упало мягкое одеяло. «Спи», — представляет он шёпот на ухо, такой близкий, как будто губы вот-вот коснутся волос: повернись, и поймаешь их тепло своими губами. И узнаешь, какой на вкус Костин поцелуй без привкуса сигарет.       Самолёт поднимается в небо и, набрав высоту, словно зависает в облаках. Неровный свет жёлтых лампочек режет уставшие глаза. Елисей опускает веки. Откидывает голову, кладёт на глаза ладонь, погружаясь в полную темноту.       Воспоминания, от которых он бежал весь день, окутывают его.       Это похоже на желание пересматривать любимый фильм. Перечитывать любимую книгу, на повторе слушать любимую песню: каждый раз чувства, рождающиеся внутри, не слабеют, напротив, накатывая волна за волной, захлёстывают всё сильнее, как море в разгорающийся шторм. Они схлынут потом — всякий шторм когда-нибудь успокаивается, — но пока…       Пока темнота за закрытыми веками становится темнотой леса. Её заполняют обрывки слов, мимолётные взгляды, вкус вишнёвого пива, холод воздуха, жар на щеках, ладонях, губах… Смех, молчание. Шорох одежды. Скрип кожаной куртки. Скупые движения, едва различимые в темноте — к ним хочется податься, превратить их в прикосновения и, затаив дыхание, ждать: отстранится?..       Вседозволенность кружит голову хлеще алкоголя. И миллион вопросов. Почему этот строгий мужчина, целый месяц отталкивавший от себя, теперь всё позволяет? Плакать, уткнувшись в его плечо, звать его в непритязательную кафешку, отнимать у него время своей болтовнёй, платить за него, выбирать выпивку, тащить его на ночь глядя чёрт знает куда и виться в лесной темноте вокруг него, у самой границы дозволенного, как у огня мотылёк, боящийся опалить крылья…       Подставлять ему горло, заставляя дотронуться так, как трогал только во время секса.       Набережная мокро блестит в свете фонарей. Ветер треплет одежду, волосы, убранные под куртку, колются и щекочут. Слепит морось, осевшая на ресницах. Кажется, если прислушаться, можно ощутить ток крови по венам — взволнованно быстрый, горячий…       Тень клёна создаёт иллюзию защищённости. Единственные свидетели — тусклые кнопки-глаза кофе-автомата.       Костя хмурится. Весь напряжён, точно вот-вот уйдёт.       — …это будет странная просьба…       Она звучит хуже, чем странно. Вся эта затея похожа на сомнительный эксперимент с психикой, и Костя, сдержанный, рассудительный Костя, конечно, отказывает. Но не потому, что не хочет. Его взгляд на протянутое запястье… любующийся. Задерживается дольше, чем позволяет его категоричное «нет».       — …Господи, да зачем?!       — Пожалуйста…       Это «нет» легко превратить в «да». Так же, как раньше, как делал не один раз, оттачивая умение слабостью побеждать силу. Потому что Костя изменился — и остался всё тем же. Он мог бросить курить, мог избавиться от вредящей ему зависимости, но он всё ещё тянется иногда за сигаретой.       Ему всё ещё нужно иногда позволять себе успокаивать так нервные руки.       — …возьми меня за шею…       Его ладонь ледяная; от прикосновения передёргивает. Силы в ней достаточно, чтобы прекратить это безумие, но он не делает этого. Его сопротивление — это шанс передумать. Несколько секунд на «одумайся», словно он сам не хочет всё это прекращать и почти готов в этом признаться. Ну что за человек: ругает и извиняется, держит на расстоянии и всё позволяет, носит обручальное кольцо и срывается в другую страну из-за пары фраз… Да в его желании контролировать больше уязвимости, чем в желании ему подчиниться!..       Сердце бьётся в счастливой истерике, он ловит ладонью каждый его удар. И в этой хватке совсем не страшно. Не обидно, не стыдно, и вырываться из неё не хочется. Хочется закрыть глаза — и…       Почувствуй, как много я позволяю тебе. Почувствуй, что я теперь могу от тебя принять — и вместе с тобой насладиться этим…       — …Ты в порядке?       Воздух иглами впивается в лёгкие. Мир кружится и мерцает, но Костя держит крепко и не позволяет упасть. Так хорошо. Только сквозь кашель больно смеяться, а смеяться нужно, потому что иначе — поймёшь, как всё это не смешно.       Почему у нас получилось так? Почему я встретил тебя так рано, такой маленький, слабый, неискушённый? Почему ты научился так бережно обнимать, лишь измучив меня своим безразличием и контролем?       Почему теперь у тебя на пальце кольцо, и мы даже не можем попробовать начать заново…       — Прости.       Не за то ты просишь прощения.       Не уходи.       Давай ещё побудем вдвоём…       У хостела холодно. Костя держит руки в карманах, спину прямо, губы — плотно сомкнутыми. На виске бьётся тонкая венка.       — Спокойной ночи.       Сама сдержанность. Но в глаза смотрит слишком мягко. Слишком близко стоит. Скупо улыбается в ответ на усмешку, тут же морщится — морось попала в лицо. Подходит ещё на шаг…       Кажется, сейчас поцелует.       Этого так сильно хочется, что желание и реальность переплетаются. Надо сказать «и тебе», хоть как-нибудь попрощаться, но сил хватает лишь кивнуть и сбежать. Своим губам доверять нельзя. Они мягкие, тёплые, словно уже зацелованные, и способны говорить одни только нежные глупости.       В номере капает кран и хлопают на ветру шторы. Распахнутая форточка бьётся об оконную раму. Комнату выстудило, пахнет в ней сыростью и весной. Ночь приходит в неё контрастами: жёлтый луч фонаря, чернота теней. Постоять в них немного, переводя дыхание, — и спрятаться наконец от всего внешнего мира.       Ветер остаётся за окном, бьётся в стекло, осыпает его крупными каплями. Плотные шторы гасят наружный свет. Купол ночника у кровати похож на рассветное солнце. Красный шар ровного, мягкого сияния. Кажется, шея горит таким же. От неё идёт жар, горло дрожит на выдохе, кожа так остро чувствительна, что мурашки бегут от случайного касания пряди волос…       …если бы он поцеловал меня в шею…       Костя появляется в комнате осторожно. Стоит у двери, как если бы только вошёл и не решался пройти дальше. Но взгляд — уверенный и спокойный. Его руки красные, может, замёрзли от ветра, а может, потому что красное всё. Свет ночника не прогоняет тьму, он сплетается с ней в плотное марево.       В нём так легко подойти к Косте и коснуться его ладони. Зайдёшь?.. — переплести пальцы, потянуть к себе, ближе, не торопясь… Он не сопротивляется. Проходит, оглядывая тесную комнату, останавливается у кровати и оценивающе на неё смотрит. Она узкая, с аккуратно заправленной постелью, всё белоснежное и невинное; он проводит взглядом от изголовья к изножью и, криво усмехаясь, качает головой.       Его рука всё ещё в руке. Не держит, но позволяет держать себя, нащупать пальцами безымянный, покрутить ободок кольца. Сжимается в кулак, лишь когда начинаешь его снимать. Но под шёпот:       — Пожалуйста. Всего на одну ночь… — медленно, медленно разжимается.       Кольцо соскальзывает легко. С тихим стуком исчезает в ящике тумбы, ослеплённое до утра. Костя смотрит на свою чистую руку и хмурится. Поджимает губы.       В поцелуе они так быстро смягчаются. Безответные всего на мгновение, перехватывают инициативу и больше не отдают. Давят, сминают, замирают и отстраняются, вынуждая со стоном тянуться за ними, и снова прижимаются плотно, знакомые каждым изгибом, восхитительно предсказуемые…       Каждую ласку преследует вкус сигарет.       Нацеловавшись, Костя утыкается в шею за ухом и шумно вдыхает носом. Целует бережно в горло, и ниже, медленно опускаясь, стягивая с плеча разом куртку и майку. От выдоха у ключицы щекотно. От поцелуя в запястье — жарко.       — Подними руки.       Он стаскивает майку и куртку одним спутанным комом. Толкает к постели, успевая дёрнуть вниз брюки вместе с бельём. Они застревают на бёдрах, но этого достаточно. Ему нравится так.       — Елисей… — он опускается рядом и, наклонившись, целует. Хочется притянуть его к себе, на себя, забраться ладонями под одежду, но он перехватывает руки и не позволяет двигаться. Держит, разглядывая. Такой спокойный. Словно забыл, зачем нужна эта ночь. — Ты очень красивый.       Какая банальность. Сотни раз это слышал, казалось, давно научился не реагировать, но сейчас лицо горит. И кажется, Костя любуется не поджарой фигурой. Не кожей в веснушках, не длинными волосами и не чертами лица. Он любуется побледневшим шрамом на рёбрах. Любуется взглядом, твёрдым и требовательным. В пятнах наливающихся синяков, но по-прежнему без страха подставленной шеей.       Любуется тем, что под ним лежит мужчина. Нетерпеливый до жадности, не чувствующий стыда за свои желания и не боящийся их показать.       — Прикоснись ко мне.       Плавно двинуть бёдрами, подаваясь вперёд, — достаточно тонкий намёк. Костя не заставляет ждать. Полувставший член твердеет в его руке, и он ласкает его не спеша, но сжимает плотно, не играется и не дразнит, а как будто хочет отчётливее его почувствовать. Тискает в ладони, перебирая пальцами. Гладит большим головку.       Это скользко и почти больно. Член течёт всё сильнее, пачкает ему руку. Он целует каждый раз, как со сладким спазмом на головке выступает прозрачная капля, и с каждым разом всё дольше не может оторваться от губ. Его куртка стянута с плеч, сковывает в руках, скрипит при каждом движении, но он этого не замечает. Или ни на миг не хочет лишить удовольствия толкаться ему в кулак, цепляться за его плечи, плавиться в исходящем от него тепле…       — Позволь, — это его слово, и на собственном языке оно ощущается странно. Такое взрослое и тактичное, сдержанное до чопорности. Немного смешно вслед за ним тянуться к его ширинке.       Под плотной тканью твёрдо и горячо. Прямо вдоль железной ребристой молнии — она царапает пальцы, неловкие от нетерпения, и плохо им поддаётся. Зато Косте, оказывается, нравится, когда ему рассерженно шипят в поцелуй. Он улыбается, не прекращая целовать; его рука на члене идеально выдерживает неизменный ритм. Сбивается, лишь когда получается проскользнуть ладонью ему в бельё.       — Ближе…       Кулаки и так сталкиваются, трутся костяшками, на узкой кровати, толком не раздевшись, друг друга трогать неудобно, но Костя как может старается исполнить это желание. Опускается ниже, почти наваливается, лишь к бёдрам не прижимаясь своими бёдрами, чтобы не прекращать ласкать. Прерывисто дышит в шею, прижимая к себе за загривок. Голос низко хрипит:       — Так?       Не так. Очень, очень хорошо, и жаркая тяжесть тела, и губы на шее, и умело подводящая к разрядке рука, но не то. То, что необходимо, наверное, не придёт Косте в голову. Они делали это раньше, но мельком, коротко, будто случайно задевая друг друга. Это даже не было частью прелюдии. И тем более они не разделяли удовольствие так. Как двое равных мужчин.       Есть вещи намного приятнее, но одна мысль о том, чтобы кончить, прижимая свой член к его, кончить вместе, от одного и того же, не разделяясь на берущего и отдающегося, старшего и младшего, сильного и слабого…       От одной мысли об этом из груди вырывается стон. И Костя словно впитывает его, вдыхает его, низко наклоняясь к губам. Такое знакомое ощущение — его отклик на невольно показанное желание. Оно заводит его, затягивает, он наконец опускает бёдра и трётся членом о член, без слов понимая, что от него требуется. И всё это как будто ещё один первый раз, такая эта близость сумбурная, непривычная; пальцы соскальзывают, ладони сменяют друг друга, бёдра качаются в рваном ритме, деля место в жаркой тесноте рук, отбирая его и уступая его, борясь за него, когда нестерпимо хочется толкаться в кулак быстрее, выплеснуть наконец скопившееся напряжение. И плевать, что ведёшь себя дерзко и нагло, ведь, когда так сносит крышу, на всё на свете плевать. Только бы не останавливаться, только бы получить удовольствие сейчас же...       — Потерпи.       Костя ловит у самого края, не позволяя упасть, пережимает пальцами и держит уверенно, точно рассчитав силу: капля боли в океан удовольствия… Ведёт носом по щеке, коротко целует, прихватывая язык зубами. Просит:       — Посмотри на меня.       Словно хочет напомнить, кто сейчас рядом.       — Да?       — Не спеши, — он шепчет, вглядываясь в глаза. Выждав достаточно, снова начинает ласкать. — Мне нужно немного больше времени.       И остаётся только стонать недовольно, почти рычать на него сквозь сжатые зубы, — и терпеть. Усталость давит на плечи, бёдра дрожат, недавняя жажда разрядки кажется слабым призраком настоящей. От неё больно и хорошо, и страшно, что, доведённый до предела, не выдержишь, поторопишься и останешься брошенным, идиотом, погнавшимся за разовым удовольствием. Почему с этим мужчиной так сложно? Почему даже в воображении он никак не может решить, подпустить к себе или держать на расстоянии?..       Образ идёт рябью за мгновение до оргазма — и окончательно разбивает им. На несколько секунд нет ни Елисея, ни Кости, ни тесной постели в крохотном красном номере. Лишь светлая, лёгкая пустота.       Потом она темнеет. Возвращаются звуки: капает кран, шепчет снаружи ветер. Ощущение собственного тела — ноют мышцы руки, стынет на коже пот, горячие капли растекаются на животе, так много, будто и правда был не один.       Костя возвращается позже. Когда разворошённая постель приведена в порядок, отмыты живот и руки, и сон уже почти вытеснил реальность, он мягко опускается на край кровати и гладит по волосам. Как если бы отлучился в душ и вернулся. Если не открывать глаза, то всё именно так…       …Елисей открывает глаза за несколько минут до посадки.       Он проспал весь полёт, но отдохнуть так и не смог. Лишь совсем потерялся во времени. Когда он выходит из аэропорта, розовое закатное небо кажется ему утренним, словно он только что проснулся в хостеле, смотрел, как пробивается из-под штор полоса рассвета и проклинал весну за то, что так рано светает…       Он тратит на такси последние деньги и никак не может начать из-за этого беспокоиться. Просто хочет поскорее домой.       Дома пахнет городом. На кухне окно нараспашку, на пороге радостно встречает сквозняк и уносится в раскрытую дверь. Джонни встречать не выходит. Дверь в его комнату закрыта. Сбросив кеды, Елисей подходит к ней и прислушивается — мало ли что…       Но за дверью тихо. Ни того смеющегося мужского голоса, ни развязных стонов. Абсолютная тишина.       — Ты один? — Елисей пару раз стучит в дверь костяшкой и приоткрывает её. Оставляет тонкую щель — достаточно, чтобы заявить о своём присутствии, если Джонни сидит в наушниках, и слишком мало, чтобы увидеть лишнее. Если оно там всё-таки происходит.       Из щели сочится сумрак раннего вечера. Слышно возню, сонную и ленивую. Джонни, прежде чем ответить, громко зевает.       — Один. Иди сюда.       Под скомканным одеялом, на огромной кровати его и не видно толком. Укрылся с головой, подушки раскиданы по всей постели и прячут его фигуру. Елисей проходит в комнату, включает свет и в нерешительности замирает. Они давно снимают эту квартиру, но если его комната со временем стала похожа на место, где кто-то живёт, то комната Джонни, хоть и заполнилась вещами, так и осталась безликим, ничьим пространством. Чем-то вроде номера отеля. Ел не понимает, почему именно в ней так неуютно, но даже сам Джонни предпочитает проводить время не здесь, а у него.       — Хэй. — Он садится к нему на край его кровати и тянет на себя одеяло. Усмехается: — У тебя была настолько весёлая ночка, что ты теперь встать не може… Джонни?       Но усмешка быстро исчезает с его лица. Потому что Джонни не похож на того, кто развлекался всю ночь. После таких ночей он бывает раздражённым, если что-то ему не понравилось или парень попался слишком навязчивый, но за этим всё равно проглядывается удовлетворённость. Не физическая — он светится появляющейся у него почему-то после таких ночей самодовольной уверенностью.       Сейчас же он бледный, измученный и померкший. Под глазами красноватые синяки, щетиной зарос, морщины у рта прорисованы глубже. Приподнимается на локтях — и падает обратно, сжимая потрескавшиеся губы.       А ещё он злой, аж искрит. Как всегда бывает, когда болеет.       — Очень весёлая ночка, — яда в каждом слове столько, что страшно отравиться, услышав их. — Тройничок: я, мой взбесившийся желудок и наш фаянсовый друг.       Вздохнув, Елисей оставляет одеяло в покое. Он устал. Устал так, что сам не прочь свернуться клубочком в своей постели, но он знает Джонни. Знает, что тот не предпринял и малейшей попытки лечиться. И с прошлого обострения лекарств совсем не осталось. Остаётся только надеяться, что ближайшая аптека ещё работает…       — Ладно, не важно, — а Джонни отмахивается, как всегда. Со второй попытки садится, приваливается к спинке и, щуря припухшие глаза, улыбается: — Как съездил? Эй, ты куда? Стоять!       Бесит. Сам о себе заботиться не умеет, так хоть другим позволял бы.       — В аптеку.       — Не надо.       — Не время тут свой характер показывать!       — Я не показываю. Я уже выпил всё что нужно.       Ел оборачивается, собираясь отругать Джонни ещё и за враньё, но от увиденного замирает в молчании. Джонни переворачивает постель. Поднимает подушки, копается в одеяле, доставая из складок упаковки таблеток. Аккуратно раскладывает их перед собой.       — Видишь? — рядом ложатся мятые листы инструкций, блистеры с пустыми гнёздами и начатая бутылка воды. И ещё, почему-то, термос. — Не надо никуда ходить. Я и так лекарствами завален.       — А это что? — не выдерживает Елисей, подходя и беря его в руки. Маленький, блестящий, почти такой же зелёный, как глаза Джонни. Дома такого не было. Дома вообще никакого…       — Бульон. Если хочешь, в холодильнике есть ещё.       Ел смотрит Джонни в глаза. Поначалу без особых мыслей, просто сравнивает цвет, удивляется тому, как похож оттенок, а потом замечает в них то, что не ожидал увидеть.       — Джонатан… — Это… растерянность? Джонни старается скрыть её за раздражением, но если по телефону ему это ещё удалось, то теперь, когда можно видеть его лицо, шансов у него ноль. То ли из-за того, что плохо себя чувствует, то ли ещё по какой-то причине его неизменная маска уверенного в себе нахала пошла трещинами. — Тот мужчина принёс тебе лекарства. И… готовил для тебя.       Ел чувствует себя детективом. «Собирает» улики, так внимательно, что в висках начинает стучать: судя по тому, сколько таблеток не хватает в блистерах, лекарства Джонни начал принимать ещё вчера. Термос в руках до сих пор горячий. В комнате, как и на кухне, приоткрыто окно, будто Джонни даже запаха чужого не хотел в квартире оставить, хотя никогда ни о чём подобном не волновался…       — Эй, не надумай там лишнего. Ему было кое-что нужно от меня, я предпочёл взять плату таким образом. Это была взаимовыгодная сделка, и больше ничего, так что всё, хватит обо мне. Сам-то как? Всё там уладил? Когда планируешь от меня съезжать?       Джонни так быстро всё это проговаривает, и не стараясь скрыть, что намеренно переводит тему. Но Елу совестно на это указывать, пока он в таком состоянии. К тому же, услышав последний вопрос, он начинает чувствовать себя виноватым.       — С чего ты взял, что я это планирую? — Он снова возвращается на постель, осторожно садится на край, боясь потревожить Джонни. Проблемы с желудком он заметил у него почти сразу же, как они стали жить вместе. Долго считал причиной вечные диеты и перебор с алкоголем, не раз ругал его за это, и он не спорил, и, наверное, доля правды в этом всё-таки есть. Но лишь доля — прожив с ним достаточно долго, Елисей понял, что самые тяжёлые приступы случаются у него, когда он нервничает.       А нервничает он, на первый взгляд непрошибаемый, часто. Список лекарств Ел уже может посреди ночи воспроизвести по памяти.       — А что тебе мешает? — Джонни поворачивается на бок и подпирает голову кулаком. Смотрит на него с настороженным интересом, как на незнакомца. Это уже второй такой взгляд за день, и если от Вики он был понятен, то что заставило так смотреть Джонни, который в последние годы практически постоянно был рядом, остаётся загадкой. — Ты никогда не был в восторге от своей работы. Да и положение тут у тебя… Даже гражданства нет.       — Зато есть долг.       — Можно подумать, если ты сбежишь в Россию, Алекс будет за тобой гоняться.       — Можно подумать, я на такое способен.       — Я уже не знаю, на что ты способен. Как оказалось, трахаться с помолвленным мужчиной — вполне себе.       Елисей недоумённо отшатывается, а когда Джонни указывает на его шею, ещё и закрывает отметины обеими ладонями сразу, таким рваным, дёрганым движением, словно ещё надеется что-то скрыть. Термос, который он крутил в пальцах, падает на постель и откатывается в лекарства.       — Я не… Мы…       Ужасно. Слова перепутались на языке, кровь прилила к щекам, ладони будто прилипли к коже. «Ну точно выгляжу как пойманный с поличным!» — думает Ел и заставляет себя всё же положить руки на колени. Ладно. Всё равно ведь собирался рассказать. Просто хотел выбрать подходящий момент, а когда вот так, внезапно, без подготовки…       Джонни откидывается на спину и смеётся над ним.       — Да ладно, я сразу понял, что этим всё кончится. Когда только увидел его в выставочном центре, — отмахивается он, насмеявшись. Поднимается на постели, наклоняется ближе, пристально разглядывает шею. Чтобы удобнее было, убирает волосы — и присвистывает: — Вот тебе и тихий нежный мальчик! Да ты полон сюрпризов, Элли… Подожди. Он же не сделал это без твоего согласия?       В одно мгновение воздух вокруг леденеет. Елу кажется, вместе со спешным:       — Нет! — у него вырывается облачко пара изо рта. — Нет. Я сам попросил. Но мы с Костей не… спали. Мы только…       Не находя слов, он складывает ладони, переплетает пальцы, подносит их к губам… Не так он себе это представлял. Он должен был прийти к Джонни с по полочкам разложенной историей, а не вываливать на него все свои сомнения и страхи, из-за которых и его запутает, и сам запутается ещё больше. Хотя, казалось бы, куда ещё?..       — Мы… немного пообнимались, — в итоге решает как можно проще рассказать он. — Выпили пива. Поговорили о прошлом и настоящем… Знаешь, со стороны мы, наверное, выглядели как хорошие друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Не делали ничего странного. Кроме… — и невольно улыбается, запрокинув голову. Уже без смущения выставляет следы напоказ. — Кроме этого.       — Ты попросил его придушить тебя, — озвучивает за него Джонни. В голосе — пополам изумление и осуждение. Как будто всегда хороший послушный мальчик вдруг швырнул камень в окно. — Зачем?       Опустив глаза, Елисей вздыхает. Он знает, зачем. Но если ему самому достаточно ощущения, то, чтобы объяснить это ощущение другому человеку, нужны слова. Хотя ему кажется, что Джонни и без слов его понимает. Просто почему-то добивается, чтобы он всё сказал вслух.       — Мне нужно было… Убедиться, что я перерос свои страхи. Что меня больше не захлёстывает паника, когда обычно сдержанный Костя показывает другую сторону своей личности. Что это, — пальцы скользят по шее, — не было тем, чем казалось мне, когда мы были вместе. Не было бесчувственным унижением.       И в самом деле, как только слова произнесены, они приобретают особую значимость. Он будто расписывается под ними. Показывает, что серьёзен, и самому себе не даст от них отступиться.       Сразу хочется сказать их Косте. Чтобы он тоже знал: та просьба не была бессмысленным пьяным порывом. Она действительно была важна.       — И как, убедился? Полегчало?       Не поднимая глаз, Елисей кивает. Потом качает головой.       — Я не понимаю, почему он так себя ведёт, — говорит он, гипнотизируя сложенные в замок руки Джонни. — Когда он отталкивал меня, было больно, да, обидно, но хотя бы понятно. Я знал, что у него новая жизнь, в которой мне нет места, и со временем смирился бы с этим. А теперь… Вот зачем он полетел за мной? Нашёл меня, успокаивал, делился своими чувствами и интересовался моими… Да он так не разговаривал со мной, даже когда мы жили вместе! А ещё он прикасался ко мне… бережно. Даже когда за горло держал. Вот что это с ним? Ответственность? Он и раньше чувствовал за меня ответственность, но это не мешало ему закрывать глаза на мои чувства и ни во что не ставить мои желания…       — Тебе не кажется, что ты слишком много об этом думаешь?       Елисей растерянно замолкает. Думает ли он слишком много? Наверное, да. Вот только смысла от этого…       — Я просто хочу понять, почему сейчас всё так, а тогда было иначе, — наконец говорит он, и Джонни едко усмехается:       — А какая разница-то? Помолвку он расторгать ради тебя не бежит. Или ты хочешь любовником стать? Трахаться с ним по выходным, пока Герда занята в мастерской? Ох, как же я ему завидую, так хорошо устроиться!       Если бы он сам не заводил такие отношения с женатыми мужчинами, звучало бы убедительно. А так… странно немного. И по-невесёлому смешно. Но Ел всё равно отвечает со всей серьёзностью:       — Нет, не собираюсь.       — Тогда что? Хочешь разлучить его с Гердой?       Он открывает рот, чтобы сказать «нет», знает, что должен ответить именно так, но вспоминает, как Костя тогда замешкался, прежде чем ответить «да»… И ничего не может произнести. Молчит, пошевелиться боится, только вздрагивает невольно, когда Джонни кладёт ладонь ему на голову.       — Сам-то понимаешь, что тебе от него надо? — Она у него лёгкая и прохладная. Совсем не такая, как у Кости, но жажду прикосновений, мучившую весь день, немного успокаивает. — Вдруг — ладно, допустим, — вы снова сойдëтесь, а через пару лет ты опять его бросишь. Неудобно как-то получится.       На это Елисей ничего не может ответить. Разговор вытянул из него последние силы, и он медленно опускается на кровать, голову устраивает на бедре Джонни. Удивляется: надо же, как он заговорил. Раньше подталкивал использовать Костю, потом убеждал разорвать всякие связи с ним, а теперь вот. Звучит так, как будто он за Костю переживает.       Хороший он всё-таки. Может быть, не для всех, и грязи в нём больше, чем осталось нетронутого, чистого, но зато то, что осталось, такое сильное.       — И чего ты ко мне тут ластишься? — ворчит Джонни. Но не прогоняет его. Начинает волосы перебирать — движения грубоватые и неловкие, словно у него вдруг онемели пальцы. Елу всё равно нравится. Он давно заметил, что у Джонни плохо получаются такие, не связанные с сексом, ласки, но от этого они лишь ещё более ценны. Вот он гладит по волосам, и хочется улыбаться. Несмотря на то, что для улыбки нет ни одной причины:       — Не хочу никому делать плохо. Не хочу обманывать Герду. Не хочу мешать их отношениям. И Костю подставлять не хочу… В итоге плохо будет только мне.       — Ну конечно. То делать не хочу, это не хочу… Ради своего счастья приходится что-то делать.       — Я не такой эгоист, чтобы ради себя одного…       Рука Джонни на волосах замирает, и Елисей, сам не зная почему, замолкает на полуслове. Ждёт. Закрыв глаза, прислушивается к ощущениями, так долго, что начинает засыпать.       А потом Джонни подлезает пальцами к его подбородку, заставляя повернуть голову, заглядывает в глаза и говорит осторожно, словно ему каждое слово страшно произносить:       — А на что ты готов ради Кости? Он сейчас счастлив, как ты считаешь?