Яркий луч, тёплый луч

      Такси до здания Sun Models оплачивает Джонни.       — Как же я от этого отвык, — выйдя из машины, Елисей нервно поправляет одежду и подходит к нему. — Надеюсь, завтрашнюю съёмку мне оплатят сразу. Там не то чтобы хорошие деньги, но хотя бы за такси я смогу платить сам.       — Я и раньше иногда платил за двоих. А иногда ты. Это удобнее, чем делить счёт пополам.       — Вот именно: ты платил, потому что так было удобно, а не потому, что у меня не было денег.       От взгляда Джонни ему становится не по себе. Молчаливый с самого утра, Джонни словно долго пробыл на глубине, а теперь вынырнул глотнуть воздуха, но горло сдавило спазмом. Его слова звучат тихо и вымученно:       — Успокойся. Не твоя вина, что у тебя проблемы с работой. Эберт всегда умел изображать доброго дядюшку, не ты один на это повёлся.       Улыбнувшись, он снова уходит в себя: ссутуленные плечи, размашистые шаги и пустые, стеклянные глаза. Елисей чувствует себя слишком живым рядом с ним. Будничный шум города, свет солнца и прохлада ветра наполняют его смутным тревожным ожиданием.       Чего?..       Это ощущение не покидает его с момента, как Джонни задал вчера свой странный вопрос. «А Костя счастлив?» — такая простая мысль, но такая огромная, что Ел не сразу сумел полностью её понять. Он выпрямился, сел на краю постели и медленно, осторожно стал прикасаться к ней.       Счастье… Казалось, это слово слишком чувственное для Кости. Слишком яркое, хотя, подумав так, Елисей поморщился — то, что Костя не выражает эмоции так же явно, как он, не значит, что он ничего не чувствует. И всё же пришлось признать: что именно может сделать Костю счастливым, он не имеет ни малейшего понятия.       Но это, наверное, не его нынешний, так не похожий на прошлый, дом — огромное пустое пространство, созданное словно не для того, чтобы жить в нём, а для того, чтобы на него не отвлекаться. Не закрытая не на замок, а на нечто куда более весомое дверь мастерской. Не работа, которой он легко пренебрёг ради спонтанной поездки за бывшим. Не его пауза перед «да», не его «я искал тебя», не его пальцы на шее, сжимающие так аккуратно и после гладящие так нежно, будто перестать прикасаться для него — мука…       Елисей с отчаянной надеждой собирал эти воспоминания, и, наверное, что-то отразилось на его лице, потому что Джонни подорвался, охнул и согнулся, прижимая ладонь под рёбрами. «Не надо было мне этого говорить, — сказал он, переждав боль. — Не слушай меня. Я не в форме, видишь? Когда я такой несчастный, мне хочется верить во всякую ерунду…»       Вот только ерунда эта не отпускает до сих пор. Не тревожит — ворочается в голове, будто не спеша просыпаясь, призрачной хваткой касается шеи, гладит по плечам, гудит в кончиках пальцев. Елисей то и дело сжимает кулаки. Его ладони зудят от желания лечь на Костины плечи и медленно сдавить их, выжимая из закаменевшего тела вечно скрывающуюся там усталость.       Позволит ли Костя сделать нечто подобное в воскресенье? Дружеский массаж — это попадает в рамки их новых отношений?..       Елисей улыбается своей наглости и в два шага догоняет Джонни. У входа в Sun Models толпятся парни. Совсем юные, взволнованные, они расступаются, пропуская их, и рассматривают так пристально, как всегда рассматривают ещё не сделавшие своей первой съёмки неофиты. Под их взглядами Елисей тянется поправить высокое горло свитера.       — Всё нормально. Не видно, — успокаивает его Джонни.       Елисей благодарно кивает ему, но горло всё равно поправляет. Если вчера синяки были красными и могли сойти за раздражение или след от неаккуратного прикосновения, то теперь стали фиолетовыми и выглядят очень определённо. Такое ни с чем не спутаешь.       Алекс точно не должен их увидеть. Елисей хорошо помнит, как тот, на очередном совместном выходе заметив у него на шее всего лишь засос, подозвал к себе и объяснил, почему подобные вольности ему не разрешены. Объяснил деликатно, больший упор делая на уважение к труду визажистов и ретушёров, но всё же дал понять и ещё одну, не имеющую отношения к съёмкам, вещь. На самом деле, Елу тогда показалось, что это и есть главная причина держать кожу чистой. «Ты ведь заметил, что я не всех моделей беру с собой. Для выходов мне нужны те, кто умеет балансировать на грани между недоступностью и развратностью. — Алекс отпил из бокала и, наклонившись ближе, постучал пальцем по метке на шее. — А вот это всё портит. Для одних ты сразу становишься чьим-то, а значит, полностью недоступным; для других — дешёвкой, позволяющей так откровенно себя клеймить. Я не поощряю эскорт, но секс всегда был движущей силой рекламы. Понимаешь? Ты должен быть мечтой, но той мечтой, которая может исполниться».       Шёл четвёртый час какого-то скучнейшего мероприятия, и Алекс был немного пьян. Елу всегда нравились эти моменты, когда его начальник, пусть и не позволяющий себе больше одного глотка с каждым из часто сменяющихся собеседников, всё же успевал сменить их слишком много, и алкоголь начинал действовать на него. Тогда его слова, обычно сухие, становились витиеватыми, а аккуратные прикосновения наполнялись небрежностью. И менялись его глаза. Словно он начинал видеть перед собой не модель, а человека.       Сейчас Алекс видит в нём источник головной боли. По крайней мере, так это выглядит, когда они сталкиваются в коридоре, и его губы сразу едва заметно искривляются. Это подобие улыбки заставляет нервничать ещё сильнее, чем если бы её не было вообще; Алекс жестом подзывает к себе, не отрываясь от разговора с парнем в футболке «стафф», и Елисей чувствует, что у него отняли так необходимые ему секунды пути до кабинета. Ещё бы немного времени, чтобы вздохнуть, собраться — и тогда уже отправиться на ковёр…       К счастью, планы Алекса меняются.       — С тобой мне тоже нужно поговорить, — обращается он сперва к Джонни, за рукав подтягивая его к себе. — Давай-ка с тебя и начну, пока ты снова куда-нибудь не исчез. Элли, подождёшь?       «Конечно», — кивает Ел и, оставшись один, растерянно озирается: куда теперь?       В здании агентства повседневная суета. Стоя на месте, он привлекает больше внимания, чем если тоже будет куда-то спешить, поэтому он вливается в поток людей и старается раствориться в нём. Широкие быстрые шаги, чуть нахмуренные брови, руки в карманах брюк. И побольше тяжёлых мыслей в голову — на этаже руководства совестно ходить с расслабленным видом.       Тем более подумать действительно есть о чём. Отношения Джонни с Алексом всегда занимали его, то пугая, то вызывая почти что священный трепет. Эта смесь беспрекословного подчинения и чего-то, похожего на перешедшие в привычку заигрывания со стороны Джонни. И в ответ им — непрошибаемые с виду глухота и слепота, за которыми скрывается почти отеческая забота.       Ел так и не смог понять, нравятся ему их отношения или нет. В какой-то момент он бросил и попытки предположить, как они пришли к ним. Но теперь, сам того не желая, примеряет их на себя с Костей, и давно закрытая тема снова чутко отзывается в нём.       Если предположить, что они не перестанут общаться… Лет через десять, если они всё ещё будут видеться, во что превратятся их встречи? Косте за сорок… Наверное, он станет ещё холоднее. Его и без того непростые чувства станут ещё сложнее, разобьются на непонятные оттенки, и как же тяжело будет пробиться к нему, получить от него внимание, когда самому стукнет тридцать, и все простые уловки, доступные двадцатилетнему, начнут выглядеть глупо. Да и уже не придутся впору. Ел знает — он вырастет из них, как вырос из когда-то такого удобного образа безропотного мальчика, готового стерпеть что угодно ради крыши над головой.       «И всё-таки так же, как Алекс с Джонни, мы не сможем, — думает Елисей, поправляя ворот. — Хотя Костя уже сейчас пытается нечто подобное изобразить. А мне — проще всего было бы ему в этом подыграть…»       Он выходит на третьем этаже. Здесь спокойнее. Нет давящего внимания менеджеров и букеров, только модели и съёмочный стафф. А ещё коридоры этого этажа увешаны фотографиями. Его снимки тоже есть. Он не любит их. От фото с цветами у него болит голова. На чёрно-белом портрете у него впалые после больницы щёки и лихорадочный взгляд — такая болезненность не должна быть красивой, но фотографы тогда ценили его именно за неё. На обоих фото слишком много ненужных для рекламы эмоций. Возможно, он любил бы их, если бы они не были рекламой.       Зато он любит другие.       Фото его первой девушки — лёгкость и любопытство, с которыми она относилась ко всему, и облегчение от того, что не стал для неё чем-то большим. Коллаж из фоток Сонни, россыпь наигранных, но почему-то всё равно притягательных эмоций. Несколько смутно знакомых или совсем не знакомых людей, красивых, открытых, с глазами блестящими и живыми. «Камера любит их» говорит про таких Алекс. Елу кажется, что не камера их, а они — камеру.       Джонни тоже из таких. Его фотографий здесь три, и за каждую невольно цепляется взгляд. Одна сразу напротив лифта, снята незадолго до их встречи в галерее. Увидев её впервые, Ел почувствовал, как у него покраснело лицо, хотя Джонни там приличный: в застёгнутой на все пуговицы классике, со строгой белой сигаретой у рта. Это реклама какого-то парфюма, сдержанная и подчёркнуто мужественная, но смотришь — и представляешь, что его запахом пропитались смятые простыни. Что он в меру резкий, горький и смешан с запахом другого мужчины. Обжигающее впечатление. Джонни это умеет. Ему Алекс, наверное, тоже когда-то рассказывал про «мечту, которая может исполниться».       Вторая за поворотом. Её сложнее заметить, но увидев, хочется долго разглядывать. На ней Джонни слегка за двадцать, и те черты, по которым позже его будут узнавать, проступают резче: непредсказуемость, словно он вот-вот выкинет что-то странное, уверенность, притягательная испорченность. Но не они привлекают. Он пойман в период между слабостью молодого парня и силой мужчины, и именно эта двойственность приковывает к нему взгляд, заставляет рассматривать в попытке поймать ускользающий момент метаморфозы. Елисей помнит, как в первый раз замер перед ним, задержав дыхание, почти веря, что сейчас заметит её, сейчас Джонни сбросит с себя это двуличие, на глазах повзрослеет или — чёрт его знает — останется вечным юношей… И вздрогнул, запоздало осознав, что это фото — реклама часов.       После неё видеть последнюю больно. Но Елисей всё равно идёт к ней. Она в самом конце коридора, там, где фотографии вечно забликованы светом из окна. Чтобы её рассмотреть, нужно прикрыть защищающее стекло ладонью.       Этому снимку больше десяти лет. Джонни на нём — ангел-бродяжка с огромным рюкзаком за спиной вместо крыльев. Улыбается, щуря беззащитные без привычных морщинок глаза. Тощий, загорелый, в простой белой майке и рваных джинсах, что рекламирует — непонятно. Может быть, вообще ничего. Но что тогда здесь делает это фото? Кто сделал его? Оно словно из личного альбома, такое простое, и это не намеренная простота снепов. Джонни здесь не показывает себя. Он просто живёт; Елисей подносит ладонь к его тонкой фигуре и едва удерживается от того, чтобы укрыть её.       Разница между этим парнем и тем, с сигаретой, всегда поражала его, но сегодня задевает особенно. Он чувствует её тяжесть над своими плечами, так близко, что хочется пригнуться. Пытается представить, что через десять лет на этой стене появится ещё одно его фото, — и не может. Ни через пять лет, ни даже через год он не видит себя здесь. Нигде не видит, и на миг ему кажется, что он ослеп.       Сегодня ему так сложно жить одним днём. Хотя он старается, правда старается стать не глупее, но проще, сосредоточиться не на мыслях, а на ощущениях: в нагретом солнцем здании к полудню сгущается духота. Тень от ладони подрагивает на стекле. Дверь в студию распахивается, выпускает запахи, шорох шагов и голоса. Слышно тревожный шёпот парня, в котором Елисей слышит отголоски своего волнения и радуется, что уже прошёл через это. Он здесь, он добился чего-то, у него на шее — доказательство того, что он не был легкомысленной интрижкой, которую желают поскорее забыть; он скользит пальцами к коже и прикрывает глаза, прячась от всего мира в красноватую темноту…       Щелчок затвора звучит приглушённо, издалека. Елисей хмурится. Сам не зная, как, но он научился различать те, что предназначены кому-то другому, и те, что направлены на него. Этот — такой. Как будто грубо толкнули в спину; он передёргивает плечами, не спеша открывать глаза. Хватит.       Второй щелчок раздаётся ближе. Несколько секунд, взволнованный вздох — и слух режет третьим. Совсем рядом.       — Не надо, — морщится Елисей, медленно открывая глаза. — Я сегодня не работаю.       — Ох… Прости. Я сейчас всё удалю.       Парень, вцепившийся в камеру, выглядит знакомо. Елисей всматривается в его лицо, пока он стирает сделанные фотографии, но узнаёт в итоге не по чертам. По взгляду, который тот на него поднимает — восхищённому, уязвимому.       Та утренняя съёмка в городе, скоро после встречи с Костей… Вроде бы они виделись там. Этот парень был мил. Этот парень… даже вызвал несколько игривых мыслей — от которых, правда, сейчас не осталось и следа.       — Всё в порядке. — Елисей чувствует, как голос против его воли стал мягче. — Просто не делай это… так. Без предупреждения.       — Хорошо. Тогда… можно тебя сфотографировать?       И пожимает плечами, не в силах отказать. Сниматься не хочется, но этот фотограф слишком трогателен, чтобы сказать ему «нет». В его внимании нет наглости или похоти, оно касается легко, не сковывает и не напрягает. Елисей не особо позирует, прохаживаясь вдоль увешанной фотографиями стены. Скорее, наблюдает за тем, как блестящий глаз объектива преследует его. Потом — за наводящими фокус пальцами. За губами, сжатыми плотно, сосредоточенно.       Странно судить о таком по одной внешности, но Елу кажется, этот парень из тех, о ком говорят ёмко и просто — «хороший». Его обычное, незапоминающееся лицо выглядит приветливым, руки с большими широкими ладонями кажутся слегка неуклюжими. Он забавно сводит брови от усердия, часто зовёт по имени, называет своё, которое сразу же забывается, и чем-то напоминает Марка.       Не самое приятное воспоминание. Елисей знает, что поступил паршиво, без всяких объяснений исчезнув из его жизни, но при этом понимает: так лучше. Такие, как Марк, для него под запретом. Даже дружба с ними, пожалуй, вышла бы какая-то односторонняя. Неприятно это осознавать, но, хоть и стараясь никому не причинять зла, сам он «хорошим парнем» вряд ли когда-нибудь станет.       Поэтому ему лучше рядом с такими, как Джонни. Как Сонни, ничему и никому не придающая большого значения, как Вика, привыкшая выгрызать себе место под солнцем, как расчётливый Алекс. Словно люди, с которыми он вырос — и Костю он включает в этот короткий список, — сделали его неспособным построить гармоничные отношения с хорошим человеком. Он хотел бы этого, он понимает, что с такими гораздо спокойнее, но то, что уже выстроено в нём каркасом, не изменить. Он… ему не нравится думать так, но, наверное, он сделает больно тому, кто не сможет вовремя побыть эгоистом и поставить его на место.       Имея на руках лишь то, что доказывает обратное, он всё же уверен: с таким, как Костя, он смог бы прийти к балансу. Со временем. А такого, как Марк, медленно, мучительно, сам того не желая перетёр бы в порошок…       — Он хоть оплачивает твою работу?       Джонни появляется внезапно и сразу близко — обнимает со спины, кладёт на плечо подбородок. Липнет всем телом, сплошная похабность и провокация. Вот разве это нормальный друг? Да он ведь даже не знает, что такое нормальный!       — Не слушай его. Спасибо, что составил компанию, — успокаивает Ел растерянно опустившего камеру парня. — Мне пора, — и уже разворачивается, чтобы уйти, но чувствует робкое прикосновение к локтю.       — Элли!       Руку парень тут же отдёргивает — кажется, сам опешил от того, как осмелел. Хотя разве это смелость? Елисей ему улыбается, надеясь, что в улыбке не видно «ты позволяешь себе так мало, что я могу этого и не заметить».       — Да?       — Ты… поужинаешь со мной? Я понимаю, где ты, а где я, но я тогда решил, что если встречу тебя ещё раз, то обязательно позову на свидание…       Такой прямолинейный. И, господи, такой хороший: лицо горит, глаза горят, и это его отношение, где ты, а где я… Должно, наверное, льстить. Но Елу от него горько. «У тебя в руках камера, — думает он, — а у меня — ничего». И медленно качает головой.       — Хэй! Куда разогнался? — смеётся Джонни, тыкая в фотографа пальцем. — Сразу на ужин… Может, начнёшь хотя бы с обеда?       — Перестань, Джонни. Я не могу. Ни на обед, ни на ужин. Я... не свободен.       Выслушивая отказ, парень смотрит на Джонни. Противоречивым взглядом, будто бы одновременно и не веря, что вот этот нахальный тип рядом с этим спокойным и милым, и не сомневаясь, что именно такой с ним рядом и должен быть. Кто же ещё? Уж точно не начинающий бедный фотограф, да?..       А Джонни смотрит на «не свободного». Обвиняюще, наверняка видя насквозь. И говорит вдруг уже без всякой насмешки:       — Он врёт. Записывай его номер, я продиктую…       По пути к лифту он очень красноречиво молчит, и Елисей быстро сдаётся:       — Давай уже. Говори.       — У тебя вообще мужчины, кроме Кости, были?       — Да. Ты.       — О, перестань! Я не считаюсь. Знаешь, мир не рухнет, если ты сходишь с кем-нибудь на свидание. К тому же некоторые чувства отлично лечатся хорошим сексом.       Намёк прозрачен, и Елисей ухмыляется: Джонни, видимо, совсем полегчало — вернувшийся цинизм лучший показатель его здоровья. С ним даже спорить не хочется. Так лучше, привычнее; страннее было вчера, когда Джонни говорил о любви, пусть и не называя этого слова.       — …Почему ты рассказал ему, где я?       — А ты разве не хотел, чтобы он был там с тобой?..       Было очень странно. Как будто вернулся ненадолго тот парень с первой фотографии, уже потерявший крылья, но ещё не отрастивший клыков и когтей.       В итоге Елисей спасается от нотаций, зайдя в лифт. Внутри мигает лампочка, в мерцающем воздухе страшно посмотреть в зеркало, но он заставляет себя. Оттягивает ворот свитера и оценивает следы. Не свободен… Это был мягкий способ отказать или реальное ощущение? Нужно ли избавиться от него, пока всё не зашло слишком далеко?..       Не о том думает. Впрочем, перед дверью кабинета Алекса все лишние мысли уносит из головы. Там вообще ничего не остаётся. Как вести себя сейчас, что говорить в своё оправдание, Елисей не знает.       Стучит и заходит молча.       — Как твоё горло?       Алекс стоит спиной к нему, у окна, на свет разглядывает длинную полосу плёнки. Его кабинет всё такой же уютно-давящий — здесь много тёмного дерева под матовым лаком, мягкой светлой мебели и ауры Алекса, прячущейся в прохладе воздуха, горьковатом запахе парфюма, резких телефонных звонках. Елисей здесь всегда вытягивается по струнке. Кашлянув, чтобы убедиться, что голос не сорвётся, он отвечает:       — Уже не болит.       — Подойди.       Плёнка летит в мусорку. Ел подходит, не поднимая от неё взгляда, — свёрнутая лента крохотных кадров среди бумаг. Дёргается, когда Алекс тянется к нему, но деваться некуда, позволяет прощупать гланды, открывает рот, как на приёме у врача. И плохо понимает, что происходит.       Алекс должен был злиться на него, и чувствуется, что он действительно раздражён, но в то же время… заботлив? Он никогда не был безразличен, и всё же такое отношение — слишком близкое. Его пальцы пролезли под ворот и опустили его достаточно низко, чтобы… Но он либо не замечает синяков, либо решает ничего не говорить. Вернее, он говорит не об этом.       — Где ты был вчера? Мой звонок прошёл через роуминг.       От этого ещё непонятнее, как реагировать. Елисей осторожно поднимает глаза — Алекс устало смотрит на него поверх очков. Вздохнув, поправляет ему ворот. Складывает руки на груди.       — Пора готовить документы для твоего увольнения?       Эти слова не сочетаются с его светлым взглядом. Такое не говорят вот так, тихо, с нескрываемым сожалением. Оно не острое, оно ощущается лишь отголоском в лишённом тепла голосе, но всё же даёт понять: мне не всё равно.       Только разве может быть не всё равно и одновременно так жестоко… «Или он лишь пытается меня припугнуть?» — с надеждой думает Ел, но не верит в это. Алекс не такой. Алекс знает, как важна для него работа, он не стал бы говорить об увольнении, если бы на самом деле о нём не думал. Такие манипуляции не в его характере.       — Я… — Елисей едва удерживается от того, чтобы потянуться к нему. Схватить за рукав, заглянуть виновато в глаза, как заглядывал порой в те времена после больницы, когда был зависим от него полностью и старался во всём угодить. Он уже чувствует, как его лицо искажает этим жалостливым выражением, которое так трогает всех и так не нравится ему самому, но что-то дрожащее внутри встаёт на место — и паника отступает. Будто его толкнули в спину, но вместо того, чтобы упасть, он поднялся на ещё одну ступеньку в своём взрослении.       Он так и чувствует себя. Взрослым. Взрослым и рассудительным, говоря:       — Если вы уволите меня, я не смогу выплатить долг. Да, сейчас у меня есть некоторые… проблемы с работой, но я всё улажу.       Алекс хмыкает и отступает на шаг. Присаживается на подоконник, отклоняется, окидывая с ног до головы взглядом. А потом вдруг усмехается и с любопытством прищуривается.       — Но твой долг выплачен.       Елисей нервно усмехается. Вспоминает: даже если бы Алекс забрал все деньги за показ, там ещё оставалось на двадцать таких показов… Шутка?       — Вы что-то путаете.       — Позавчера со мной по этому поводу связался мужчина. Я не засомневался, что ты в курсе всего, потому что он звонил мне на личный номер. Он так и сказал, что это ты дал ему его.       — Какой ещё мужчина?       — Он не представился. Деньги прислал наличкой, с курьером. Честно говоря, я решил, что у тебя появился женатый любовник. Или просто не желающий афишировать вашу связь.       Учитывая похождения Джонни, для Алекса такое, наверное, в порядке вещей. «Но я же не он! — хочется воскликнуть Елу. — Какие у меня женатые любовники и тайные связи?!» — но синяки на шее мешают праведно возмутиться, и он молчит.       — Так значит, ты ни о чём не знал? — спрашивает Алекс. Ел мотает головой. — Но ты хотя бы догадываешься, кто это сделал?       Костя. Только он мог, больше некому, так? Значит, Джонни ему рассказал? Елисей лихорадочно перебирает в голове: кто ещё знал о долге… Его букер, Ильза, Сонни, бывшие девушки, несколько приятелей, с которыми он ближе всего общался, люди, которые однажды услышали лишнего — сплетни в их кругах быстро расходятся, особенно те, что могут подпортить образ нового любимчика Алекса.       В общем, многие. Но кому ещё могло понадобиться так о нём… заботиться?       — Вижу, что да. — Алекс вздыхает и невесело усмехается: — Рад?       — Не уверен…       Елисей понимает, что звучит неубедительно — у него на губах улыбка. Правда, она не то чтобы радостная. Простые, чистые эмоции вообще не про Костю, он всегда искажает их, сталкивает подчас противоположные чувства, заставляющие в растерянности прислушиваться к себе. Так же и в этот раз — Ел не успевает понять одно, а оно уже сменилось другим, и благодарность смешивается с обидой, нежность с дерзостью, восхищение с разочарованием…       — Посмотри на меня.       Солнце бьёт в окно, и лицо Алекса разглядеть сложно. Елисей щурится, чувствуя, что выставлен напоказ перед человеком, который никогда не откроется ему. И всё же считает себя вправе требовать от него искренности. Воспитывать его:       — Твой долг… это не та сумма, из-за которой я стал бы переживать. Я мог бы простить тебе её, но я не хочу приучать тебя к мысли, что всё даётся так просто. Однажды я уже совершил такую ошибку, и последствия оказались… Элли. Лучше быть беднее, но принадлежать самому себе, чем богаче, но быть кому-то обязанным.       Наверное, это правильные слова. Такие простые истины всегда звучат хорошо, особенно если произносит их кто-нибудь вроде Алекса: с проседью в волосах, резкими бликами на стёклах очков, уверенный и успешный. Мораль очевидна, интонация поучающая. Ровная, как стрела, мысль, легко вонзается в разум и достигает цели.       Но сегодня Ел не верит ей. Отвергает её, хотя наверняка принял бы, если бы речь шла о ком-то, кто не Костя.       — Я понимаю, — говорит он, впервые, кажется, так отчётливо отделяя понимание от принятия. — Но ведь этот человек ничего не просил взамен.       В урне с шорохом разворачивается скрученная плёнка. Елисей не видит, что на ней, но не может избавиться от ощущения, что там Джонни. Ошибка Алекса, которую он не хочет повторять и напоминание о которой видит в каждом его неугодном шаге. «Он вообще когда-нибудь видит во мне меня?» — задумывается вдруг Ел, гипнотизируя змеёй вьющуюся среди смятых бумаг плёнку — истинную причину поведения Алекса. Он слишком трезв, чтобы выдавать такую сентиментальность лично ему.       — Ещё попросит.       И Елисей ничего не отвечает. Зачем, если все слова на самом деле предназначены не ему? Да и к тому же не очень умно будет после всех нравоучений откровенно сказать: если это действительно тот, о ком я подумал, то я хочу услышать его просьбу.       После этого разговор быстро сворачивается. Алекс словно осознаёт, что увлёкся, и снова становится собранным и отрешённым. Только просит не работать больше по клубам. «Если о своей репутации не беспокоишься, побеспокойся хотя бы о моей», — говорит устало, и Ел удивляется, как Джонни хватает моральных сил не слушаться этого голоса. «Наверное, — думает он, — я и правда подхожу для того, чтобы на мне исправлять ошибки».       Выйдя из кабинета, он ещё чувствует на себе их несправедливую тяжесть. Вздыхает: неприятно получать доброе отношение из-за того, что когда-то кто-то другой его недополучил. Доброта от этого, конечно, не становится хуже. Но Елисей предпочёл бы не видеть её вообще. Она не по размеру ему, одновременно слишком большая и слишком тесная.       Избегая людей, он идёт на вечно пустую служебную лестницу. Здесь сумрачно и прохладно, за стеной низко гудит в шахте лифт. Голоса приглушены тяжёлой дверью. Ощущение замедленного времени рядом с кипящей жизнью.       Чем-то похожим веет от того фото из аэропорта. Елисей пялится на него, дыша этим впечатлением, разглядывает бессмысленные детали, пытаясь увидеть их Костиными глазами. Понять, почему, посмотрев на рукав, пол, спинку стула и сумку, он решил ответить.       …постарайся поспать в самолёте…       Поразительно, сколько всего можно выжать из этих нескольких слов. Было бы желание — и вот уже кажется, что всего один короткий сонный полёт позволил стать ближе друг к другу. Лучше друг друга понять. Елисей представляет: когда они только начали жить вместе, Костя пытался отдыхать так. Иногда у него получалось уснуть, и за время полёта усталость немного отпускала его. Иногда нет, и он привозил её с собой в съёмную квартиру.       Там его встречал подросток, нисколько не виноватый в его трудностях, но и не понимающий их. Не проживший для этого понимания своих часов вымотанности, не знавший взваленных на себя обязанностей и чужих ожиданий. Это не то же самое, что валясь с ног шататься по улице, справедливо обижаясь на жизнь и зная, что не заслужил этого. Снова нюансы. Снова… не чувство вины, но чувство, что всё у них было ужасно рано.       А сейчас?..       От волнения мёрзнут пальцы. Немеют, становятся как чужие — это чья-то рука сворачивает сообщения, открывает список контактов, находит Герду. Чей-то палец подрагивает, постукивая ногтем по её имени. Мысли в голове тоже как чужие. «Я должен узнать, где она, чтобы понять, можно ли позвонить Косте», — слишком хладнокровная идея, чтобы принадлежать ему.       И всё же он это делает. Слушает гудки, не обращая внимания на глыбу льда, ворочающуюся в груди; улыбается, когда слышит знакомый голос. Прикрывается тем, что хочет узнать, всё ли в силе на воскресенье, и сжимает лестничные перила, когда Герда радостно обещает, что да. Конечно, всё в силе. Она как раз в мастерской, пишет его, и он так нужен ей, чтобы всё получилось и-де-аль-но…       Прощаясь, он говорит ей, что с нетерпение ждёт встречи.       Ему хочется её обнять.       Хочется, чтобы её никогда не обнимал Костя.       Сравнивал ли он когда-нибудь их? Они ведь похожи. Немногим, но очень важным — силой эмоций, тем, как позволяют им иногда выплёскиваться. И то, что отталкивало Костю в нём, почему-то не мешает ему быть с ней. Как будто он, Ел, подготовил почву, а ей оставалось лишь пустить в неё корни.       Если так, насколько она вправе быть с ним? И может ли он, окружая её заботой, как и Алекс, желать исправить ошибку, допущенную с другим человеком?..       Всё это так эгоистично и самонадеянно. С трудом отпустив перила, Елисей зарывается озябшими пальцами в ворот свитера и садится на ступеньки. У него тихая паника: снаружи всё замёрзло, внутри кипит. И хуже всего, он так и не понял, что именно чувствует из-за выплаты долга. Ему хочется как следует встряхнуть Костю за то, что он снова гнёт свою линию? Или кинуться на шею и благодарно обнять? Или толкнуть к стене и выпытать, какого чёрта, ни на мгновение не позволяя отвести взгляд?       А может быть, всё и сразу. И лучше лично, чтобы каждое изменение в его лице замечать — но ждать до воскресенья долго, ужасно долго…       — Да.       Костя берёт трубку так быстро, что Ел убирает телефон от уха и недоверчиво смотрит на экран. Там бегут секунды тишины — мирной, неторопливой. Как будто Костя знает, кто ему позвонил. Ответил он по-немецки, но это его молчание… Так не молчат с незнакомцами.       — Привет, — тихо говорит Елисей. По-русски. И, чтобы соблюсти все приличия, всё-таки добавляет: — Это Ел.       — Привет.       Больше Костя ничего не отвечает. Он сегодня вообще неразговорчив. Молчит сам и не торопит заговорить, можно подумать, в разгар рабочего дня у него есть куча свободного времени, чтобы вот так тратить его на молчание по телефону со своим бывшим.       — Мой долг Алексу… — начинает Ел и, заразившись этим безмолвным спокойствием, думает: а нужны ли слова? «Спасибо» — единственное, на что он сейчас способен. Потому что о таком не по телефону. Даже в молчании, в котором они увязли сейчас вместе, больше смысла, чем в любых словах…       Но его нарушает Костя.       — У тебя проблемы? Алекс… это твой работодатель, да?       У него неплохо получается делать вид, что он ни о чём не знает. Ещё лучше получается соблазнять в это поверить — каждое слово пёрышком касается уха, мягкое и вкрадчивое, просящее: не сопротивляйся, пожалуйста. Раньше он так не умел. Или, может быть, не считал нужным прикладывать столько усилий — зачем, если против его слова и так ничего нельзя возразить.       Что же тебя так изменило, думает Ел, улыбаясь серым бетонным плитам. И старается так же, бережно и мягко, ответить:       — Не надо, Кость. Я не стану трепать тебе нервы. То есть… сначала я немного злился, но потом понял, что если это ты, то всё в порядке. Спасибо. Может, поу… — он вспоминает слова Джонни и, краснея, быстро исправляется: — пообедаем? Я хочу тебя поблагодарить.       Но смущается всё равно. Это «хочу поблагодарить» распахивает окно в грозовую ночь, распахивает резко, с треском старых рам и звоном стёкол. Сейчас эти слова произнесены другим голосом, куда более взрослым и смелым, чем тот дрожащий шёпот испуганного подростка, но они всё ещё уязвимы. У Ела сбивает дыхание: в ту ночь, перед их первым разом, они были прикрытием - несмотря на всю благодарность, в Костину спальню он пришёл, потому что хотел оказаться в его постели. В его объятиях. Целовать его и прижиматься к нему — о сексе тогда не особо думал. Просто не знал ещё толком, что это, чтобы его хотеть.       Костя потом показал ему лишь то, что посчитал нужным, и это было приятно, очень приятно, но всё же оставило недосказанность. Ту, из-за которой сейчас сложно сосредоточиться. Из-за которой кажется, что, научившись заниматься сексом, так и не узнал, как это — заниматься любовью.       — Елисей. Я правда не понимаю, о чём ты.       — Мой долг, — повторяет Ел, с трудом выпутываясь из жарких тоскливых мыслей. — Алекс сказал, что кто-то анонимно выплатил его. Это был не ты?       — К сожалению. Так что благодарить тебе нужно кого-то другого.       Честность, с которой Костя произнёс эти слова, наконец заставляет Ела сомневаться. Несколько мгновений единственное, что существует в его мире — это серый бетон лестницы под ногами. Эти несколько мгновений Елу всё ещё спокойно. Но как только они заканчиваются, его захлёстывает стыдом.       — Ох… Прости. — От неловкости горят лицо и шея, и хочется отмотать время назад и не звонить. Ну почему он сначала не уточнил всё у Джонни?! — Я просто… сразу о тебе подумал. Вот идиот…       Вместо того, чтобы скорее попрощаться, он никак не может перестать говорить. Ещё и Костя молча позволяет посыпать голову пеплом. Для него весь этот разговор, конечно, забавен: Елисей представляет, как он крутит ручку в пальцах, с недоумённой улыбкой смотря в лежащие перед ним бумаги. Или в монитор. Или что он там у себя на работе делает.       — ...в общем, ещё раз прости. Не понимаю, с чего я решил, что это был ты… Сделаем вид, что я ничего не говорил?       — Даже не знаю, — тянет Костя, и Елу кажется, что сейчас его ещё припечатают безразличием или насмешкой, но вместо них динамик шуршит лёгким шёпотом: — Если бы я знал, что тебе нужна помощь, я бы попытался её как минимум предложить. Может, у тебя есть ещё какие-нибудь долги?       Получается странная, полусерьёзная, полусмешная шутка. Пару секунд Ел тратит на то, чтобы понять и сохранить в памяти эти нюансы. А потом смеётся. Звонко и так неожиданно для самого себя, что тушуется и сразу же замолкает.       — Хотя дело, конечно же, не в деньгах, — продолжает Костя; в голосе — улыбка. — Как твоя шея?       — Оу. Мы говорим об этом…       — Если ты не хочешь, не будем.       — Нет, всё в порядке. И я… в порядке. Отметины совсем не болят. Только стали ярче. Хочешь, фотку пришлю?       Тишина в трубке совсем не такая, как была в начале их разговора. От той быстрее билось сердце, от этой — замирает до тех пор, пока не звучит ответ:       — Не стоит.       Елисей шумно выдыхает, подрывается и принимается мерить шагами лестничную клетку. Потому что отказ — это ведь хорошо? «Не стоит», — разве это не значит, что для Кости в их общении, в том, как он сжимал ему горло, было всё-таки нечто… запретное?       — Ладно. Хорошо. Я понял. Никаких фото синяков...       — Ты хотел поговорить о чём-нибудь ещё?       — Нет.       — Тогда мне пора.       — Пока. Увидимся в воскресенье.       Да и Костя совсем не злится за нарушение границ. Да, он торопится закончить разговор, но его «До встречи» звучит так, будто он действительно этой встречи ждёт. Хотя Елу, если честно, достаточно того, что он о ней помнит.       Убрав телефон в карман, он плавно взмахивает в воздухе рукой, словно держит в ней бенгальский огонь. Джонни любит зажигать их по всякому поводу, и чувство, рождающееся в груди от искр, напоминает то, что вспыхнуло сейчас. Елисей немного боится его. В отличие от Джонни, его эти огни не ввергают в восторг — они одновременно такие яркие и такие грустные. Джонни вообще спокойнее относится к концепции быстротечности и умеет без остатка погружаться в настоящий момент. Наслаждается им по-полной. А он так не может.       Но чувство это всё равно любит. Лелеет его у сердца, улыбаясь даже от того, как оно гаснет — так же быстро, как бенгальский огонь, сжигая счастье и оставляя грусть. Отмечая: сейчас случилось нечто важное. Запомни это. Подумай об этом.       Кажется, однажды, когда они с Джонни жгли их на улице, потом царапали на асфальте обугленными чёрными стержнями… всякое. Пьяные были, говорили о планах на будущее — об этом они только пьяными могут. Когда совсем отказывает чувство страха.       — …уволюсь, промотаю последние деньги, стану городским сумасшедшим, который живёт под мостом… Ну что ты смеёшься? Я, между прочим, серьёзно!       — Ты будешь самым красивым городским сумасшедшим, Джонни…       Елисей обрывками помнит слова, но сейчас проваливается глубже и вспоминает более важное: тёмная полночь на окраине города. Фонари слабые, в тумане их свет еле дотягивается до земли, тусклым жёлтым шаром зависнув над головой. За спиной — пульсирующий глухими басами клуб. Одно из тех мест, где сбрасывают стресс те, кто боится попасть в объективы камер. Джонни позвал сюда очередной папик — Джонни сбежал, утаскивая за собой за руку, утянул сесть с ним рядом на корточки прямо в углу парковки, за перекачанным внедорожником. Это место почему-то кажется ему более подходящим для того, чтобы встретить новый день. День его рождения.       Телу разом холодно и жарко. Бенгальский огонь в одной руке, в другой сигарета, изо рта — пар вперемешку с дымом и пожеланиями. Джонни благодарит за каждое, и почему-то язык у него совершенно не заплетается, а ещё зрачки такие огромные, что, когда он подносит бенгальский огонь к лицу, в каждом помещается по искрящей звезде. И хочется, чтобы всё у него было прекрасно.       — …я правда хочу, чтобы ты был счастливым.       — Давай оба будем…       Когда огни гаснут, никто не решается выкинуть их. Ими хорошо занимать нервные руки, когда сигареты докурены, а сказать ещё нужно так много. О том, каким оно будет, это счастье, для каждого из них. Как будто то, что они произнесут все свои мечты, сделает их выполнимыми, и плевать, что между их сегодня и этим прекрасным завтра — огромная пропасть растерянности, бессилия и страха.       Из-за них всякая ерунда сама рождается под рукой. Елисей рисует не задумываясь. Кривые чёрточки в ряд. Длинная линия, зачёркивающая их. Затем — свой псевдоним в агентстве. Свою фамилию, так, как её пишут на бирках, словно присваивая вешалкам с одеждой. Своё имя — так, как в этой стране его не пишет никто. А рядом с ним…       Вот оно. Это воспоминание. Чёткое, как будто не было выпито тогда так много, что перед глазами всё танцевало.       — …Я, наверное, хочу семью. Такую, чтоб по всем правилам, с общим домом, общими планами на всю жизнь, свадьбой и кольцами, с совместными выходами в общество. Странно слышать такое от двадцатилетнего парня, да? Но мне действительно это нужно. Может, из-за того, что в детстве у меня не было нормальной семьи, я теперь ищу кого-то, кто станет ею? Знаешь… и партнёром, и немного родителем. Господи, это ведь не звучит как какое-то извращение? Не подумай, у меня нет никакого кинка на папочек, с сексом это вообще не связано, просто… Не знаю, как объяснить. У меня словно пустота и там, где рядом со мной должен быть равный мне партнёр, и там, где хочется чувствовать опытного, рассудительного, способного взять на себя контроль взрослого. Как ещё я могу получить такого, если не в одном лице с этим самым партнёром? И как сделать так, чтобы такой человек отнёсся ко мне серьёзно?       Джонни слушает, глядя на имя, обведённое уже несколько раз. Оно написано по-русски, но Джонни не идиот. Он узнаёт его.       — Ты сейчас встречаешься с девушками, — говорит он ровно. — С ними никаких проблем ни с кольцом, ни со свадьбой, ни с одобрением общества. И женщины постарше на тебя засматриваются. Если бы ты захотел… Но ты, я вижу, не хочешь.       — Не хочу? Почему не хочу?..       Елисей помнит, что замолчал тогда, силясь связать его слова с тем, что вытворяет собственная рука, но так и не смог. Всё осталось на подсознательном, видимо, дожидаясь подходящего момента. Такого, как этот. Трезвого. Чтобы как можно сильнее ударило в голову осознание: неужели даже тогда, когда всё стало легко, когда помогли таблетки, и девушка была, и работа, он всё равно отчаянно скучал по Косте?       Еле заметные буквы на пыльном асфальте, сочувственный взгляд Джонни, холод воздуха и жар тела, погасший огонь в пальцах… Было хорошо, хоть и грустно, и Елу хочется уцепиться в этом чувстве, пока оно не растаяло. Он снова садится на лестницу, достаёт телефон. Прислоняется спиной к перилам. Откидывает на них голову, не забыв подтянуть повыше ворот свитера. Костя отказался от фото синяков? Ну так синяков на нём и не будет. Будет…       На лестнице мало света, и фото получается плохо. Свитер полностью проваливается в черноту, на коже вперемешку с веснушками серый шум, волосы тусклые, почти русые. В кадре губы, чуть задранный подбородок — не-демонстрация синяков, — растрёпанная прядь и придерживающая её рука. Фокус остался где-то на ней, в районе костяшек. Остальное — как за запотевшим стеклом.       Слова, набранные в сообщении, тоже мутные. «Так их не видно», — если не знать, о чём речь, ничего не поймёшь. И можно не отвечать. Не отвечал же когда-то, даже на вопросы, на явные попытки добиться внимания, выклянчить хоть пару слов, а уж тем более во время работы. Вместе были — но не отвечал. А теперь…       «Хорошо, что у тебя есть подходящая одежда, чтобы скрывать такое».       Сообщение приходит так быстро, и в нём так много слов, что Ел восторженно усмехается. Надо же, Костя действительно так умеет? И разве… разве нет в этой фразе ревности ко всему «такому», что оставил не он и что могло понадобиться вот так же скрывать? Намёка на тот засос, с которым он заявился на вечеринку? Возможно, это сущая глупость, но Ел не может отделаться от сладкого привкуса ревности в этих словах — ревности к его новым знакомствам, его новой жизни.       Не зная, куда деть переполняющие эмоции, он по-дурацки хлопает ладонью стену, как будто плечо друга, разделившего с ним все эти волнения. И уговаривает себя ничего больше Косте не писать. Завтрашний день пролетит за съёмкой, а в воскресенье…       В воскресенье они пообщаются лично.       В коридорах по-прежнему кипит жизнь. Только Ела больше не задевает, сторонится его сама, без всяких от него усилий. «Наверное, у меня очень решительный вид», — чувствует он. Хотя решения у него пока нет. Над ним собираются тучи, но гроза ещё далеко.       Он готовится услышать первый раскат грома, выгоняя все мысли из головы. Знает, что услышит — когда дело так явно идёт к грозе, ничего уже не повернуть вспять. Он лишь тянет время, отвлекаясь на светящее в окна солнце.       Шестым чувством он находит не отвечающего на звонки Джонни. Тот — неожиданно — в студии, готовится снимать новые снепы и предупреждает, что потом у него ещё разговор с Алексом. «Долгий», — добавляет, скептически рассматривая себя в зеркале. Пальцем подтушёвывает консилер, прячущий синяки под глазами, хмурится — косметика западает в морщины. Опирается о раму, по пояс голый, на спине выпирают рёбра, вены на руке вздулись, на шее красный порез от бритья… Может, сегодня появится ещё один его прекрасный снимок на стену, думает Ел. Но, наверное, он будет последним.       — Подождёшь меня? — Джонни странно приглаживает волосы, так, как обычно не носит, и Ел замечает в них седину. Джонни тоже её видит. И — взгляд выдаёт его — был бы рад, если бы студия сейчас совсем опустела. — Или, хочешь, переведу тебе на такси?       В воздухе чудится запах озона. Елисей на секунду прикрывает глаза.       — Не надо. У меня ещё не кончился проездной. И, Джонни… удачи.       Прежде чем уйти, Ел успевает поймать его отражение — кривая ухмылка, устало прикрытые глаза. Ловит и понимающе усмехается. С удачей у них обоих отношения сложные: если она и приходит, то без приглашения; уходит всегда внезапно, громко хлопнув дверью и побив напоследок посуду. Раньше Елисей верил, что её притягивает улыбка, но, похоже, самовнушения в этом больше, чем правды. Впрочем, это, конечно, не повод не попытаться.       Поэтому он улыбается. Смущает этим парнишку-фотографа, снова попавшегося по пути. Поднимает настроение паре знакомых девчонок в холле. Вызывает недоумённую ответную улыбку у случайного попутчика в лифте и несколько секунд строит из себя милашку — в попутчике смутно узнаётся один из спонсоров, а в памяти ещё слишком живы слова Алекса о репутации агентства.       Потом мужчина выходит, и в опустевшем лифте смысла притворяться больше нет. Елисей смотрит в зеркало, как только что Джонни, близко наклонившись к своему отражению: парень в нём одновременно и похож, и не похож на того, кто способен расстроить чью-то свадьбу. Пока не оттянет горловину свитера, показывая синяки, — определённо не тот, от кого это ожидаешь. С отметинами — тот, от кого ожидаешь чего угодно. Ел играется так несколько секунд, пока двери лифта не разъезжаются на первом этаже; вместо вспышек молнии у него мигание лампочки, вместо раскатов грома — гул лифтового механизма, но это не мешает чувствовать себя так же, как в тот вечер, когда он впервые пришёл к Косте в постель. Разве что в этот раз уверенность подтачивается не стыдом и страхом, а муками совести. И всё же…       Если я смогу разорвать помолвку, значит, эта свадьба в любом случае была бы ошибкой?..       На улице солнечно и свежо. Елисей думал, что, приняв своё аморальное решение, сгорбится под его тяжестью, но впервые за прошедший месяц ему дышится так легко. Он ищет своё отражение в витринах и окнах машин и пытается смотреть на себя Костиными глазами. Для него выпрямляет спину, отработанно поводит плечами, словно слегка позируя, и тут же стряхивает с себя всю эту ерунду: нет, не надо выученных поз, не с этим мужчиной, он же сразу их прочитает… Представляет, что скажет ему в воскресенье, как дотронется — дотронется же? им же можно?.. — и как будет на него смотреть. Это главное — смотреть. В отличие от рук и слов, глазам можно всё. Чересчур откровенный взгляд — плохо доказуемая вина.       И пусть Костя понимает его как хочет. Перед позированием вряд ли получится нормально поговорить, а вот после… После Герда останется там, в своём творчестве, наверняка даже не выйдет из мастерской, и можно будет задержаться с Костей, выпить чая, поговорить о чём-нибудь незначительном, вплетая в это важные, смелые, только им двоим понятные слова… Но лучше уйти. Куда-нибудь, где Костя не будет чувствовать ответственности перед Гердой — он ведь это умеет, полностью отдаваться своей ответственности, не важно, во благо или в ущерб себе.       Самый глупый предлог сойдёт — в конце концов, не от него будет зависеть, захочет Костя провести время наедине или нет. Так что Елисей не пытается заранее придумать его, хочет лишь скорее оказаться в этом моменте, когда пора будет уходить, и пара спонтанных фраз либо увлечёт Костю за ним, либо нет. Представляет, как тот наспех накидывает верхнюю одежду и хватает ключи. Как поигрывает ими, не имея возможности занять руки сигаретой, и хочется их отобрать, переплести пальцы со своими, подойти вплотную и уткнуться в плечо. Что-нибудь говорить — невинные слова, простые слова, слова я-скучающий-по-тебе-ребёнок. А после смотреть в глаза — настойчивым взглядом, уверенным. Взглядом я давно не ребёнок, ты знаешь это.       Скорее бы воскресенье…       Елисей отпускает эту мысль неохотно, ещё несколько шагов печально следя за ней, как за улетевшим в небо воздушным шаром. Потом приходится вернуться к вещам более приземлённым. Завтрашняя съёмка — визажисты и фотограф будут коситься на его шею, и он, конечно же, смутится и извинится, но если честно, не такая уж это проблема. Косметика и ретушь всё исправят.       Куда большая проблема то, что кроме этой съёмки работы у него сейчас нет. Букер молчит, не удивляется затишью в графике своего до недавнего времени вполне успешного подопечного — уж не с его ли помощью Эберт это затишье организовал? Не важно. В любом случае решать проблему нужно там, где нашёл её на свою голову, и Елисей запрыгивает в трамвай, идущий в противоположную сторону от его дома. В центр. К ресторану Эберта.