Яркий луч, тёплый луч

      В примерочной пахнет пионами. Букет стоит на столике возле зеркала, бело-красный, пышный, без единого завядшего лепестка. Костя рассматривает его в отражении вместо того, чтобы смотреть на себя в свадебном костюме.       Хотя костюм сидит идеально. Понятно, почему Штефан так советовал именно этого портного. Парнишка совсем молодой, но своё дело знает. Впрочем, Костя не сомневается в этом с момента, как вошёл в ателье и понял, что ради костюма от этого Оливера Штефан изменил своим правилам и «вернулся на место преступления». Оливер встретил его не как бывшего клиента. Он встретил его как бывшего.       — Штефан? Рад видеть тебя. А это с тобой?..       Держался он с безупречной вежливостью, но его выдало то, как ожесточился взгляд, когда речь зашла о свадьбе; как смягчилось лицо, когда он узнал, что костюм нужен только один. Белокожий, с идеальной осанкой блондин, похожий на выпускника элитной британской школы, он заметно знал себе цену, и Штефан отдавал должное его тихому обаянию: любовался скупыми жестами, улыбался в ответ на взгляды. Но дальше не заходил. Несмотря на все будто невзначай задержанные то на плече, то у локтя прикосновения.       Как бы ни был хорош собой Оливер, продолжать Штефан явно не собирался. Ещё неделю назад Костя обязательно подколол бы его на этот счёт, со смесью лести и любопытства указал бы на явный интерес парня и удивился его безответности, но после признания язык не поворачивается поднять тему отношений. Не важно, в какой форме, шутки или бережной откровенности, вопрос чувств Штефана для него теперь закрыт. Да и без слов всё понятно, на самом деле. Не так важно, что у них было, когда, почему и в кого Штефан по-настоящему был влюблён, в том, что от молодняка нужно держаться подальше, его принципы нерушимы.       И если во время того разговора Костя ещё был готов встать на защиту юности, то сейчас смотрит на фото Елисея и не может отделаться от ощущения, что в страхе перед ней, пожалуй, есть смысл. Потому что он теряет контроль. Порядок его налаженной жизни рушится. Медленно, неумолимо расшатывается, и происходит это ещё со встречи на выставке, но именно сейчас, стоя в свадебном костюме перед зеркалом, разглядывая уже наизусть выученное фото, он наконец ясно себе в этом признаётся.       И пока он пытается понять, достаточно ли крепко держит контроль хотя бы над собой — куда уж над Елом; сумеет ли вовремя остановиться, если всё зайдёт слишком далеко, Елисею, наверное, весело. Это фото, что он прислал… Спонтанность, открытая поза при закрытой одежде, небрежность, выдающая уверенность в своей красоте, и слова такие, что невольно представляешь, как он произносит их шёпотом, по секрету: так не видно…       Ну он же играется.       Он лёгок и беззаботен, как может быть лёгок и беззаботен только парень, едва перешагнувший двадцатилетие. Не в жизни, нет, здесь у него как раз полный набор типичных проблем молодости, начиная от нестабильной работы и заканчивая жизнью с нестабильным странноватым другом. Но в отношениях… Да. У него больше нет причин подстраиваться под кого-то — под меня, поправляет себя Костя, — он волен заходить так далеко, как пожелает, ему не нужно ограничивать себя и одёргивать. Он может позволить себе легкомысленность. Холод настоящего одиночества ещё так от него далёк.       Костя поправляет манжеты. Крутит на пальце кольцо. Оценивающим взглядом окидывает своё отражение и несколько позорных секунд раздумывает о том, чтобы сделать фото и отправить Елу в ответ. Простое дружеское общение, да? Простое дружеское «твоя шея, конечно, прекрасна, но у меня тут свадьба меньше чем через месяц, не думай, что меня так легко пронять».       Потом он вспоминает тихое «ты любишь её?» — и понимает, что ни за что этого не сделает.       Он не идиот. То есть, возможно, отчасти да, иначе он бы, стоя в свадебном костюме, не думал о своём бывшем, но он не жестокий идиот. Елисей ведь к нему тянется. Ищет его общества, и пускай поначалу делал это агрессивно, после объятий на кладбище он стал немного тем собой, что когда-то заглядывал ему в глаза и ловил каждое его слово. Почему это происходит с ним? В качестве кого он, Костя, интересен ему теперь? Красивому до безумия, со всей жизнью впереди, яркому и, похоже, ни в чём не заинтересованному настолько, чтобы это хоть немного заземлило его — и даже это лишь притягивает к нему сильнее. Изменчивый, всё ещё ищущий себя парень — за ним хочется наблюдать, ему хочется помочь, дать ему возможности, которые он сам получить не в силах, как раз потому что молод, потому что не знает, куда деть свои силы, чем наполнить свою жизнь… В качестве кого я могу занимать его, думает Костя? Как бывший любовник, как близкий друг, как незакрытый гештальт или до сих пор как мужчина — если он вообще видел в нём мужчину за ролью наставника, спонсора, почти что опекуна.       Или увидел теперь? Может, у него тоже есть это ощущение будоражащей новизны, противоречащей тому, как много они уже прикасались друг к другу?..       Именно от этой мысли ему тем вечером стало больно. Ни чувство вины, ни волнение не полоснули так глубоко, как осознание, что Елисей может быть… заинтересован. Как минимум в сексе с ним. Как максимум — переживать что-то из оставшихся чувств.       Из-за него Костя вернулся на набережную и взял кофе из автомата. Не ощутив вкуса, выпил, потом зашёл на сайт агентства SunModels и включил видео с — ему кажется, или от этого псевдонима несёт нарочитой доступностью?.. — Элли.       Костя усмехался, глядя на себя со стороны, но ничего поделать не мог. Он чувствовал: это было словно тепло и солнце в темноте и холоде ночи. Он смотрел на улыбку Ела и представлял, как целует его на прощание, как видит в его глазах желание пригласить в номер, но всё же не слышит его — и улыбается от разгорающегося предвкушения. От того, как приятно давать Елисею нужное ему время, заслуживать его доверие, окружая заботой. Вместо ещё одного поцелуя, более настойчивого, уговаривающего сдаться, просто греть его пальцы своими — замёрзшие тёплыми, без холода кольца на безымянном…       Он знал, что это ни к чему хорошему не приведёт, но чувствовал себя в тот момент пугающе живым и не мог от этого отказаться. Мелкие капли дождя на экране телефона, горечь кофе на языке, сладость неслучившегося поцелуя на губах… Он будет вспоминать это когда-нибудь, после бокала вина, перед сном или на унылом приёме, выйдя на балкон и полной грудью вдохнув прохладный городской воздух. Всё это: шелест листьев, потревоженных ветром, дождь, бьющие в набережную волны. Холод. Обожжённый кофе язык. Желание целоваться — слишком взбалмошное, слишком детское для него, но нужное и прекрасное.       У него мало таких моментов. Он редко ощущает потребность в них, борясь с меланхолией лишними часами работы — дела никогда не заканчиваются и всегда готовы прийти на помощь. Он, в конце концов, никогда не был романтиком и сомневался, что когда-нибудь станет им. Но он просмотрел видео дважды. Ему очень хотелось посмеяться над такой глупостью с высоты своего опыта и рациональности, но смешно не было.       И сейчас он откладывает телефон на столик, лишь когда в дверь деликатно стучат.       — Можно?       Штефан. Костя говорит ему, что почти закончил, но тот всё равно заходит и прислоняется к двери.       — Это оказалось более неловко, чем я представлял, — говорит он, качая головой. — Оливер… Ничто не предвещало, мы мирно расстались, но этот парень не привык к отказам.       — Так может, не стоит отказывать?       — В последнее время у меня нет настроения для интрижек.       Костя замирает, вцепившись в верхнюю пуговицу рубашки. Он всё-таки идиот. И ничего, абсолютно ничего не понимает в том, как обращаться с чужими чувствами.       — Эй, перестань! — Штефан, к счастью, смеётся искренне. Устало, но искренне. — Тебе не идёт виноватое выражение лица. Я отказываю Оливеру не потому, что влюблён в тебя. Мы с ним довольно долго были вместе, и всё начало становиться слишком… настоящим? Пусть лучше помнит меня шикарным мужиком, который забирал его после работы, возил по модным ресторанам, а потом трахал в дорогих отелях, чем узнает, что этот мужик старомоден, в свободное время готовит по сохранённым рецептам и иногда любит быть снизу.       Под конец фразы его голос звучит так уютно и беззащитно, что Костя теряется и замирает. Так вот что нужно тебе, думает он. И это ты надеялся получить со мной?       Он сомневается, что смог бы дать это, даже если бы чувствовал что-то в ответ. Что он вообще способен дать, кроме материальной стабильности и регулярного секса? Хотя бы не как любовник, как друг или тот, кто пытается быть им…       — Налюбоваться на себя не можешь? — неверно толкует его застывший взгляд Штефан: Костя неотрывно смотрит в зеркало, но себя не видит. Штефан подходит ближе; его взгляд блуждает от спины к отражению, и обратно, по линии плеч. — Как тебе?       На мгновение кажется, что сейчас он положит руки на них, как делал когда-то, и Костя заранее готов отступить на шаг. Уйти из-под прикосновения — оно, ещё не случившееся, уже ощущается неправильным и ненужным.       Подойдя, Штефан смыкает руки за спиной.       — Костюм? — отзывается Костя, повернувшись к нему. — Превосходно.       Такое плоское слово. В начале совместной работы Герда просила не использовать его в разговорах с художниками, и он учился выжимать из себя слова объёмнее и живее. От него не ждали искусствоведческого анализа — к сожалению, потому что теория живописи гораздо проще, чем анализ собственных чувств, — его мало что действительно трогало, так что в искусстве псевдоэмоциональных отзывов он, казалось, успел натренироваться.       Но сейчас, кроме этого жалкого «превосходно», ничего выдать не получается. Он чувствует себя так, словно на нём его обычный рабочий костюм: ни радостного волнения, ни предвкушения нет, вся разница исчезла, стоило отвернуться от зеркала. Ему спокойно. Возможно, это значит, что хоть что-то сейчас в своей жизни он делает правильно.       Или — что неправильно делает вообще всё.       Он поводит плечами — неудобная мысль отдалась напряжением в них. Запах пионов действует на нервы, как, наверное, нервировал Штефана Оливер. Давит чрезмерными ожиданиями. Костя тоже хочет от него поскорее сбежать; больше не глядя в зеркало, он расстёгивает пуговицу у горла, вторую, берётся за третью…       Останавливается, заметив, что Штефан всё ещё на него смотрит. Внимательно и неотрывно, и их взгляды сцепляются слишком надолго, чтобы делать вид, что перестал раздеваться не из-за него.       — Ты же не думаешь, что я наброшусь на тебя прямо здесь? — говорит Штефан. — Хотя… Звукоизоляция здесь неплохая. Поверь мне на слово, — и смеётся, но, поняв, что смеётся один, качает головой: — Да что с тобой такое? Это приближающаяся свадьба на тебя так влияет?       Когда Костя молча продолжает расстёгивать рубашку, он всё-таки отворачивается.       — Странно было ожидать, что после моего признания между нами ничего не изменится, да? — тихо говорит он, разглядывая стены перед собой. Они увешаны эскизами, каждый выглядит как изящный чертёж космического корабля. — Но я всё равно ожидал.       Усложнены они для красоты или каждый костюм действительно требует всех этих расчётов и линий? Костя не хотел бы, чтобы над его трудились с таким усердием.       — Мне бы этого тоже хотелось, — говорит он, вытягивая руки из рукавов; прохладный воздух заставляет поёжиться, зудит утренний пластырь на плече, — но… Наверное, я не могу разобраться со всем этим так быстро. Слишком много всего сразу навалилось.       Его голос не звучит искренне — как плохо настроенный инструмент, он не умеет выдавать нужные ноты, — однако Штефан всё равно понимает. Что-то. Слегка поворачивает голову, словно хотел обернуться и в последний момент передумал. Застёгивая рабочую рубашку, Костя следит за его профилем: губы бесшумно раскрываются и снова смыкаются дважды. Штефан облизывается, словно мучаясь жаждой.       А ведь Штефану тоже тяжело здесь, думает Костя — и поражается, как мог не подумать об этом сразу. Как мог списать всё беспокойство Штефа на эту встречу с бывшим, как будто у него раньше их никогда не было. Мог не замечать очевидного, когда оно буквально в руки ему отдано. Это ведь так просто, сам Штефан сейчас прост и открыт, и не пытается утаить: ты, человек, которого я любил — люблю до сих пор?.. — готовишься к свадьбе. У меня на глазах примеряешь свадебный костюм, а потом снимаешь его, словно он ни черта не значит.       — Хотя, конечно, не мне жаловаться. Прости, — говорит Костя и невесело усмехается. Он произнёс «прости», застёгивая ширинку — так получилось случайно, но как же это в его стиле. Он в этом плох.       Он вдруг думает о том, что ему нужно будет написать свадебную клятву. О слове «превосходно», заменяющем у него и непонятые чувства, и отсутствие чувств. О своём «да» в ответ на вопрос Елисея… Слишком много думает. Эта примерка выматывает его сильнее поездки — побега? — за Елом, даётся тяжелее ранних рейсов и бессонных ночей. Штефан всё ещё стоит к нему спиной, всё ещё молчит, и его руки в карманах стиснуты в кулаки.       — Я закончил, — говорит Костя, переодевшись. Хлопает его по плечу: — Пойдём…       — Стой.       Ладонь Штефана горячая; он вцепляется в запястье твёрдо, не рассчитав силу. Так, что Костя вспоминает, как когда-то они едва не подрались в курилке офиса, словно какие-то переполненные гормонами подростки. Сейчас они не ругаются, но в воздухе, совсем как тогда, сгущается напряжение.       — Говори мне, если я перехожу черту, — под недоумённым взглядом Штефан слегка ослабляет хватку, но не отпускает. — У меня не так много времени, и я знаю себя, мне нужно как следует нажать, где болит, иначе я никогда не избавлюсь от этого… Но, если тебе неудобно, я найду другой способ.       Не так много времени, — проговаривает про себя Костя и, поняв, трёт пальцами закрытые веки. Он почти успел забыть о том, что Штефан увольняется. И даже пока он всё ещё с ним, они мало будут говорить друг с другом вот так — в нерабочей обстановке, не боясь быть застигнутыми врасплох. У них осталось несколько совместных обедов, пара кратких бесед в машине и, может быть, прощальная пьяная исповедь на мальчишнике. Вот и всё.       Всё — на месяц, полгода, год или пару лет… Это уже не от него зависит.       — Всё в порядке. — Костя медленно кивает, проворачивая запястье в кольце напряжённых пальцев: что вообще происходит и почему это происходит с ним?.. — Это так глупо…       — Что именно? Мои чувства к тебе?       — Нет.       Он всё же отнимает руку, и Штефан делает шаг к нему, пытаясь удержаться в личном пространстве.       — Твои чувства… — Костя бесшумно вздыхает. Лицо Штефана слишком близко, но он не позволяет себе отворачиваться. — Они прекрасны. Чувства всегда прекрасны — в тебе, в Герде... В Оливере.       Не его имя он хотел назвать. Но это не важно. Имя не меняет сути:       — В других людях — они прекрасны. Но когда дело касается меня… Мои кажутся мне такими глупыми и незрелыми.       — Да, по тебе видно, — Штефан обводит комнату взглядом, будто не зная, куда девать глаза. Его губы подрагивают. — И знаешь, что самое идиотское?       Не удержавшись, он всё-таки усмехается и устало трёт переносицу. Снова смотрит в лицо — ждёт то ли просьбы, то ли хотя бы позволения продолжать. Костя пожимает плечами.       — Самое идиотское то, что я понял это ещё с нашей первой встречи. Ты был таким… как по учебнику замкнутым, мне даже узнавать тебя не было нужно. С каждым днём я лишь сильнее утверждался в том, что первое впечатление было верным. Ну и… о твоём прошлом я тоже знал. Дмитрий рассказывал мне.       Костя поправляет манжеты и кивает. Отвечать на это ему не хочется. Слушать — тоже, но он понимает, что Штефану нужно высказаться.       — Со своей профессиональной подготовкой я знаю, что каждый травмированный человек считает свой случай запутанным и уникальным, и отчасти это конечно же так, но для терапевта… Несложно сложить два и два. Я сложил их сразу, получил ожидаемый ответ и принял его к сведению. Как и должен был — чтобы, если понадобится, не дать стрессу от переезда и смены деятельности подкосить тебя.       Штефан ловит взгляд, и Костя снова нехотя кивает. Ему не нравится подбор слов, не нравится, каким уставшим и выгоревшим они его выставляют, но в голосе Штефа хотя бы не слышно жалости. Только уверенность профессионала.       — Так что… я был действительно воодушевлён, когда мы начали работать вместе, — продолжает он, смахивая невидимые пылинки с его плеча. — У меня были подобные пациенты во время психотерапевтической практики, и применить этот опыт в новой должности казалось такой интересной, вдохновляющей задачей. Вот только… — смеётся он вдруг. — До сих пор не понимаю, в чём дело. Нам не следовало проводить столько времени вместе? Или сыграло роль то, что ты оказался не только увлекательным случаем, но ещё и привлекательным во всех смыслах мужчиной? Я ведь знаю, знаю все эти нездоровые механизмы, заставляющие желать окружить ледышек вроде тебя заботой, знаю, чем это чревато для того, кто решит поиграть в спасителя, так почему же я всё равно в это вляпался?       Снова смеётся; и слишком близко. Так близко, что неосторожным жестом задевает рубашку. Только ткань, не касаясь кожи под ней, и длится это какую-то долю секунды, но у Кости всё равно сбивает дыхание.       — Я должен был раньше сказать тебе, что живу не один, — говорит он, но Штефан не принимает это: ни как вариант, ни как извинение.       — Если бы ты был с кем-нибудь вроде Герды, это, может, и остудило бы меня. Но Елисей… Даже если принять в расчёт, что я бы убедился в его бескорыстности, он всё ещё был бы слишком мал и слишком эгоистичен, чтобы правильно вести себя с тобой.       — Кто я такой, чтобы искать ко мне подход. Тем более Елисей… Господи, когда мы начали, ему восемнадцать было!       — Ага. Проблема, да?       Приглушённый закрытой дверью, в лобби звякает колокольчик. Оливер приветствует следующего клиента, их голоса звучат всё ближе и ближе. Костя ведёт головой, прислушиваясь: это маленькое ателье, примерочная здесь одна, а они уже занимают её непозволительно долго, но когда он делает шаг к двери, Штефан останавливает его.       — Ещё минуту.       — Да? Хотел поговорить о чём-то ещё?       — Как думаешь, у нас могло получиться?       Снова рука на запястье — решительный, трезвый, полностью осознанный жест. Та смесь чувств и разума, которой невозможно не восхищаться. Такой Штефан, кажется, может остановить время или обратить его вспять. Не выпрошенную минуту, а гораздо, гораздо больше, дни, месяцы и годы, стоит лишь позволить ему.       — Не слишком-то… своевременный вопрос, — увиливает Костя, хотя на самом деле знает: он бы позволил. Он об этом думал. Если бы Штефан признался раньше, когда преследовавшую его пустоту ещё не заполнила Герда, он бы, возможно… — Я могу на него не отвечать?       Возможно, он бы и Ела тогда не встретил. Хотя иногда его охватывает чувство, что жизнь при любом раскладе не упустила бы возможность так посмеяться над ним. У неё извращённое чувство юмора.       — Тогда ответь: ты никогда не жалел, что мы не пошли до конца тем вечером? Помнишь: узкий диван на мансарде, вино, снег за окном…       — Не жалел. Секс бы всё усложнил.       — А поцелуй не усложнил?       — Поцелуй… — Костя старается подобрать слова, но… Где вообще находятся поцелуи на его шкале «усложнения отношений»? Вот такие, как у них тогда — пьяные, смазанные, грубые… — Это вообще то, из-за чего переживают люди в нашем возрасте?       — Не переживают? Тогда, может, поцелуешь меня сейчас?       Его взгляд невольно падает на произнёсшие это губы. Сухие и светлые, изогнутые в аккуратной улыбке — губы человека, не идущего на поводу у вспыхнувших эмоций. Возможно, думавшего об этом поцелуе не первый день. Планировавшего его. Подведшего к нему.       Он мог бы коснуться их — разве сложно сделать шаг вперёд и прижаться своим ртом к чужому?       — Ну же, — и Штефан облизывается, словно уже верит, что это случится. — Всего лишь один трезвый поцелуй. Небольшая помощь другу в борьбе с его обречёнными чувствами… Как думаешь, Герда запретила бы это? Мне кажется, если бы я рассказал ей всё, она бы позволила тебе эту маленькую измену.       Она бы позволила. Костя знает это, знает её порой чересчур мягкое сердце, её уверенность в себе как женщине… нет, как человеке, который не потерпит настоящего предательства, потому что уважает и ценит себя. Знает её самодостаточность и свойственную творцам тягу к драмам — порой ей буквально необходимо, чтобы внутри всё вскипело.       Знает, что сам не стал бы ревновать её, если бы кого-то поцеловала она. Он мог бы стать свидетелем этого и не испытать и сотой доли того, что почувствовал, когда узнал, что кто-то очень щедрый и очень анонимный (очень хитрый? осторожный? влюблённый?..) выплатил долг Елисея. И всё же…       — Нет. Давай не будем этого делать.       — Почему? Это ничего не будет значить.       — Именно поэтому — нет.       — А ты… Ха. Делаешь успехи.       Костя не успевает спросить, в чём именно. Штефан не даёт ему шанса: обходит его и распахивает дверь, и к ним сразу устремляется Оливер, и оказывается, что костюм не нужно было снимать, что да, конечно, всё подошло, но нет предела совершенству, поэтому нужно ещё проверить… «Это не займёт больше пары минут, — улыбается Оливер, — прошу, позовите меня, когда переоденетесь», — и Штефан сам закрывает дверь примерочной, оставаясь от неё по ту сторону.       В итоге в безупречном костюме Оливер находит множество недостатков, тут и там подкалывает что-то булавками, вертится вокруг, то недовольно цыкая, то качая головой. От всей этой суеты у Кости начинают ныть виски. Не мигрень, просто тупая слабая боль, от которой спасёт глоток свежего воздуха, но Оливер словно забыл о своём «не больше пары минут» и держит в примерочной, кажется, целую вечность.       Провожая к выходу, он с сияющей улыбкой просит не худеть больше от предсвадебных волнений. Явно старается разрядить обстановку, но Костя невольно одаривает в ответ таким взглядом, что улыбка становится неуверенной, делая и без того юного Оливера ещё моложе. Совсем будто бы беззащитным — Штефан не выдерживает и тут же бросается осыпать его работу и его самого комплиментами. Но прощается всё равно с окончательным: «Рад был увидеться. Береги себя».       Костя на прощанье говорит «до встречи» и уважительно пожимает руку. Ему не хочется обижать Оливера; его тоже задела юная беззащитность в погасшей улыбке. Выйдя на улицу, он ещё помнит, что в чём-то там делает успехи, но спрашивать больше не хочет. Фраза кажется ему случайной, кажется, Штефан уже забыл, что имел в виду. Или сделает вид, что забыл, потому что момент откровенности безнадёжно упущен.       До оставленной на парковке машины Штефан идёт молча. Но неловкости в этом молчании нет, он расслабленно погружён в свои мысли, его губы то и дело трогает лёгкая улыбка. Костя не верит ей, поймав в первый раз, но, увидев снова, вроде бы успокаивается. Запах пионов наконец оставляет его, отпускает сдавившая виски боль. На улице пасмурно, небо бесцветно — ни облаков, ни солнца, далёкая пустота над головой. Светло и душно в разгар дня, и к вечеру, наверное, соберётся гроза.       Он втягивает носом сырой воздух, пытаясь вспомнить, видел ли за последние два года грозу. Понимает, что видел наверняка, его город безжалостно заливает весной и летом, но чтобы услышать гром, увидеть освещённое молниями небо, вдохнуть запах озона…       — Будешь?       Помедлив, Костя опускает глаза. Штефан протягивает ему приоткрытую пачку сигарет — ментоловые, крепкие, не хватает уже половины.       — Снова куришь?       — Последние пару дней. Закончится эта, новую покупать не буду.       — Всё в порядке?       — Имеешь в виду, кроме того, что я умудрился влюбиться в своего начальника?       Они оба усмехаются: Штефан печально, Костя виновато. Но неловкости по-прежнему нет. За сотню метров, пройденных до парковки, момент в примерочной почти стёрся из памяти, слишком нереальный, чтобы можно было без сомнений поверить воспоминаниям о нём. Штефан рядом закуривает и, наслаждаясь первой затяжкой, закрывает глаза.       — Да, — говорит Костя, наблюдая за ним. — Кроме этого.       — Кроме этого — всё в порядке. На самом деле… даже учитывая это, всё намного больше в порядке, чем я ожидал.       Дым вьётся перед ними в застывшем воздухе. Костя забирает пачку и ворует одну сигарету.       — Я волновался, потому что ты взял отгулы на пару дней.       — Не вовремя, да? На самом деле ничего срочного. Если бы я знал о твоей внезапной командировке, я бы отложил свои дела и остался.       Штефан не глядя поднимает зажигалку, и Костя тянется кончиком сигареты к подрагивающей капле пламени. Шумно затягивается, постукивает пальцем по руке Штефана: спасибо, достаточно. У него кружится голова, пустой желудок сжимается от тошноты, и, похоже, он не захочет докуривать даже до половины, но господи, это то, что ему давно нужно было сделать.       — Кстати, почему я о ней не знал? — Штефан вдруг открывает глаза. — Я пока что всё ещё твой секретарь.       Разглядывает, всматривается в лицо. Косте хочется выпустить ему в ответ клубы дыма, но это, пожалуй, будет слишком ребячливо для него.       Он выдыхает в сторону и с улыбкой встречает взгляд, держа сигарету у рта. Не то чтобы во всей этой ситуации было что-то весёлое, но он повёл себя так глупо, что только смеяться и остаётся. Рвануть за бывшим в другую страну, обнимать его там, пить с ним пиво и исполнять его странные прихоти — и после этого он должен доверять своим чувствам?       — Это была не командировка.       — Вот как. — Штефан не выглядит удивлённым. — Герда знает?       — Нет.       — А если узнает?       Костя устало дёргает плечом. Если узнает… Ну, мир не рухнет. На самом деле, ему бы хотелось, чтобы она узнала, он выдал ей заранее приготовленную ложь, и эта тема была закрыта.       Садясь в самолёт, он уже понимал, что по нему видно всё: бессонные ночи в его возрасте не проходят бесследно. Но когда перед работой он заехал домой, Герда ничего не заметила. Казалось, было чудом, что она заметила его самого; казалось, что она тоже не спала всю ночь. Более того, она выглядела удивлённой, увидев его на пороге ванной, словно он полчаса назад вышел за дверь и внезапно вернулся.       Она мыла кисти, они пачкали раковину какой-то безумной смесью цветов: красный, синий, чёрный и жёлтый, все оттенки рыжего и зелёного. В воздухе пахло растворителем.       — Привет, — сказала Герда, бросив взгляд за окно: тусклая утренняя серость там казалась темнее из-за яркого света внутри. — Как долетел?       Она будто бы не была уверена, утро сейчас или вечер. Костя подошёл ближе, и она тоже сделала шаг вперёд, но не чтобы быть ближе к нему, а чтобы заслонить раковину собой.       У неё случались периоды, когда она не хотела показывать даже пятна краски на пальцах, так стремилась скрыть то, что пишет, и Костя не придал этому значения. Коснулся губами её щеки, царапая утренней щетиной. Заставил себя не отводить глаза, поймав её взгляд. Она смотрела в ответ, но мыслями была где-то далеко и, домыв кисти, снова спряталась в мастерской.       Костя принял душ, выпил кофе и сбежал на работу. Облегчение от невнимательности Герды боролось в нём с нарастающим волнением за неё, но он позволил себе отбросить и то, и другое, углубившись в дела. С того дня они так толком и не поговорили: когда он вернулся с работы, она лежала, укутавшись в одеяло, на своей стороне их постели и проспала так до самого утра; после, если и выходила из мастерской, мыслями оставалась там.       — Если она узнает, я скажу, что ездил навестить могилу отца, — говорит Костя, и Штефан, уже явно не ждавший ответа, почти выплёвывает с дымом:       — Навестил?       — Нет.       Больше ничего он не говорит. Несколько секунд Костя ждёт главного вопроса — а что тогда ты там делал? — но в итоге Штефан первым докуривает и садится в машину. Последнюю треть сигареты Костя через силу добивает в одиночестве.       Это чувство остаётся с ним надолго. Въедается в одежду и волосы вместе с запахом дыма, слишком резким после долгого перерыва. Штефан за рулём молчалив, его присутствие от этого ощущения не спасает, наоборот, оттеняет его сильнее. С ним нельзя говорить о Еле, с Елом — нельзя о Штефане, и о них обоих нельзя даже заикаться с Гердой.       Костя понимает, что сам поставил себя в такое положение, но все эти люди, вроде бы небезразличные к нему, тянущиеся к нему каждый по-своему, в итоге заставляют его чувствовать себя одиноким.       Не то чтобы одиночество когда-либо волновало его. Он привык путать его с самодостаточностью, оно прекрасно сочетается с загруженными работой днями, лишь вечером, по дороге домой, давит чуть тяжелее. Немного — ровно настолько, чтобы обратить на него внимание. Заехав в гараж, Костя выходит из машины и мягко хлопает дверью. Одиночество обычно остаётся там, в сумраке салона, он не позволяет себе тащить его к Герде, но сегодня что-то пошло не так. Сегодня вместо того, чтобы зайти в дом, Костя останавливает ползущие вниз ворота и заставляет их подняться снова.       Отсюда не лучший вид на его двор: подъездная дорожка, вся в сырых пятнах после дождя, закрытые створки ворот, газон и забор. Над забором — крыши соседних домов, за ними — многоэтажки. Костя скользит по всему этому взглядом, не понимая, что хочет увидеть в этой сотни раз виденной картине, а потом устало вздыхает и поднимает глаза. И чувствует, что сдаётся — усталости, меланхолии. Одиночеству.       Есть в этом какое-то мазохистское удовольствие. Блёклое днём небо обрело глубину и цвет, клубится над городом, низкое и тёмное. У самого горизонта вспыхивают зарницы. Костя думает, та ли эта сторона, где сейчас живёт Ел, увидит ли он вообще грозу, если она будет бушевать над его домом, и несколько секунд примиряет себя с мыслью, что они давно видят разное и смотрят в разные стороны. Хочется курить, но одно воспоминание о вкусе выкуренной днём сигареты даёт понять: не курить хочется. Сигарета бы только дала причину не спешить домой.       Нормальную причину, а не воспоминания о том, как когда-то стоял с Елисеем на пороге прошлого дома, и Ел смотрел в предгрозовое небо. Костя помнит это отчётливо: Ел часто задерживал взгляд на том, на что ему бы и в голову не пришло смотреть. Это странно находить в памяти — как он вслушивался в играющие по радио песни, как смотрел на сигаретный дым, как в постели, уставший, разглаживал сбившуюся в складки, пропитанную потом простынь… — зная, что тогда этого не видел. Как будто через годы вспоминаешь забытый сразу после пробуждения сон.       Сейчас сложно поверить, что Ел когда-то был для него таким… незначительным. Полупрозрачным, почти пустышкой. Ну что там: немного жалости, капля раздражения, привычная, и потому не стоящая внимания ответственность. Чуть позже — тяга к красоте и невинности, к смущённому, трогательному желанию, податливости и зависимости. Не так уж много. По сравнению с тем, что сейчас, — совсем ничего. И всё же…       Если он заглядывает в воспоминания и видит больше, значит, он видел это всё и тогда? Просто не отдавал себе отчёта, не умел принимать сознанием, оставляя чем-то неясным в подсознании.       Там же сейчас смутные ощущения, наполнившие проведённый вдвоём вечер. Прикосновения, голос и шёпот, дыхание и тепло… Елисей флиртовал? Елисей хотел внимания и поддержки? Он был искренен или искренне наслаждался игрой с появившейся у него властью? Не осознавать её он не мог — не после того, как его бывший полетел за ним в другую страну, — но насколько он заинтересован в ней? Костя уверен, что Ел не станет намеренно играть с его чувствами, но с другой стороны, Ел и не знает, что они у него есть. По крайней мере, не те, из-за которых обыденные вещи, вроде прощания у отеля, становятся тем ещё испытанием нервов на прочность.       Елисей смотрел на его губы, стоя там, под стеклянным козырьком. Елисей, взбудораженный алкоголем, часами откровенности и секундами контроля над дыханием, хотел целоваться. Костя не сомневался — он знает, как это у него выглядит. Совершенно не испуганный своими желаниями, не жалеющий о своей странной просьбе, ничем и никем не скованный, Ел его почти пугал.       Насколько было бы легче, если бы он был недостижимым. Если бы скрывал свою увлечённость, из скромности или из гордости стараясь держать лицо. Но, что бы ни увлекало его — прошлые ли отношения, горько-сладкая неопределённость настоящего или дразнящее желание попытаться разрешить её в будущем, — он не стесняется этого. И даже просто смотреть на него такого опасно.       Костя вспоминает о сохранённых у него в телефоне фото и усмехается. Ладно. Он всего лишь человек, и у него есть слабости. В конце концов, он всё ещё понимает: любить кого-то и быть готовым впустить кого-то в свою жизнь — это разные вещи.       В доме спокойно и холодно. Костя не включает свет, оставаясь в сумраке раннего дождливого вечера. Скидывает пиджак, вешает на место ключи, замёрзшими пальцами развязывает галстук. Старается нащупать привычную колею: так обычно проходят его вечера; так они будут проходить в ближайшие несколько лет. Пару десятков. Может быть, больше. Может быть, с годами его даже перестанет донимать чувство, что он не знает, хочет остаться здесь и в очередной раз прожить знакомый сценарий или схватить ключи, вернуться в машину и поехать куда-нибудь за город, где ограничения скорости выше, дороги пустынны, и ночь наступит так внезапно, что он без сожаления отдаст ей всякую надежду выспаться.       Ему кажется, Штефан порой думает об этом же, когда катает своих красивых мальчиков по дорогим ресторанам и отелям. И эти мысли — то, что позволит им остаться друзьями, несмотря на всю болезненность их отношений сейчас.       То ли невероятно важное, то ли невероятно глупое ощущение — Костя едва успевает понять. Шум воды отвлекает его. Звук доносится из ванной на первом этаже; когда Костя подходит, дверь открыта, свет внутри не горит, и профиль Герды так мягок на фоне матового окна. Она смотрит, как вода убегает в слив. Потом прибавляет напор. Стучат брошенные под струю кисти. Белый мрамор заливает оттенками красного.       — Привет.       Герда вздрагивает и, обернувшись, снова заслоняет собой раковину.       — Ох, уже шесть? Как дела на работе?       — Всё хорошо.       — Никаких проблем? Я буду там нужна в понедельник?       Её не было вчера и сегодня, это Костя знает точно. Появлялась ли она, пока он был в отъезде, — не знает, но догадывается, что нет.       — Что-то случилось?       — Нет, ничего такого. Просто в воскресенье приедет Элли, и я… Мне нужно его задержать. Как можно дольше, с перерывом, конечно, я не собираюсь над ним издеваться. Сможешь уделить ему немного времени? Чаем его напоить, накормить чем-нибудь и поговорить. Только не дави, мне не нужно, чтобы он вернулся ко мне весь в нервах…       Герда долго объясняет, как с ним обращаться, но не потому, что хорошо знает его, а потому что сама не понимает, как себя с ним вести. «Он замкнутый, — говорит она, и это единственная фраза, в которой есть что-то похожее на уверенность. — Я понимаю, вы вряд ли подружитесь, но, может, небольшой разговор? Немного поддержки? Мне кажется, ему не хватает внимания… кого-нибудь взрослого, знаешь? Он никогда не говорит о родителях, лишь изредка упоминает Джонни, но я даже не уверена, вместе они или…»       Костя ловит себя за мгновение до того, как у него вырвется «не вместе», и дальше едва ли действительно что-то слышит. Его снова затягивает в момент, слишком яркий для человека, который привык не помнить своих вечеров, а если и вспоминать, то не отличать один от другого. Всё это для него слишком: шумит вода, дождь стучит по стеклу, на улице быстро темнеет. Герда возится с кистями, её майка забрызгана красками, кожа в мурашках — она их не замечает. Он смотрит на её узкие острые плечи и думает, что ещё три дня назад захотел бы обнять её, понимает, почему хотел этого, но сейчас тревога, забота, желание обладать — всё это принадлежит другому человеку.       Маленькая катастрофа обычным пятничным вечером.       — …Так что, составишь ему компанию, пока он отдыхает? Он, может, и сам не захочет, он такой… — Герда замирает на мгновение, глядя в пустоту, потом встряхивает головой и с удвоенным рвением принимается за кисти. — Но, если что, ты не против?       — Да. Конечно. Если он захочет… — Костя подходит к ней, подставляет ладонь под воду. — Ты сегодня опять допоздна?       — До утра.       Мокрой рукой он зачёсывает волосы назад. Влажные пряди рассыпаются и липнут к коже, капли стекают по лбу и в глаза, заставляя щуриться, — Костя смотрит на себя в зеркало и видит человека, мало похожего на него. И лёгкая небрежность в причёске эту разницу не оправдывает.       Она во взгляде. В том, что он вообще смотрит себе в глаза — обычно это бессмысленно; пугающе откровенно сейчас. Как признание самому себе. Искренний разговор — сам с собой.       Внутри от него что-то переворачивается, но внешне всё остаётся обыденным. Будто ничего не произошло: закончив с кистями, Герда снова идёт в мастерскую, Костя — на кухню, включая по пути свет. Снаружи начинается ливень. Гром гремит где-то далеко. Костя прислушивается к глухому рокоту, грея пальцы в паре от кофеварки, думает о чём-то, что собирается тут же забыть, и раздражённо хмурится, когда рядом звонит Гердин телефон. И ещё раз, едва закончился вызов. И ещё…       На четвёртый раз ему это надоедает.       — Хэй, — говорит он, подойдя к мастерской, — прости, что отвлекаю, но, похоже, это что-то срочное.       «Это» надрывается у него в руке пятым вызовом, и Герда ему, видимо, тоже не рада. Забирает телефон она с таким видом, будто собирается его выключить, но, посмотрев на экран, вздыхает.       — Это насчёт свадьбы, — говорит она, нехотя переступая порог мастерской. — Надо ответить.       Там она дела никогда не решает. Там — её драгоценный мир, лишённый земных забот и тревог. Их она уносит на второй этаж, с преувеличенной оживлённостью щебеча что-то про список гостей, и Костя долго провожает её взглядом.       Дверь в мастерскую приоткрыта.       — Некоторые ещё не ответили. Да, я сейчас проверю… — Гердин голос звучит наверху, шелестят бумаги, потом играет звук включённого ноутбука. Костя поворачивается к узкой щели, сочащейся жёлтым светом. Порыв ветра хлещет каплями в окна; дверь покачивается от сквозняка и открывается шире. Бесшумно. Словно доверяя секрет.       И Костя поддаётся. Он не разрешает себе заходить, лишь слегка толкнуть дверь и, если ничего не увидит, сразу же оставить попытки… Но он видит. Мольберт стоит в дальнем углу, под единственным софтбоксом, отрегулированным в такой тёплый спектр, что он стал похож на заходящее солнце. Картина напротив него словно плавится. Косте кажется, она блестит сырой краской, но стоит присмотреться, и блики превращаются в затёртые пятна. Весь холст — как стена, с которой сдирали обои. Много, много старых слоёв, наклеенных друг на друга, совершенно друг с другом не сочетающихся. То, что это портрет Елисея, становится ясно не сразу.       Может, Герда решила попробовать новый стиль, думает Костя, прикрывая дверь и отступая на шаг. Или это не портрет вовсе, а подмалёвок, этюд, что там ещё бывает? Может, это испорченный вариант, поверх которого она собирается писать что-то другое, — думает он, но даже всей его неосведомлённости не хватает, чтобы поверить в это.       Это выглядит… Господи. Обычно ему сложно подбирать слова, но сейчас они сами приходят в голову. Этот портрет — пустота. Беспомощная пустота, грязь и фальшь.