Яркий луч, тёплый луч

      Елисей устраивается через дорогу от ресторана Эберта, под огромным цветущим каштаном. С ветвей сыплются белые лепестки, в ушах молчат наушники — способ сделать беспокойный центр города немного тише. Время ускользает, и ожидание хоть и затягивается, но не тяготит. На самом деле Елисей хотел бы, чтобы время притормозило ещё немного.       Ему нравится сидеть здесь и представлять, что рядом с ним Костя. Они не жмутся друг к другу, развернулись вполоборота, тихо разговаривают — спокойные, сдержанные, но чем-то неуловимо выдающие себя для любого, кто их увидит. Возможно, есть что-то в их долгих взглядах, в мягкости их улыбок друг другу, в случайных, неосознанных прикосновениях — к плечу, бедру, рукаву… То и дело ловя себя на них, они догадываются, что их отношения очевидны, но они не прячутся в темноте, а открыто сидят на солнце.       Мысль об этом окутывает теплом, как мечта перед сном: май, южный ветер, внимательный Костин взгляд… солнце, припекающее их головы. В реальности его нет. Чем дольше он сидит здесь, тем тяжелее пасмурное небо над головой.       И тяжелее верится, что всё сегодня закончится хорошо. Елисей знает, что порой слишком большое значение придаёт мелочам. Погоде, музыке, игре теней под ногами, мигающим фонарям. Когда-то в этом было его спасение — так говорил доктор, — его надежда обрести хоть какой-то контроль над своей жизнью. Он пытался понять, что с ним происходит, связывая совершенно не связанные на самом деле события, и искал защиты у вещей, когда люди ему в защите отказывали.       Это не то чтобы плохо, учил его доктор позже, когда он стал способен воспринимать что-то, кроме утешений. Плохо — полностью зависеть от этого, уйти в суеверия от реального мира, бояться их и подстраивать под них жизнь. А иногда успокаивать себя ими — нормально. Если помнить, что всё это лишь выдумка.       «Но ведь если помнить, что это выдумка, это не сработает», — возразил тогда Елисей, и доктор ответил ему, что со временем он научится. В тесном кабинете его голос казался таким сильным и всеобъемлющим. Очередная гроза клубилась над клиникой, в коридорах замерла тишина, время близилось к семи вечера. Доктор уже час как должен был закончить работать, Елисей знал это — и знал, что с тех пор, как он рассказал на приёме свою историю про грозу, тот старался говорить с ним под грохот грома.       Поэтому в тот вечер он поверил его словам. И со временем действительно научился, пусть так и не поняв, как это работает.       Просто в один момент он знает: небо затягивает тучами, город темнеет слишком рано для майского вечера, порывы ветра становятся всё натужнее, будто через силу поднимают в воздух душную пыль, и всё это всего лишь весна. А в следующий — чувствует, что с каждым вдохом мир проникает в него и заполняет внутри необъяснимой, таинственной силой.       Когда одно наслаивается на другое, получается то, что можно назвать судьбой или, может быть, мирозданием. Так он понимает эти слова — если подобные мысли вообще можно назвать пониманием. Сейчас он жалеет, что не говорил тогда об этом с врачом. У него было на это время, но не было смелости: всё-таки это не то, о чём можно рассуждать с доктором. Он лечил его, а не дружил с ним, и слушать глупые юношеские философствования не входило в круг его рабочих обязанностей.       Елисею порой жаль, что ему не с кем поговорить о чём-то таком. Слишком оно личное и странное, чтобы обсуждать с приятелями или девушками; Джонни, барахтающийся в хаосе своего ощущения жизни, вряд ли сможет навести порядок в его. Это неплохая тема для ночного пьяного разговора, но пьяные разговоры с ним полны эмоций и лишены всякой логики. Эмоций у Елисея слишком много своих; логика — вроде бы есть, только ведёт иногда дикими тропами, петляет и замыкает круги. А он хотел разобраться наверняка. Хотел бы понять, насколько то, что происходит с ним во внешнем мире, зависит от того, что происходит у него в голове. Думает ли кто-то, кроме него, об этом, есть ли вообще смысл думать об этом, или он мается ерундой.       В такие моменты он особенно ясно ощущает, что у него нет родителей. Не то чтобы он был избалован родительским участием, так что по-настоящему он не скучает. Но иногда у него появляется потребность поговорить с кем-нибудь взрослым. Взрослые есть рядом, фотографы, менеджеры, букер и спонсоры, только кто станет говорить с ним серьёзно? Даже Алекс не разговаривает с ним — он говорит ему. Огромная разница.       Справедливости ради, Костя когда-то тоже с ним не говорил. Зато говорил с ним, пока они обнимались в темноте у реки. То есть… почти обнимались — Елисей чувствовал себя в миге от этого и готов поклясться, что не он один. Может быть, если бы он был смелее, если бы потянулся за лаской требовательнее, попросил поддержки — разве Костя смог бы ему отказать?..       Вздохнув, Елисей отрывает взгляд от входа в ресторан и позволяет себе ненадолго потеряться в огромном небе. Кажется, оно с каждой секундой становится темнее и ниже; он замёрз, голоден и для полного счастья ему не хватает только попасть под дождь, но он не хочет уезжать ни с чем.       Поэтому он успокаивает себя, поглаживая пальцами под воротником, и продолжает следить за входом. На дорогах начинают сбиваться пробки, улицы заполняются спешащими с работы людьми. Елисей чувствует, как на него иногда смотрят прохожие, и, хотя это из-за… ну, наверное, его внешности, он не может отделаться от ощущения, что люди знают, почему он здесь. Осуждают его. Думают, что он пришёл согласиться. Что он глупый мальчик, клюнувший на блестящие побрякушки и обещания лёгкой жизни.       Когда он зашёл в ресторан, чтобы узнать, здесь ли Эберт, хостес смотрела на него именно так.       — Хозяина сейчас нет, — вежливо сказала она и, окинув взглядом, добавила: — Желаете подождать его внутри? — Ожидая ответа, она смотрела не в глаза, даже не на лицо — она смотрела на волосы, и Елисей отдёрнул руку, поймав себя на том, что крутит на палец прядь.       — Нет, — ответил он, — спасибо. Мы не договаривались о встрече.       — Тогда, может, передать ему, что вы его ждёте?       — Не нужно. Всего доброго.       — Он будет ближе к четырём. — Хостес проигнорировала попытку попрощаться: наклонив голову, она отмечала что-то в раскрытой перед ней книге. — Как насчёт обеда и бокала вина за счёт заведения?       Её улыбка, когда она снова посмотрела на него, была безупречна — ровный ряд белоснежных, гладких зубов. Глядя на них, Елисей вспомнил, как на одной из съёмок его шею обмотали жемчужным ожерельем, таким холодным, словно жемчуг только что достали с морского дна. Оно было дорогое, трогать его было можно лишь людям в белых тканевых перчатках. Он никак не мог расслабиться в нём, позировал и гнал из головы пугающе дурацкую мысль: какой бы шикарный получился кадр, если бы он рванул с шеи эту удавку, и бусины разлетелись бы вокруг молочными брызгами.       Одна из съёмок, ярко отпечатавшихся в памяти. Елисей их может по пальцами пересчитать — с каждой он выходил, поняв о себе немного больше. Эта, например, показала, что дорогие вещи сковывают его. Не бог весть какое открытие, но ему стало легче, когда он решил, что просто будет знать это, а не проверять каждый раз заново. Так что хостес он натянуто улыбнулся. Говорить ничего не стал: помахал на прощанье и вышел за дверь.       Лучше он просидит у ресторана до вечера, чем сделает их с Эбертом общение чем-то хоть немного более значимым, чем короткой встречей у входа. Случайной для Эберта и ни к чему не обязывающей его самого.       По дороге сюда он думал об этом именно так, но теперь… Он вообще может на это надеяться? Реакция хостес на его появление, то, как она смотрела на его волосы, совершенно не удивлённая ни вопросом об Эберте, ни ответом на предложение его подождать… Были ли даны этой девушке какие-то указания лично насчёт него, или такие здесь в принципе не редкость, и она следовала стандартному сценарию? Елисей так сильно хотел быть одним из многих, но что-то подсказывает ему, что Эберт слишком избирателен, чтобы можно было затеряться в толпе его пассий. И это отнюдь не льстит.       Это пугает.       Когда Елисей видит, как перед входом останавливается смутно знакомая машина, единственное его желание — по-детски пригнуться, прячась за спинкой скамейки. Конечно, он этого не делает.       — Эберт!       Вышедший из машины Эберт находит его взглядом и поджимает губы. Есть что-то от улыбки в том, как изогнут его рот и прищурены глаза, но самого ощущения улыбки нет. У Ела пересыхают губы — он не помнит фамилии, и неформальное обращение, перед хостес добавившее ему очков, сейчас встаёт поперёк горла. Ресторан на другой стороне улицы, светофор горит зелёным — как долго?.. Ел старается не бежать, но срывается на слишком быстрый шаг — и всё равно не успевает. Красный загорается, едва он ступает на дорогу.       Приходится шагнуть обратно на тротуар. Елисей вытягивает шею, глядя поверх машин. Эберт никак не показывает, что согласен его подождать, он вообще, кажется, забывает о нём: он не один, вместе с ним приехала какая-то женщина. Елисей едва удерживается от того, чтобы застонать в голос — как ему говорить с Эбертом перед кем-то, как подбирать слова… Машины проносятся перед ним, за спиной собирается толпа. Когда загорается зелёный, кто-то пихает его в спину, и он решается сделать шаг.       Каким бы незаинтересованным ни выглядел, Эберт всё же ждёт его у дверей. Его спутница стоит рядом, листая что-то в телефоне.       — Добрый день, — говорит Елисей, обращаясь к обоим.       Женщина, отвлёкшись на секунду, кивает ему; Эберт молча его рассматривает. Ел отчаянно хочет, чтобы он не помнил его имени. Чтобы в его памяти осталось только его внешность, и та затерялась среди образов других парней — более привлекательных, раскованных, сговорчивых. Пусть даже это будет означать, что Эберт не имеет отношения к его неудачам с работой, и долг пусть выплатил кто-то другой, с кем ещё предстоит разбираться, только пусть он забудет его…       — Здравствуй, Элли.       От этих надежд ничего не остаётся, стоит Эберту заговорить. Потому что Эберт не просто помнит его имя. Его «Элли» не прозвучало как: «Ах да, ты, кажется, тот парень с показа...» Оно прозвучало как: «Ты наконец-то пришёл. Ну и, неужели стоило так долго сопротивляться?..»       Значит, всё-таки придётся говорить прямо. Отказывать прямо, объяснять свой отказ... драматично просить не ломать ему жизнь? От одной мысли об этом шея под свитером начинает зудеть, и Ел оттягивает ворот, скользнув под него пальцем. Бросает взгляд на женщину — она недостаточно далеко, чтобы не слышать его, даже если он будет говорить шёпотом. И она смотрит. Не скрываясь — скучающий взгляд скользит от экрана на него и обратно. Губы расплываются в улыбке. Ей смешно?..       — Я… Я хотел узнать…       Эберт не даёт ему договорить — открывает дверь, пропуская свою спутницу. Затем выжидающе смотрит на него.       — О, нет, — Елисей отступает на шаг, — я ненадолго. Я хотел только…       — Ты видишь, что у меня ещё есть дела? Подожди, я уделю тебе время позже.       Это слышат все: снова усмехнувшаяся женщина, уже знакомая хостес, пара гостей перед ней. Елисей ловит на себе их взгляды — такие разные, но все об одном. И злость толкает его вперёд.       — Да, — твёрдо говорит он. — Прошу прощения. Я подожду.       Вообще-то он мягок с людьми, даже не по необходимости — по своей природе, но Эберта ему хочется послать. Пугающе яркая мысль. Такая же, как охватила его на той съёмке, где он почти чувствовал, как сыплются из-под пальцев жемчужины.       Он касается пальцами губ, словно сам себя уговаривая не выпалить лишнего; губы шершавые и сухие. Волосы растрёпаны, щёки порозовели от солнца и ветра — я такой неуместный здесь, думает Ел, но это только смешит его. Среди позолоты и мрамора, в переливах живой фортепианной музыки и церемонных разговоров, он улыбается своему отражению так, как улыбался бы в гремящем басами баре под своим окном. В волосах запутался каштановый лепесток.       Эберт цепляется за него взглядом и смотрит чуть дольше, чем позволяет его образ безразличного ко всяким рыжим недоразумениям взрослого. Он идёт к уже знакомому столику, свою спутницу невесомо держит под локоть, шепчет ей что-то на ухо; она смеётся. Выглядит таким… нормальным, что, если бы видел его впервые, Елисей, возможно, даже поверил бы.       Столик рассчитан на двоих, и Эберт просит официанта придвинуть к нему третий стул. Подтягивает его ближе к себе — когда Елисей садится, ему приходится держаться неподвижно, чтобы не сталкиваться с ним локтями.       — И ещё, насчёт того благотворительного фонда — я бы хотел…       Голоса Эберта и его спутницы он едва замечает. Слова и идеи ему смутно знакомы, он слышал их множество раз, не понимая и не стараясь понять — что-то из тех социальных высот, до которых ему никогда не дорасти. Он больше вдумывается в интонации, смотрит украдкой из-под ресниц, как движутся над столом руки, как меняются лица. Эберт общается с женщиной на равных, и ей с ним комфортно; они похожи на старых друзей, не близких, но неразрывно связанных чем-то, что не даёт их путям разойтись. Кажется, это очередная история про большие деньги — Ел уже видел такие, и с каждой у него внутри росла тихая голодная пустота.       Сейчас ему больше всего на свете хочется уехать домой и завалиться на кровать к Джонни.       Дождавшись Эберта, сидя рядом с ним в его ресторане, так близко, что боится случайно коснуться, он словно так и остался на той скамейке снаружи. Вокруг него тот стеклянный шар, в котором медленно кружат белые лепестки. И, возможно — возможно, — теперь он немного иначе понимает, почему Костя никуда не брал его с собой, когда они были вместе…       — Что тебе заказать?       Елисей медленно поднимает глаза. Почти слышит, как его стеклянный шар идёт трещиной.       — Ничего, — отвечает он. Напоминает себе, что Эберт — важный для Алекса человек, и добавляет мягче: — Спасибо.       Эберт всё равно показывает что-то в меню, и когда официант приносит блюда, перед Елом тоже оказывается тарелка.       — Ты можешь съесть это, даже если соблюдаешь диету. — Эберт придвигает салат поближе. — Давай, ты давно ничего не ел.       «Ему сказали, что я искал его, — думает Елисей, разглядывая зелёные листья. — И о том, что всё это время просидел под дверью, видимо, тоже». У него неплохой опыт в понимании того, что значит унижение, он научился проглатывать его без вреда для себя ещё на первых съёмках, но сегодняшний день, похоже, собирается показать ему новые грани.       — Я не голоден.       — Ты принципиален, — смеётся женщина. — Чем занимаешься?       — Я модель.       — Ах, конечно.       Елисей рад, что о нём быстро забывают, потому что его щёки горят. За всё время для него так и не стало нормальным произносить: я модель. Каждый раз, говоря это, он чувствует себя самозванцем. Его заслуги нет в том, как вылепились черты его лица, нет в цвете волос и кожи, в длине ног и ширине плеч. Он немного занимается — не то чтобы изматывает себя тренировками, — и иногда подставляет лицо солнцу, чтобы его осыпало веснушками. Вот и всё.       Ему долго казалось, что это «я модель» свалилось на него незаслуженно, лишь потому, что он знаком с дочерью владельца агентства.       Однажды он так и сказал это Алексу. Тот был немного пьян, говорил чуть громче, чем следовало бы, и от себя не отпускал ни на шаг. «Твоя заслуга в уверенности, даже если она лишь внешняя, а внутри всё дрожит. В манере держаться. В осанке, — он медленно провёл ладонью вдоль позвоночника, — в отработанных походке и позах. И в том, Элли, какое давление выдерживают эти хрупкие плечи».       Его ладонь скользнула выше, стиснула над ключицей. Елисей свои плечи хрупкими не считал, в зеркале они были не уже, чем у самого Алекса, и он знал, что свободный крой костюма скрывает заметный рельеф. Он собирался возразить, но Алекса отвлекли, а потом было чуть больше бокалов шампанского, чем обычно ему позволялось, и внезапное осознание, что мышцы и ширина — не совсем то, что Алекс имел в виду. Он, хоть и работал в модельном бизнесе, на удивление редко имел в виду нечто внешнее.       И когда Джонни на одной из вечеринок практически дословно повторил его слова, Елисей не удивился. Джонни любит играть независимого и самодостаточного, но, хотел бы того или нет, влиянию поддаётся мягко, восприимчивый, податливый, как разогретая в руках глина — если его по-настоящему согреть… Как бы то ни было, и Алекс, и Джонни любят повторять, что не романтизируют моделинг, но, кажется, действительно это делают. Они очарованы им — блеском показов и съёмок, калейдоскопом знакомств, той атмосферой лёгкого счастья, что появляется в любом месте, полном молодости и красоты; очарованы изматывающими диетами, жёсткой конкуренцией, бесконечными качелями комплексов и завышенной самооценки. Для них это то, что достойно стать наполнением их жизней, одинаково ценное, пусть они и смотрят с разных сторон.       Для него моделинг никогда таким не был. Да, порой быть частью этого мира волнительно и весело, но его восторг всегда оставляет горькое послевкусие. Елисей знает, что это не для него. Он ничего не добьётся в этой сфере. Для него это перевалочный пункт, привал на пути к чему-то; у него ещё есть работа, но он уже чувствует себя выброшенным на обочину, без денег и цели, вот-вот придётся голосовать в надежде, что кто-нибудь подберёт его и подкинет до следующей остановки.       Распланированный график съёмок ставил эти мысли на паузу, но они никогда не уходили полностью. А теперь, когда даже такая иллюзия стабильности исчезла, они… такие назойливые.       Елисей научился бегать от них, но с каждым разом всё больше задумывается, куда этот побег приведёт. Он всё ещё кажется ему разумным вариантом, тем, что оберегает его, но посмотрите: рядом с его рукой — рука Эберта. Слишком близко. Так близко, что чувствуется тепло. Ничего общего с теплом солнечного света, добрым и ласковым, или с огнём, хоть и опасным, но греющим, если знать, как с ним обращаться. Рука Эберта — жар воспалённого, полного гноем нарыва. Вот что это.       И если побег привёл сюда, возможно, он — не такая уж хорошая идея.       Убрав со стола руку, Елисей отодвигает тарелку с салатом и откидывается на спинку. После завтрака прошло много времени, и он действительно должен был проголодаться, но при одном взгляде на еду тошнит. Чтобы отвлечься, он достаёт телефон и утыкается в экран. Беседа всё равно идёт мимо него, так что это не будет расценено как неуважение, верно?       Листая соцсети, он снова и снова возвращается к своим сообщениям Косте. Разглядывает фотографии: та, что из аэропорта, поначалу нервная и неуверенная, позже убаюкана почти колыбельной «постарайся поспать»; сегодняшняя — невинная провокация. Она так и осталась без ответа, но «прочитано» рядом с ней отзывается маленьким теплом надежды, крошечной точкой под горлом, в ямке, где сходятся ключицы. Если бы Косте не понравилось это фото — и не понравилась сама идея того, что они могут вот так переписываться, — он бы одёрнул и попросил прекратить. Он это умеет. Он легко делал это раньше, ещё в отношениях, затыкал этими своими безапелляционными «занят» и «позже», когда поток легкомысленной болтовни становился слишком для него бурным. Но он не делает этого сейчас.       Елисей снова улыбается, не в силах унять свои губы — они растягиваются, горят от желания целоваться. И ровно в этот момент его укалывает ощущением чужого взгляда. Эберт говорит своей спутнице — Хельге, как Ел успел понять:       — Думаю, этот вопрос мы можем считать решённым, — но смотрит на него. Хельга допивает своё вино. Официант уже унёс опустевшие тарелки, и единственная оставшаяся, с нетронутым салатом, выглядит вызывающе. Елисей не собирался лишний раз бесить Эберта, но, похоже, это получилось само собой.       — Спасибо, но я не голоден, — повторяет он, стараясь звучать дружелюбно. Эберт делает вид, что не слышал.       — О чём ты хотел со мной поговорить?       Хельга наблюдает за ними, покачивая бокал в руке. Осталось там меньше глотка, вино тонко размазывает по стенкам. Елисей ждёт, когда она допьёт наконец и оставит их с Эбертом наедине — не то чтобы приятная интимность, но лучше, чем вымаливать работу и признаваться в своих долгах при лишних свидетелях, — но она явно собирается посмотреть.       К этому, наверное, тоже пора привыкнуть, вздыхает Елисей. Что для него — серьёзная проблема, для других — всего лишь способ развлечься. Он может только сделать представление как можно менее зрелищным.       — Я хотел спросить про свой долг, — говорит он с бесстрастным лицом. — Это вы оплатили его?       Эберт на мгновение опускает взгляд в стол. Поджимает губы — в этот раз это точно улыбка, хотя Ел понятия не имеет, что его насмешило.       — Да. Хочешь меня поблагодарить?       — Хочу вернуть вам деньги. Я… этого не стою.       И Хельге тоже весело. Она смеётся открыто, красиво запрокинув голову; смеётся, видимо, над ним. После одаривает мягким сочувственным взглядом.       — И откуда он такой принципиальный?       — Ребёнок Алекса.       — Ах, — вздыхает Хельга, как будто это всё объясняет. — А я всё пыталась вспомнить, где могла видеть его…       «Как насчёт спросить это у меня?» — хмыкает про себя Елисей, но вслух ничего не говорит. Они обсуждают его так, словно его здесь нет, и не то чтобы подобное было для него непривычным. Да, больше всего ему хочется зло простонать, сложить руки на столе и уткнуться в них лбом: вы надоели мне, ваши слова совершенно не трогают меня, я хочу домой; но он сидит, разглядывая зал перед собой, с таким расслабленным видом, будто не понимает по-немецки.       Когда Хельга отмахивается: «Можешь не провожать», — и наконец уходит, Елисей переводит взгляд на Эберта. Тот разворачивает свой стул и садится лицом к нему.       — Так значит, ты хочешь вернуть мне деньги, — говорит он. — А где ты их возьмёшь? Мне казалось, у тебя с ними сейчас не всё хорошо.       — Мне не дают работу. Почему-то.       — И почему же?       — Из-за вас?       — Возможно. Каюсь: я хотел ещё раз увидеть тебя.       Вот и всё. Вот так просто — Эберт не отрицает своего вмешательства, похоже, считает его совершенно нормальным, и Елисей понятия не имеет, что с этим делать. Он прикусывает губу, блуждая взглядом по лицу Эберта. Такому холёному, с лёгкой тенью любопытства лицу.       — Я не тот человек, с которым вам интересно будет играться, — медленно качает головой Елисей. — Я скучный. И предсказуемый. И… в постели… — невольно отводит он взгляд, но заставляет себя снова вернуть его. — Я не очень-то много чего умею, но и невинным девственником меня давно назвать нельзя. Если вас это интересует.       Эберт его внимательно слушает. А потом вместо ответа — подталкивает к нему тарелку.       — Ешь.       — Я не хочу.       — Я не стану говорить с тобой, пока эта тарелка не опустеет. Ну же, давай. Ты голоден.       Слова пропитаны заботой, но Елисей ни секунды в неё не верит. Хотел бы он высыпать салат на пол и мило улыбнуться, мол, вот, тарелка пуста. Джонни бы так и сделал. Джонни хватило бы смелости, наглости, безрассудства. А он…       Он тянется к вилке, убеждая себя, что не слышит усмешки Эберта. Ест, не чувствуя вкуса, торопливо, не очень-то аккуратно, и вряд ли это приятное зрелище, но Эберт смотрит. Наблюдает за ним — ощущение его взгляда волнами накатывает вместе с тошнотой.       Протолкнув в горло последний кусок, Елисей поднимает голову и несколько секунд действительно уверен: сейчас Эберт попросит его открыть рот и доказать, что он всё проглотил. Но Эберт говорит ему:       — Умница, — и отодвигает тарелку.       Сразу же подходит официант, чтобы её унести. Видимо, ещё один невольный зритель. Но Елу уже плевать.       — Я поговорю с Алексом, — начинает он. — Он вернёт вам деньги…       — Давай не будем тревожить его лишний раз. Если так хочешь выплатить этот долг, выплачивай его мне. Можешь считать, что я его перекупил. Ради этого я даже верну тебе возможность работать.       — А если я откажусь?       — Тебе не нужно будет ничего выплачивать. Правда, будет и нечем.       Когда Эберт улыбается, морщинки у глаз делают его лицо добрым и сочувствующим. Ощущение сочувствия не портит даже то, что его улыбка сейчас поддразнивающая, будто он обещает дать ребёнку конфету, если тот расскажет ему стишок. Елисей содрогается от одной мысли о том, чтобы оказаться с этим мужчиной в постели, но, наверное, может понять тех, кто спит с ним, лишь бы он потерял к ним интерес. Лишь бы перестал смотреть на них так.       — Ну что? — спрашивает Эберт, глядя на часы. — На что ты готов, чтобы и дальше продолжать красоваться перед камерой?       И Елисей думает: ради этого — ни на что. Но разве Эберт его поймёт? Поймёт, что он сидит здесь, давится едой и терпит насмешки ради той хотя бы призрачной стабильности, что есть у него сейчас? Пускай он зарабатывает мало по меркам модельного бизнеса, но это больше, чем даст ему работа официантом, или продавцом, или кем там ещё можно устроиться, не имея ни опыта, ни образования, ни гражданства. На самом деле, до всех этих проблем он зарабатывал даже больше, чем ему необходимо. Он мог бы прожить и на меньшие деньги — до сих пор продолжал искать товары со скидкой, чем невероятно бесил Джонни. Дело не в деньгах и тем более не в желании потешить своё самолюбие. Причина его страха уйти из агентства в другом.       Без этой работы у него начнутся проблемы с визой. Он наверняка снова сядет на таблетки из-за хаоса в жизни, треплющего ему нервы. Ему придётся съехать с нынешней квартиры, сменить её на что-нибудь подешевле, куда тащить за собой привыкшего к определённому комфорту Джонни — издевательство. И всё это — именно сейчас, когда денег осталось на стакан дешёвого кофе, когда до Костиной свадьбы меньше месяца, и каждый день, каждое воскресенье в мастерской его будущей жены на вес золота, потому что…       — Ты напряжён. Пойдём ко мне в кабинет. Пообщаемся без лишних глаз, — голос Эберта стал ниже и тише. Елисей замечает, что комкает угол скатерти, и заставляет себя опустить руки ладонями на колени.       — О нет. Нет. Лучше здесь, — вырывается у него с нервным смешком. Эберт вздыхает, словно он ляпнул какую-то глупость.       — Я ничего плохого тебе не сделаю, — говорит он. — Это общественное место, меня с тобой уже видели все, начиная от хостес и заканчивая гостями и официантом. И это не считая того, что ничего противозаконного я бы не сделал, даже если бы мы были одни у меня дома. Я же не идиот. Или ты считаешь меня идиотом?       Елисей считает его кем угодно, только не идиотом, а вот себя — возможно. Потому что, когда Эберт, ничего больше не говоря, поднимается из-за стола и уходит, он медлит несколько секунд, а потом встаёт и идёт за ним. Спешит — шаги Эберта широкие, он кивает кому-то по пути и кому-то звонит. Не оборачивается. Знает, что за ним следуют.       Его кабинет на втором этаже, в дальнем углу здания, в конце пустого короткого коридора. За стеной, видимо, кухня: воздух пропитан запахами еды и жаром, слышатся звон посуды и резкие голоса.       Когда за спиной захлопывается дверь, всё это исчезает. Звукоизоляция здесь отличная, не слышно ни шума ресторана, ни города за окном. Толстый ковёр и мягкая мебель скрадывают шорох шагов. Кабинет больше похож на номер отеля.       — Проходи, — говорит Эберт, подталкивая в поясницу; чтобы уйти от его ладони, Елисей делает маленький шаг вперёд. — Выпьешь чего-нибудь?       Ему хочется зло рассмеяться и уйти отсюда. Не видеть кожаного дивана перед собой, маленького бара за матовым стеклом, двери прямо напротив, приоткрытой — в щель видно золотистый полумрак, будто окна там задёрнуты плотными шторами.       — У тебя есть партнёр? — говорит Эберт за спиной. Елисей в недоумении оборачивается. — Ты постоянно поправляешь ворот. Прячешь засосы?       — Д-да.       — Да, засосы, или да, есть партнёр?       — У меня есть девушка.       — Давай договоримся: ты не будешь мне врать.       Эберт не меняется в лице, смотрит всё так же по-доброму, но Ел вздрагивает от скользнувшего в его голосе холода.       — Я ни с кем сейчас не встречаюсь, — сразу же сдаётся он. — Но мой ответ вам от этого не изменится.       — Ты обсуждал моё предложение с Джонни? Он ведь рассказывал тебе обо мне. Так вот: он предвзят. Не стоит верить всему, что он говорит.       Видимо, устав ждать, Эберт обходит его и садится в кресло, одно из двух вокруг низкого столика у окна. Жестом указывает на второе.       — То, что сейчас происходит с тобой, — продолжает он, когда Ел скованно устраивается напротив, — не рядовой для меня случай. Не думай, что я так настойчиво ищу общения с каждой приглянувшейся моделью. Всех, кого я так добивался, я могу по пальцам пересчитать.       — Одной руки?       Эберт ненадолго задумывается.       — Думаю, их было шестеро, — неожиданно серьёзно отвечает он. — Считая Джонни. Конечно, в промежутках у меня были другие связи, но они не имеют значения.       А какое значение имел Джонни, думает Ел. Какое имел бы я, если бы был чуть… наивнее? проще? обречённее? Почему вообще Джонни, тот юный, очаровательный Джонни, которому, казалось, море было прямо по торчащие из драных джинсов колени, десять лет назад пошёл за Эбертом и не смог от него сбежать, прежде чем не оказался настолько искалечен, что до сих пор его боится?..       Наверное, ответ на этот вопрос мог бы дать ему Эберт, но это не та история, которую он хотел бы услышать.       — Не могли бы мы вернуться к обсуждению долга, — говорит он как можно вежливее, и Эберт хмурится.       — Долга?.. Ах, долга! Ничего об этом не знаю.       — Что?       — Твой долг выплатил не я. Я просто использовал его как предлог тебя задержать.       Он так легко, без тени раскаяния признаётся в этом, что Елисей теряется: это и правда нормально? Злость на Эберта вспыхивает было, но сразу гаснет, задавленная этой растерянностью.       — Но мы всё ещё можем поговорить о твоей работе, — продолжает Эберт, не давая ему сосредоточиться. — Тебе вообще нравится быть моделью? Я думаю, это не подходит тебе.       — Я предпочёл бы решать сам…       — Сам ты ничего не решишь. Тебе нужен кто-то, кто тебя подтолкнёт. Тебе ведь самому будет лучше, если кто-то направит тебя, даст тебе возможность выбирать и сам выбор, разве я не прав?       Елисей пялится в ответ, зная, что взгляд его уже совсем не выглядит вежливо, но ничего не может с собой поделать. Сильнее, чем наглость и самоуверенность Эберта, его задевает то, что Эберт может быть прав. Неужели он настолько очевиден? Неужели при взгляде на него любой хоть сколько-нибудь состоявшийся взрослый видит лишь инфантильного мальчишку? Он на самом деле такой?..       — Я одного не могу понять, — говорит Елисей, избегая прямого ответа: он сам его боится узнать, а Эберту доверить — тем более, — вам это зачем? В чём удовольствие спать с тем, кто с вами из-за денег и связей?       — А кто сказал, что я делаю всё это ради секса с тобой? Нет, если ты захочешь, я, конечно, не откажусь. Но это не цель.       Эберт так неприкрыто наслаждается его удивлением, что Елисей чувствует, как невольно замирает, лишь бы не показывать ему больше. Покрывается ледяной коркой снаружи; внутри всё отчётливее бьётся сердце, частая пульсация пронизывает всё тело, отдаётся гулом в ушах… А ведь Эберт ничего не делает. Эберт даже говорит, что не хочет именно делать с ним что-то. Но ощущается это почему-то хуже, чем если бы он откровенно тащил в постель.       — Что тогда я должен буду делать? — спрашивает Елисей и тут же исправляется: — Не примите это за сомнение, я всё ещё уверен, что не могу дать вам то, чего вы хотите, просто… А чего вы вообще от меня хотите?       — Как ты можешь быть уверен, если не понимаешь, о чём речь? — усмехается Эберт, откидываясь на спинку. Ответа, к счастью, не ждёт. — Я хочу узнать тебя ближе. Начнём с этого. В процессе могу возить тебя по красивым странам, знакомить с полезными людьми, покупать подарки. Исполнять все твои капризы.       — Я не… капризничаю.       — А мог бы. Зачем отказывать себе в удовольствиях? Лови момент, пока молод и вызываешь желание побаловать тебя.       Елисей смотрит на город, порезанный тонкими полосами жалюзи. Город блекнет под густеющими облаками, ветер стих, и, наверное, скоро начнётся дождь. Ел хотел бы сейчас вдохнуть этого сырого воздуха перед дождём. Напомнить себе, что есть что-то за пределами этой тишины, духоты, Эберта…       — Мне всё это не нужно, — качает Ел головой, не глядя на него. — Ни страны, ни люди, ни удовольствия. Я просто хочу снова иметь возможность оплачивать свои счета.       — Я дам тебе денег на это. Сколько тебе нужно?       — И после этого вы утверждаете, что не покупаете меня?       — Нет. Не покупаю.       Не выдержав, Елисей коротко смеётся. Кажется, Джонни был прав, ему не стоило сюда приходить. Он ведь не неженка, впервые столкнувшийся с реальным миром. Он встречал в своей жизни плохих людей. По-разному плохих: одни ни во что его не ставили, другие ему завидовали, третьи хотели использовать. Но он впервые встречает кого-то, кто указывает ему на чёрное и называет его белым с такой уверенностью, что в этом действительно начинаешь сомневаться.       — А что это тогда? — вырывается у него. — Вот прямо сейчас. И в тот раз, когда вы дарили мне часы… Как это, по-вашему, называется?       — Часы… — медленно проговаривает Эберт. Елисей снова поворачивается к нему, и он продолжает: — Я бы хотел брать тебя с собой на мероприятия, где будут люди, которые могут тоже тобой заинтересоваться. Там я не всегда смогу быть рядом с тобой, но мне бы не хотелось, чтобы тебя трогали в моё отсутствие. Эти часы — знак того, что ты занят мной…       — Почему бы просто не написать мне на лбу ваше имя?       Это было слишком, но господи… Смех Эберта довольный, глубокий; тот смех, к которому не хочется присоединиться. Елисей ёжится в нём, его взгляд невольно скользит к двери. На одно мгновение он позволяет себе мечтать, как окажется по ту её сторону, и сразу же отводит глаза, но Эберт успевает это заметить.       — Я верну тебе возможность работать, если… — цепляет он, пригвождая к месту; от смеха в голосе ничего не осталось, — если ты сделаешь кое-что для меня. Никакого секса. Лишь пара прикосновений. Такая малость за возможность снова контролировать свою жизнь, м, что скажешь?       И только тогда Елисей, кажется, начинает понимать. Может быть, Эберт на самом деле видит его гораздо лучше. Может быть, Эберт давит на него не потому, что не может понять его отказ, а как раз потому, что понимает его. Видит все его опоры, такими трудами возведённые, и хочет сломать их. Разрушить, одну за другой, начиная от крохотных «я не голоден» и заканчивая… Чем? Что сможет настолько его удовлетворить, чтобы он потерял к нему интерес?..       Елисей очень хотел бы никогда этого не узнать.       — Давай, подойди ко мне, — зовёт его Эберт, похлопывая по низкой столешнице. — Знаешь, я ведь могу сделать это на одной из этих вечеринок, куда тебя приведёт Алекс. Под его присмотром ты не сможешь так дерзко мне отвечать. И ничего не получишь взамен.       Если я сяду туда, наши лица будут так близко, думает Елисей. Прямо напротив друг друга. Как для поцелуя.       — Где вы хотите дотронуться?       — Твои волосы.       — И всё?       — Обещаю.       «Ваше обещание ничего не стоит», — Ел снова смотрит на дверь. Все чувства умоляют его уйти, но разум твердит о неоплаченных счетах, единственной дешёвой съёмке в графике, надеждах Алекса и таблетках… За свою жизнь Елисей так и не смог понять, что должно быть важнее: и разум, и чувства так часто подводили его, что он цепенеет, когда они начинают спорить. И иногда, наверное, делает глупости.       — Ладно.       Сидеть на столе странно. Неправильно в строгости этого кабинета, неправильно — перед Эбертом, чопорным и требовательным. Это тоже ломает какие-то внутренние границы. Это тоже часть какой-то странной игры?.. Ел не уверен, что хочет её понять; он сосредотачивается на шершавости прохладного дерева под ладонью и так погружается в это ощущение, что не замечает, как Эберт тянется к вороту его кофты.       — Хэй! — Едва почувствовав прикосновение к шее, он вскакивает, но Эберт успевает что-то увидеть.       — Значит, я в тебе не ошибся, — улыбается он, притягивая Ела снова сесть перед ним. — Такие вещи не стоит позволять случайным встречным. Я бы обращался с тобой бережнее… Всё, всё, больше не буду делать резких движений. Не бойся.       Ел готов поспорить, что не боится, но в этот момент Эберт прикасается к его волосам, достаёт из них лепесток с таким видом, словно мечтал об этом уже давно, и что-то позорно похожее на страх заставляет его молчать. Всё вокруг выключается, а потом медленно проявляется из темноты. Ел понимает, что задержал дыхание. Не знает, как долго, но когда он вдыхает, у него кружится голова.       Хотя всё, наверное, не так плохо. Эберт не делает ничего, что выходило бы за рамки его обещания. Трогает неторопливо, аккуратно распутывает пряди, прочёсывает их пальцами — щекотно, медленно, нежно… Мерзко. Елисей теряется, не зная, что должен делать: укрыться в разумном «всё это ерунда» или позволить себе всё почувствовать.       — Ты побледнел. Это Джонни тебя так запугал?       Елисей качает головой. Он прекрасно осознаёт, что Эберт проверяет его, гнёт, выясняя, где он сломается, но почему-то это понимание совершенно не помогает сопротивляться. Эберт, наверное, мог бы открыто его об этом предупредить — и всё равно добиться своего.       — Мне стоит поговорить с ним, — бросает он, заправляя волосы ему за ухо. — Мне не нравится, что он забивает тебе голову ерундой.       — Не надо. Он… ничем мне голову не забивает.       — Я так не думаю. Кажется, у меня есть его номер…       — Да хватит! — Елисей хватает его за запястье, не давая достать телефон. — Вы же меня шантажируете.       — Если бы я тебя шантажировал, я бы сказал, что у Алекса будут проблемы, если ты сейчас же не опустишься передо мной на колени.       Эберт говорит это без единой паузы, не меняя тона, не вкладывая угрозы — просто озвучивает варианты, да?.. Елисей разжимает пальцы, и они подрагивают над его раскрытой ладонью. Он будто предлагает взять его за руку. Это выглядит ласково. И то, как он смотрит, наклоняясь ближе…       — Я хочу уйти, — шепчет Елисей. Ещё немного, и в его голове так перепутаются все эти слова, взгляды, жесты, что он окажется не способен думать. — Могу я?..       — Ты спрашиваешь у меня разрешения? — Эберт наклоняется к нему. Заглядывает в глаза, так доверительно, честно: — Я ведь тебя не держу. Ты пришёл сам. И сам просил меня с тобой поговорить. Ведь так, Элли?..       …Всё, на что Елисея хватает, это тихое «извините»; потом он уходит.       За дверью ресторана дышится легче. От сырости кожа становится холодной и влажной, с серого неба редко падают капли. На улице темнее, чем следовало бы раннему майскому вечеру, и Елу хочется прийти домой и уснуть. Пусть этот день поскорее закончится.       Он знает, что должен подумать о произошедшем, решить, как быть дальше, но… не сейчас. Сейчас он идёт на трамвайную остановку, пялится под ноги и жалеет, что сигареты остались в куртке. Они хорошо отвлекают. И убивают время.       Обычно он не торопится жить, любит свою непутёвую юность со всеми её ошибками, страхами и растерянностью, но иногда, боже, как он хочет быть по-настоящему взрослым. Не то чтобы он понимал, что именно это значит, сейчас у него как раз этот возраст, когда он должен это понять, и… ему сложно. И стыдно. Немного за двадцать — это когда тот ты, что существовал ещё совсем недавно, кажешься себе нынешнему ужасно наивным и глупым. Это пока единственное, что он понял.       А ещё, думая об этом, он никак не может выкинуть из головы мысль: сколько бы боли ни причинил Костя, если бы вместо него ему тогда встретился Эберт, он бы вообще не узнал, что значит быть двадцатилетним.