Яркий луч, тёплый луч

      День и правда закончился быстро. Вечером город накрыло ливнем, воздух стал мутным и серым, небо вспыхивало вдалеке. Стуком капель по подоконнику заглушило гул басов в стенах «LOW str». Елисей вслушивался в него, путаясь в одеяле и мыслях, но скоро усталость сделала его тело таким тяжёлым. Он уснул задолго до полуночи.       А когда проснулся, жизнь как-то закрутилась вокруг него. Случилось утро, слишком торопливое и раннее, чтобы разделить его с Джонни. Никаких разговоров насчёт вчерашнего, Елисей лишь бросил ему, ещё спящему, прямо в постель: «Буду поздно» — и получил неразборчивое мычание в ответ. Потом была съёмка. Она продлилась до позднего вечера, но оказалась простой и подкинула немного налички. Стандартное позирование перед серым фоном не отложилось в памяти. Оно опустошило мысли и вымотало, и за это Елисей был ему благодарен. Обычный рабочий день. Обычная усталость.       Но в воскресенье обыденность от него ускользает. Он выходит на незнакомой остановке, и он один, он потерянный внутри и снаружи, и слишком часто вдыхает холодный воздух, и капли разбиваются об асфальт таким знакомым захлёбывающимся мотивом… На миг ему кажется, что он сел в трамвай вечером в пятницу — а вышел в дождливое воскресное утро.       Вдруг оказывается, что он очень хорошо помнит, как рука Эберта лениво возилась в его волосах. Что одна дешёвая съёмка не приблизила к решению проблем, а от него отдалила — она последняя, дальше расписания нет, как будто его уволили. Что люди замечают синяки у него на шее, несмотря на то, что те стали гораздо светлей. Безразличный интерес незнакомцев к его жизни, поспешные выводы — всё это такая мелочь, Елисей знает, но сейчас ему много и не надо, чтобы почувствовать себя жалким.       Он улыбается мужчине, косящемуся на его горло, забивается в дальний угол остановки и вызывает такси.       К счастью, поблизости есть свободная машина. Не больше пяти минут ожидания; пяти минут мокрого асфальта перед глазами, порывов ветра в лицо и утекающего из-под одежды тепла. Капли оглушающе барабанят по крыше. Елисея пробивает этим звуком насквозь.       Короткая поездка не помогает привести нервы в порядок. Ворчание двигателя и жар от печки заполняют салон крохотного пежо, но не могут пробраться под кожу. Когда Ел выходит из машины, у него внутри по-прежнему холод и шум дождя.       На мгновение ему кажется, что ему-такому нечего делать здесь. Что Герда посмотрит на него и не вспомнит, почему вообще попросила ей позировать. Он ни разу не видел, что у неё получается, но видел цвета на палитре, и они всегда были такими насыщенными, яркими. А сейчас, ему кажется, ничего яркого в нём нет.       Выйдя из машины, он забегает под низкий козырёк над воротами и кутается в куртку, не решаясь нажать звонок. Из-за влажности кожа покрывается тонкой плёнкой пота, волосы лезут в лицо спутанными прядями, губы шершавые и болят. Один из тех дней, когда он, вроде бы раз и навсегда разобравшийся со своей самооценкой, снова чувствует себя неуверенным и некрасивым.       Он даже не знает, хочет ли встретиться сегодня с Костей. Часть его отчаянно жаждет этого, потому что у Кости большие тёплые руки, внимательный взгляд и аура спокойствия, в которую хочется окунуться; другая — боится быть рядом с ним. Навалившиеся проблемы заставляют чувствовать себя слабым, слабость делает уязвимым, уязвимость оставляет беззащитным, сколько ни кутайся в одежду и ни держи бесстрастным лицо. Раньше он часто оставался таким перед Костей. И иногда для него это плохо заканчивалось.       Иногда — очень хорошо.       Но сегодня он уговаривает себя особо ни на что не надеяться. Он ведь понимает, правда: тем вечером они с Костей были будто бы в другом мире, и мир этот исчез, едва шасси самолёта коснулись посадочной полосы. Если бы не следы на шее, проснувшись утром в своей постели, он бы засомневался, что их встреча не была сном.       Коснувшись их, словно отдающего последние силы исчезающего талисмана, Елисей давит на холодную кнопку звонка. Ворота открываются перед ним так быстро, что он отшатывается. Дождь заливает за шиворот — чтобы добежать, Ел накрывает голову курткой, и капли стучат по ней, стекают по запястьям, впитываются в рукава. Бёдрам мокро и холодно. В собственном теле душно и неуютно.       Елисей забегает в распахнутую дверь, выныривает из-под промокшей джинсовки — и рвано вдыхает.       — Привет. — Костя забирает у него куртку. Встряхивает её — Ел вздрагивает от резкого звука. — Почему без зонта? Сильно промок?       — Забыл. Нет, — говорит он. Его футболка липнет к спине, джинсы плотным холодом облепили бёдра. Он вытирает ладони о плечи и морщится: — Да. Не знаю… А Герда?..       — В мастерской. Я сказал, что встречу тебя.       Пару мгновений Елисей раздумывает, что на это ответить, но в итоге лишь пожимает плечами и присаживается на корточки. Замирает на время, пока Костя, нагнувшись над ним, запирает дверь. Потом заново выучивается дышать и вцепляется в шнурки: пальцы путаются в них, мокрых и в налипшем песке с подъездной дорожки. Ел почему-то вспоминает о том дне, когда гулял в этих кедах по пляжу, и дождь застал его вдалеке от снятого их компанией домика. Это был хороший день. Несмотря на до нитки промокшую одежду и лихорадящую его позже ночью простуду.       — Ну… пойдём? — преувеличенно бодро говорит он, выпрямившись перед Костей. Но тот не спешит ни уйти, ни хотя бы дать чуть больше пространства. Елисей встречает его внимательный взгляд так близко, что ему хочется самому сделать шаг назад.       Но за спиной у него дверь. Он прислоняется к ней мокрыми лопатками, слегка прогнувшись в пояснице, пихает руки в карманы. Одна из тех-самых-поз, должно быть, чересчур вычурная для обычного разговора, но она добавляет ему уверенности. Костя смотрит на него… странно. Словно не может понять, нравится ему то, что он видит, или нет.       — Удели мне ещё минуту, — наконец говорит он. Просит он — Елисей слышит это в мягкости голоса, видит в аккуратности жестов. — Могу я?..       Дождавшись кивка, Костя тянется к его шее, и Ел поднимает голову, не давая случиться прикосновению. Ему и без этого слишком. Этого он и боялся — всё воспринимается чутко, глубоко вырезается в памяти: тусклый пасмурный свет прохладой вьётся у обнажённых ключиц, дождь приглушённо шумит снаружи, запах кофе едва уловим на кончике языка. Костина ладонь тёплая, совсем рядом — об неё хочется потереться щекой. Так сильно хочется, что Ел, представив, как ласково это будет чувствоваться, несколько секунд едва осознаёт, почему этого делать нельзя.       Так и не дотронувшись, Костя удерживает его голову чуть запрокинутой, и Елисей в конце концов просто падает затылком на дверь. Трётся о шершавое дерево, пока Костя рассматривает его шею, как актёры в старых фильмах рассматривают страницы утренних газет — с придирчивым, немного скучающим интересом.       — Я подумал, нет смысла закрывать их одеждой, — шепчет Елисей, натягивая горло ещё сильнее; затылок шумно проезжается по двери. — Всё равно придётся всю её снять.       Он знает, что Костя видит сейчас. Широкий ворот футболки открывает отличный обзор на бледные следы, они выцвели в желтовато-коричневый, их границы смазались. Но то, что они оставлены чьей-то рукой, всё ещё не так уж сложно понять.       — Герда заметит. — Ел сглатывает, но голос звучит всё равно придушенно. — Я что-нибудь совру.       Когда Костя убирает руку, он медленно опускает голову. Молчание, подчёркнутое шумом дождя, вытягивает последние силы. Костя в нём спокоен, раздумывает о чём-то, водя пальцами по губам; у Ела зудит под кожей, и каждая секунда дождливой тишины напоминает ему, какой он нетерпеливый.       «Как глупо было отправлять ему фотки, — думает он. — Как глупо было писать ему всякую ерунду и полагать, что он смущается этого очевидного флирта».       Он был не против такой очевидности, пока считал, что вызывает этим хоть что-то, кроме «я вижу, что ты делаешь, и по одному мне известной причине не стану тебе запрещать». Теперь же… он чувствует себя открытым перед тем, кто открываться ему не намерен. Как знакомо.       — Тебе не придётся, — говорит Костя, наконец отрывая взгляд от синяков. — Она не станет ничего спрашивать. — Он отступает, мягко скользит руками в карманы спортивных штанов. Такой расслабленный и домашний, но Ел не может избавиться от ощущения, что с ним не говорят, а ведут переговоры. — Если только ты сам не захочешь обсудить с ней…       — Я не стану вредить тебе.       — Я не это имел в виду. Я знаю, как Герда обычно сближается со своими натурщиками, и если тебе хочется ответить ей тем же… Знаешь, я просто надеюсь, что ты не трясёшься над каждым своим словом в её присутствии. Не хочу, чтобы эти позирования превратились в лишний стресс для тебя.       — «Лишний стресс»? Серьёзно? Что стало с тем мужчиной, который угрожал испортить мне жизнь, если я сболтну лишнего?       — Он понял, каким идиотом был. Я не вправе что-либо тебе запрещать, Елисей. На самом деле, я бы хотел, чтобы ты никому не позволял делать это.       — Я не… Ха! Тебе легко говорить.       — Знаю. И если моя поддержка хоть немного поможет тебе твёрже стоять на ногах, ты всегда можешь за ней обратиться.       Ел, усмехнувшись, отводит глаза.       Может быть, если бы Костя сказал это ему в другой день, в день, когда обманчиво ласковый голос Эберта ещё не прозвучал в его жизни, из этого что-нибудь бы получилось. Но сейчас… Сейчас он криво ухмыляется. И надеется только, что не выглядит при этом как неблагодарный придурок.       Потому что он благодарен, просто… Такие люди, как Костя и Эберт, всегда будут иметь власть указывать ему. Люди, у которых есть деньги и то, что пьяный Джонни однажды назвал ключами от жизни. «Их ключи подходят не ко всем замкам, — вещал он на освещённой одним уличным фонарём кухне, размахивая липким стаканом; на указательном сверкала безвкусная золотая печатка, — твои чувства и мысли им недоступны, не-а — но они могут открыть или запереть достаточно дверей, чтобы направить тебя туда, куда им захочется. Могут сделать это даже просто от скуки, из интереса, забавы ради… А ты ещё спрашиваешь, не мучает ли меня совесть, когда я вытягиваю из них деньги!..»       Елисей кивал тогда его нетвёрдому голосу, сам не то чтобы трезвый, но больше ловил ритм фраз, чем действительно соглашался. Сам он не ненавидел этих людей. Эти люди его иногда завораживали: он не раз ловил себя на том, что внутри что-то взволнованно вспыхивает, когда человек, оказывающий ему внимание, на деле находится так далеко от него на социальной лестнице, что мог бы вообще его не замечать. Принять из рук такого человека бокал шампанского посреди банкетного зала одного из самых дорогих отелей страны, зная, что через каких-то пару часов будешь догоняться дешёвым пойлом в тесном «LOW str» — это добавляло жизни контрастов, а с ними проще было любить обе крайности. К тому же не все эти люди были… плохими. Некоторые были добры к нему или хотя бы были добры в их понимании доброты: не всегда приятное ощущение, но всё же мотивы-то вполне хорошие, да?..       Когда Елисей, поймав момент, пока Джонни занял рот выпивкой, вставил эти свои пару слов в его монолог, Джонни возмущённо всё проглотил и начал говорить ему что-то про лицемерие, и уважение, и… Елисей снова принялся молча кивать. Он, на самом-то деле, не очень хотел с ним спорить. Потому что, если бы он мог выбирать, он бы сам предпочёл никогда с этими людьми не пересекаться.       Может, у него получится, когда он бросит эту работу и по какой-нибудь причине снова разорвёт все контакты с Костей. Но сейчас он чувствует себя так, словно Костя и Эберт поигрывают перед ним ключами, а он пытается понять, за какой из двух открытых дверей в этом полном запертых замков лабиринте для него безопаснее.       — Спасибо, — тихо говорит он, посмотрев на Костю. — Это… щедро с твоей стороны. Хотя я, пожалуй, уже немного взрословат для усыновления.       — Боже, Ел! — Костя смеётся, и это неожиданно громко. Елу странно осознавать, что они не прячутся. — Я не… Давай будем называть это, скажем, дружбой с элементами покровительства. Если тебе нужно название.       — То есть дружбой с привилегиями?       — Нет. Привилегий я от тебя требовать не стану.       Елисей жалеет, что спросил это, в ту же секунду, как слова срываются с языка. Они должны были быть шуткой, но ни один из них не смеётся. Дождь стал ещё сильнее, молчание ещё громче. Елисей ещё больше запутался. В самом деле, сделать его любовником — разве это не самое очевидное для Кости? Какая дружба с парнем на целое поколение младше и на несколько знаков на банковском счёте беднее? Какое покровительство над тем, кто ничего не даёт взамен?..       Елисей не знает. Он обхватывает себя за плечи, чтобы хоть как-нибудь заземлиться, и качает головой.       — Давай не будем никак это называть, — говорит он. Костя снова чётко прошёл по границе дозволенного, а он сорвался куда-то, но… плевать. Пусть всё просто происходит, так, как оно происходит. — Давай… Давай ты проводишь меня к Герде. Я не хочу опаздывать.       …Он всё же опаздывает, но Герда этого не замечает.       — Элли?       Она сидит на полу у мольберта, в руке огрызок карандаша, на коленях — раскрытый альбом. Елисей успевает заметить на страницах руки и сигареты, прежде чем она скидывает его, захлопывая.       — Эм… Добрый день. — Он бросает взгляд за окно и неловко вздыхает: дождь потоками заливает стекло, ветер охапками срывает с деревьев листья. — Сегодня воскресенье. Мы, эм, не договаривались конкретно о сегодняшнем дне, но вы говорили, мне нужно приезжать каждую неделю…       — Да-да, конечно. Располагайся.       Герда улыбается ему искренне, но как-то замедленно и непрочно — такая улыбка может исчезнуть в любой момент. Не спеша она ставит холст на мольберт, так же не торопясь раскладывает кисти. Елисей немного наблюдает за ней, потом отвлекается на то, чтобы стянуть липнущие к бёдрам джинсы.       Шорох скребка по палитре и шуршание одежды тонут в шуме дождя. Пасмурность идёт этому месту, но за мягкой серой красотой есть что-то ещё. Что-то поселилось в воздухе, во всём мелко дрожит тревожность. Сначала Ел думает, это из-за неверного дневного света, раздроблённого ливнем, но потом Герда задевает столик, роняет кисти и тихо выругивается себе под нос, и от её непривычно сухого голоса словно расходится колючая рябь.       — Ты нормально добрался?       Елисей утвердительно мычит, стараясь не думать о том, что весь его растрёпанный мокрый вид говорит об обратном. Его слабо бьёт дрожь, какая охватывает, когда сильно не выспался. Вся кожа в мурашках.       Герда не смотрит на него, пока он не занимает своё место в складках драпировки. Словно только в этот момент он становится натурщиком, и его обнажённость перестаёт быть чем-то смущающе интимным. Свет софтбокса медленно нагревает воздух, ткань, поскрипывая, мнётся под острыми локтями. Елисей успел забыть, в какой именно позе Герда писала его, и ждёт, когда она подойдёт, чтобы её поправить, и тогда…       Она замечает синяки на его шее, когда поправляет ему волосы. Отводит за плечо пару прядей — и замирает. Смотрит, кажется, забывая дышать.       Но, как Костя и обещал, ни о чём не спрашивает.       — Скажи, когда тебе понадобится перерыв.       Елисей кивает. Она говорит это каждый раз, и обычно он выдерживает не меньше получаса после этих слов, но сегодня мышцы начинают ныть уже через пару минут, и желание пошевелиться всё громче звенит в голове. Елу кажется, он чувствует, как пробегают электрические заряды по нервам.       Он надеялся, молчание и недвижность позирования помогут ему успокоиться после разговора с Костей, но становится только хуже. Каждый звук, нарушающий монотонность ливня, дёргает его. Стеклянный стук баночек на мольберте. Плеск растворителя. Грохот кистей, перекатывающихся под ногами Герды — она отпихивает их подальше, но не поднимает. Палитра в её руке покрывается оттенками красного.       «Что во мне можно изобразить этим цветом?» — думает Елисей, стараясь отвлечься. Глубоко вдыхает, опускает взгляд на ладонь. Рука лежит так, что видно шрам — напоминание о ночи, когда он переспал с Джонни, если можно так назвать то быстрое, небрежное и неряшливое, что они сделали у стены. «Интересно, написала ли его Герда, — Ел коротко шевелит пальцами и чувствует, как линия жизни начинает пульсировать, словно какие-то повреждённые нервы так и не срослись. — И если да, то как, она думает, я его получил?»       Думает ли она, как он получил этот ошейник из синяков. Считает его извращенцем или, быть может, жалеет? Думает, что кто-то обидел его? Или что он раскованный и любит эксперименты?..       «Она сближается со своими натурщиками» — снова и снова звучит в его голове, и воспоминания нанизываются на прочную, ровную нить Костиного голоса. Елисей вспоминает объятия Герды перед показом. Как она знакомила его с кем-то на вечеринке — он едва замечал этих людей, но постоянно ощущал её рядом: доброе присутствие человека, верящего, что он чего-то достоин. Её внимание дороже внимания тех, кто чокался с ним бокалом шампанского в дорогих отелях. Сложнее: она не художник с фудкорта, предложивший нарисовать его за пять евро, пока он допивает свой кофе; он слушает, как жёсткая кисть размазывает по холсту масло, и звук этот, кажется, всё громче, всё чаще, почти заглушает ливень…       А потом вдруг исчезает, и остаётся лишь дождь.       — Я пошевелился? — неуверенно подаёт голос Елисей. Подняв глаза, он пытается поймать взгляд Герды, но она смотрит на его шею. Тюбики красок гремят, когда она откладывает палитру на них.       — На сегодня достаточно.       Её голос мягок, но Елисей всё равно напрягается. Он давно не чувствовал этого — желания бросить всё и напиться, охватывавшего его, когда фотографы были им недовольны. Так бывало в начале его более чем скромной карьеры: люди видели его на пороге студии, и в их глазах загоралось предвкушение, а затем медленно гасло. У него ничего не получалось, и он был уверен: это не потому, что он мало чего умеет, а потому, что он сам по себе ничего не стоит.       — Извините за это, — говорит он прежде, чем успевает себя остановить. Герда рассеянно хмурится:       — За что?       — Это. — Елисей касается шеи. — Я подумал, они вас отвлекают. — В неловкой паузе он блуждает взглядом по мастерской: красная палитра, кисти на полу, дождь пытается выбить окно… — Визажист и фотограф на вчерашней съёмке злились из-за них. Я знаю, что содержать своё тело в приличном виде является частью моей работы, но иногда это…       — О господи, нет! — Герда наконец отмирает; Ел сбивается от её внезапного окрика. — Я… прости. Ты ни в чём не виноват. Это у меня нет, знаешь…       То, как она взмахивает рукой, наверное, должно сказать: нет вдохновения. Жест замысловатый, изящный, но скованный, и пальцы, кажется… дрожат? Ел отводит взгляд. Ему очень хочется, чтобы Герда была такой же уверенной и неуязвимой, как в день, когда он увидел её впервые.       Бесшумно поднявшись, он уходит к своей одежде. Застёгивает джинсы, всё ещё тяжёлые и сырые — звук молнии царапает слух. Прячет за этим звуком слова:       — Волнуетесь из-за свадьбы? — давая Герде возможность их не заметить, но её молчание не похоже на то, каким отвечают, когда не слышат или делают вид, что не слышали. Она перестала перебирать краски и замерла, словно не понимает, о чём речь.       — Что?.. А, нет! Нет, свадьба… Там почти всё улажено, осталось только дождаться самой церемонии.       — Уверен, всё пройдёт замечательно.       — Ты такой милый. Всё хорошо, правда. Я не из тех девочек, которые с восемнадцати планируют идеальную свадьбу. Я задумалась о браке в том возрасте, когда уже мыслила достаточно приземлённо, чтобы получить свою долю веселья и при этом избежать лишних волнений.       Всё ещё посмеиваясь, Герда снимает холст, прислоняет его лицом к стене, и пустой мольберт выглядит каким-то уязвимо голым. Это старая, вся испачканная краской, сколоченная из простых деревянных балок конструкция. Елисей разглядывает её и мнёт в пальцах свою замёрзшую у окна футболку — конечно, она не высохла. Ему холодно от одной лишь мысли, что придётся её надеть.       — Ну да ладно, — говорит Герда, с громким щелчком выключая софтбокс; тот медленно гаснет. — В твоём возрасте о таком ещё…       — Я недавно думал о свадьбе.       Сумрак, сгустившийся в мастерской, делает Гердино лицо неразличимым. Елисей и не знал, что может быть так темно в разгар майского дня. Для Герды он, наверное, неразборчивый силуэт на фоне окна, угловатый в ссутуленных плечах.       — А впервые задумался как раз в восемнадцать. Не то чтобы представлял идеальную, но… я хотел… Думал, да.       — Горячие молодые сердца…       — Только моё. Другое было гораздо более холодным и взрослым.       Как шаг в жадную темноту. Он падает и не может остановиться.       — Вот это, — пробегается он по шее пальцами, — оставил тот мужчина.       Сердце купается в адреналине, стучит так быстро, что Елу становится жарко. Костя не это имел в виду, говоря, что он может быть откровеннее. Не это — шепчет его голос где-то в пульсирующем левом виске. Но…       — Он причиняет тебе боль? — Герда медленно, словно с опаской, подходит к нему. — Против твоей воли?       И это уточнение, то, как спокойно она спрашивает о таком, заставляет Елисея с жестокой ясностью осознать: она спит с Костей. Он с ней занимается сексом, может быть, он делал с ней это прошлой ночью, может быть, сделает сегодня, и…       ...её тело, влажное от пота, дрожит в Костиных руках, он движется между её разведённых бёдер, входит в неё так естественно, держит её, прижимает к себе, стискивая бёдра, и скользкое испачканное кольцо больно давит на его пальцы…       Нет. Елисей обрубает мысль одним махом — как отсечь голову опасной твари, пока она не успела тебя сожрать.       — Против моей воли — нет, — отвечает он. — По крайней мере, не физическую.       Когда Герда останавливается прямо перед ним, на неё падает скудный свет из окна, и он видит её глаза. Они… Давным-для него-давно, когда он учился в школе, учителя расспрашивали его об «обстановке в семье» и затем, слушая, смотрели на него так, словно представляли, как будут сочувственно обсуждать его с соседями и друзьями. Он терпеть не мог эти взгляды. Но сейчас думает, что ему стоило насмотреться на них, чтобы, увидев глаза совершенно иные, понять разницу.       Герда садится рядом на подоконник, её растянутый серый свитер спадает с плеча, босые ноги едва касаются пола. Елисей так и не надел футболку, и собственная обнажённость вдруг становится значимой. Ему кажется, Герда раздумывает, можно ли коснуться его, как тогда, перед показом, но почему-то решает, что нет. Видит ли она в нём мужчину, или он для неё исключительно милый ребёнок, красивое, но бесполо красивое существо?       — Он с вами почти одного возраста, — облизав губы, тихо говорит Елисей. — Я зря на что-то надеюсь, да?       Герда качает головой, и это выглядит так неуверенно, что он… Он просто больше не может.       — Этот мужчина привёз меня сюда. Хотя началось всё гораздо раньше…       Он не стыдится своей жизни. Он действительно считает всё это ценным и смело протягивает, лишь слегка сжав пальцы, чтобы не показывать лишнего. От шрама на рёбрах до шрама на ладони — самые отчётливые воспоминания, время, когда в его жизни словно выкрутили на максимум контраст; позже — смутные, серые дни в больнице, и дни, вновь обретающие цвета, когда он понял, что скоро она останется позади. Продолжение жизни вне её, удивительное, как рассвет после долгой бессонной ночи: ты знаешь, что он настанет, и всё равно не сразу веришь своим глазам, увидев полосу света вдоль горизонта.       Плавно, как вода огибает камни, Елисей избегает опасных подробностей, и всё равно ему кажется, что его слова наполнены Костиным голосом, его прикосновениями, взглядами, запахом его сигарет… Показывая синяки, он боится, что Герда может понять что-то по отпечаткам — кто, как не она, так заворожённо написавшая его руки?.. — но она использует неловкую паузу лишь для того, чтобы накинуть ему на плечи плед.       Этим всё и заканчивается. Ошеломительно быстро, хотя казалось, целого дня не хватит. Елисей едва успевает подумать: он ещё так молод — чтобы рассказать его жизнь, нужно так мало слов. Не проходит и четверти часа, как Герда знает всё.       Кроме одного имени.       — …Недавно мы встретились снова, — говорит он, и сердце, унявшееся было, снова наполняется тревогой. Вот она. Черта, за которой нужно быть особенно осторожным. — И я… Я больше не чувствую к нему того, что чувствовал, когда мы жили вместе. Я, наверное, перерос ту привязанность… Ту любовь? Не знаю, как это называть. Но я… У меня больше нет необходимости быть рядом с ним, но от этого, понимаете, я как будто… ещё сильнее хочу быть с ним. И чтобы он тоже хотел быть со мной. Это я… тоже не знаю, как называть.       И тем не менее разговор с Гердой его успокаивает. Она не пытается быть ему подружкой, но и свысока на него не смотрит, а ещё она честная и… Она мудра. Может быть, так ему кажется с его места — на многие годы, мысли, чувства ниже неё, — но он всерьёз так думает.       — Ты так много всего чувствуешь, Элли, — слышит он после её вдумчивого молчания. — Это делает тебя очень красивым.       И не знает, что с этим делать. Его часто называют красивым, и обычно он говорит «спасибо», то смущаясь наигранно, то действительно ощущая жар на щеках. Но сейчас это не то «красивый», которое он привык получать, будучи моделью. И даже более глубокое значение, то, что проникает под оболочку внешности и касается души, тоже — не то. «Ты такой добрый», «свет внутри тебя так ярко горит», «ты никого не способен обидеть» — Герда не это имела в виду. Она не считает его безобидным ангелом. Елу кажется, о чём бы ещё он ни рассказал, что бы он ни сделал — а он собирается что-то сделать?.. — она не удивится.       — Я… не знаю, что вам ответить, — признаётся он. Герда качает головой, показывая, что он и не должен. Она продолжает сама, резко переведя тему, словно вовсе не хотела называть его сейчас красивым, и ей это слово тоже не кажется подходящим, но чтобы найти подходящее, нужно перебрать слишком много слов.       У них на это нет времени. За окнами светлеет, унимается ветер, и хотя их встречи не имеют условленного предела, Елу кажется, им нужно успеть сказать всё до того, как кончится дождь. То, о чём они могут говорить в шуме ливня, в сумраке под тяжёлыми тучами, при тихом свете солнца будет звучать чересчур обнажённо. А он и так до предела открыт — ещё немного, и его слова либо разрушат всё, либо станут обыкновенной ложью.       Поэтому он молчит. Благодарно слушает, как Герда старается поддержать его. Это даже почти срабатывает: ему нравится, что она не пытается говорить за «этого мужчину», не успокаивает, уверяя «конечно он тебя любит». «Этого мужчины» она вообще не касается, говоря, что совсем не знакома с ним — о нет, если бы вы знали...       Единственное, что она позволяет себе в отношении него, это немного строгое:       — Как бы он ни нравился тебе, если он играет с твоими чувствами…       — Не то чтобы он знает, что у меня есть к нему чувства. — Елисей запинается — вишнёвое пиво красноватым туманом в мыслях, скрывающая лишние взгляды темнота, желание быть рядом, быть ближе, едва сдержанное необходимостью прилично себя вести… — и тут же исправляет себя: — То есть, наверное, знает, что они есть. Но не знает, какие именно.       — Почему ты не расскажешь ему?       — Это не… Не так просто.       Странно звучит. Что может быть проще, чем открыть рот и сказать «мне кажется, я тебя люблю»? Елисей может сделать это, хоть прямо сейчас, вот только… а дальше что? «Отменяй свадьбу и будь со мной?» Даже если бы был шанс, что Костя так и поступит, сам он этого не хочет. Он этого боится, если совсем уж честно. Потому что они уже жили вместе, и, несмотря на всё хорошее, что было между ними, Костя делал и то, что сейчас он уже не станет ему прощать.       «Отмени свадьбу и сделай со мной что-нибудь, чтобы я доверился тебе и перестал бояться», — вот это гораздо ближе к правде. Но как будто он может хоть на секунду поверить, что стоит таких усилий…       — Ты веришь в Судьбу?       Елисей пару раз моргает в пустоту, прежде чем снова видит: мольберт, стопки чистых холстов, софтбокс, склонившийся над смятой на полу драпировкой… Дождь стал немного тише, и слова Герды прозвучали почти слишком отчётливо. «Слышно ли за дверью мастерской, что мы разговариваем? — думает Елисей. — Слышно ли, о чём?»       В любом случае Герда продолжает, не дожидаясь его ответа:       — Я верю. Это не то, что предопределяет каждый твой шаг, но некоторые события слишком правильны, чтобы быть случайностью. Например, то, как ты замер перед моей картиной именно в тот момент, когда я мельком на неё оглянулась. Что тем вечером я выпила слишком много, поэтому подошла к тебе и пригласила позировать, хотя не хотела никого брать перед свадьбой. Как ты согласился, несмотря на то, что это явно не так уж тебя интересовало. Всё это сложилось — и вот ты сидишь здесь, рассказываешь мне всё это, и твои переживания кажутся мне такими знакомыми.       Елисей чувствует, как его брови дёргаются вверх — дурацкое выражение, делающее его лицо детским, но он никак не может удержаться. Герда улыбается, глядя ему в глаза.       — Я тоже была влюблена в человека старше меня. У нас с ним была разница… почти такая же, как у нас с тобой.       Пару секунд она ещё выглядит сомневающейся, но потом вздыхает и продолжает:       — Я встретила его в девятнадцать. Была тогда прямо как ты семнадцатилетний, такой, знаешь, хрупкой и уязвимой, но всё пыталась храбриться и огрызаться… Да, я тебя семнадцатилетнего не видела, но готова поспорить, ты таким и был. Все мы в юности отчасти такие.       Она грубовато отмахивается, натягивает на плечо сползший свитер. Вся становится будто бы меньше и словно бы молодеет.       — А он… Меня никто не выгонял из дома, и деньги никогда не были для меня проблемой, но он… Он дал мне возможность рисовать, когда все вокруг были против, и я стала от этого так зависима — от него зависима. Мы впервые поцеловались, когда я осталась у него на ночь, чтобы писать в его мастерской. Не прошло и недели, как я залезла к нему в постель, и он не стал прогонять меня. Мы спали некоторое время, я почти жила в его доме, но он всегда представлял меня как свою ученицу, не более, и однажды… Господи, это так глупо: я начала требовать от него каких-то гарантий, публичного признания отношений, а он сказал, что не будет давать мне то, что мне самой может скоро стать не нужным и разрушит его репутацию, и если я продолжу требовать это от него, то нам нужно всё прекратить. Я согласилась. Ушла от него, бросила рисование. И, гордая, сделала вид, что мне на него плевать. Но мне не было. Никогда не было.       Герда смачивает пересохшие губы, трёт покрасневшую шею — краткая передышка перед следующим обжигающим глотком. Долгожданная откровенность её пьянит, а Елисей так хорошо знает это чувство, что, кажется, невольно разделяет его. Ему жарко от частого стука сердца.       — Поначалу я думала, что ему никогда и не было нужно от меня ничего, кроме моего тела, — слышит он и не может удержаться от понимающей усмешки. — Эти мысли помогли первое время держаться от него в стороне. Но с каждым годом, каждым днём, когда он несмотря ни на что поддерживал меня, помогал снова начать заниматься тем, что для меня важно, всё становилось… Запутанным. А больше всего меня поражало знаешь что? То, что я так мало, на мой взгляд, страдала. Иногда я даже ощущала себя виноватой за это: как, ведь моё сердце разбито, разве могу я продолжать ходить по вечеринкам, целовать незнакомцев, искренне смеяться над пьяными выходками подруг?       Она и сейчас смеётся, только недоверчиво как-то, скомкано. Словно сама не верит, что всё это происходило с ней; не верит, что это давно прошло. И Елу отчего-то кажется, что Костя никогда не слышал эту историю. Нет, он о своей будущей жене этого не знает — как, впрочем, и она многого не знает о нём.       — Чувства меняются со временем. — Голос Герды становится чуть выше и легче, как если бы от поучительности в нём ей было неловко. — Чем старше я становилась, тем лучше получалось… не убивать их в себе, но понемногу менять их русло, направлять туда, где тише, спокойнее, где… меньше болит. И ты научишься этому, если захочешь. И тебе перестанет быть так больно каждый раз, когда ты видишь его и понимаешь, что не можешь быть с ним. Да что я говорю — ты ведь и сам знаешь, что эти чувства тебя не убьют. Ты сильный. Ты со всем справишься. Есть только одно…       Молчание очень тихое. Совсем прозрачное — дождь стал мелкой моросью, небо посветлело, унялся ветер. Елисей замирает в этой тишине, боясь вздохнуть и пошевелиться, и ему кажется, они с Гердой всю ночь сидели на этом холодном подоконнике, и теперь утро пришло к ним, как всегда приходит: не вовремя и без спроса. Он так устал.       — Я не знаю, что чувствует к тебе этот мужчина, любит ли он тебя и любил ли. Я лишь хотела бы, чтобы ты любил свои чувства. Это правда важно. Поверь человеку, который столько времени потратил на то, чтобы ненавидеть их, отрицать и бояться.       Елисей хочет заглянуть Герде в глаза, получить из её взгляда нечто, чего ему не хватило даже во всей её откровенности — понимания? поощрения? разрешения на что-то?.. — но видит лишь её профиль. Она смотрит на свой мольберт: лощёные светлые балки, откидной столик с тёмным глазом сучка на углу, всюду тусклые пятна въевшейся краски и несколько ярких и красных, как кровь. Свежие раны.       — Вы до сих пор… чувствуете всё это к своему наставнику?       — Его больше нет.       — Ох. Простите…       — Иногда я поражаюсь, как иррационален может быть разум. Мой… наставник заболел, и лечение помогало плохо, но я буквально отказывалась верить, что он может… Мне казалось, он будет жить вечно. Он ведь так талантлив и добр, как Смерть может прийти к нему и сказать, что его время вышло?       Герда не заметила извинений, речь её стала быстрее, жесты — резче. Елисей подаётся к ней, но он голый по пояс и — он и не замечал — на самом деле даже под пледом такой холодный, просто ледяной, так что лишь неумело проводит рукой по её плечу. Может быть, этот разговор был нужен не только ему. Может быть, Судьба и правда свела их не только для того, чтобы они причинили друг другу боль.       — Я жалею, что до конца жизни заставляла его чувствовать себя виноватым, — произносит Герда, легко, как то, с чем давно смирилась. — Если бы я могла вернуть всё, я бы ему призналась. Не ради себя, не ради того, чтобы жить с ним долго и счастливо, а просто чтобы он знал, как много он значил в жизни одного человека.