Яркий луч, тёплый луч

      Брачный контракт и свадебную клятву Костя хранит в одной папке.       Контракт составлен давно, и он довольно стандартен. То, что всегда работает, когда брак заключают люди их финансового положения. Документ, скорее подчёркивающий их независимость друг от друга, чем сближающий их.       С клятвой сложнее. За без малого два месяца попыток Костя не то что не смог закончить её — у него вообще ничего нет. Ни строчки. Он пытался: записывал всякие мелочи, взгляды-слова-события, прикосновения запачканных краской пальцев… Но уже через пару дней снова открывал текст, перечитывал его и понимал: чувство исчезло. Быстро загорелось — и быстро сгорело, даже пепла не оставив внутри.       Он пробовал пойти одним из лёгких путей. Но история знакомства — в их случае вовсе не то, что можно подать как романтичный миг зарождения чувств. Причина, по которой они начали сближаться, — холодная, пасмурная, с запахом мокрой земли. О том, что именно толкнуло его переступить черту дружбы и утянуть Герду за собой, и вовсе нельзя говорить. День, когда они оказались в одной постели, до сих пор кажется зыбким, словно он был пьян. Момент выбора расплывается в памяти.       Хотя он ни о чём не жалеет. Пусть и начавшиеся с конкуренции и трагедии отношения стали вполне гармоничными, они с Гердой уважают личные границы друг друга, принимают друг друга и оба знают, чего хотят. И всё же сейчас, когда он пытается написать клятву и смотрит на них будто бы со стороны, когда он может сравнить…       Штефан однажды говорил о том, как полезно вести дневник. Костя не удивился бы, узнай, что сам Штефан делает это, и у него дома, в ящике стола, где всё пропахло лаком и деревом, лежит тетрадь, полная скрупулёзного анализа событий и чувств — распухшие от частых мелких строк страницы, кожаный переплёт, шёлковая лента закладки… Штефану это шло. В его руках это смотрелось даже красиво и зрело. Но как только Костя пытался примерить это на себя, всё становилось смешным и нелепым.       Однако теперь у него нет выбора. Клятва, конечно, от дневника отличается, но не то чтобы это ощутимо смягчает удар. Он начинает писать её — и проваливается в самоанализ. Жизнь раскладывается на простые буквы. Они ему не нравятся. Он их стирает. Лист остаётся чистым; с мыслями сложнее, но и они до недавнего времени не были так черны. Повседневность легко переваривала их, растворяя в себе.       У него получалось не замечать, что что-то идёт не так.       Сегодня дождь бесконечно стучится в окна. Гостиная залита какой-то вечерней, сонной темнотой. Косте кажется, день закончился слишком быстро: так бывает осенью, когда он, наконец выгоняя не только себя из рабочего кабинета, но и кабинет из своей головы, вдруг замечает, что солнце давно зашло. Дорогу освещают фары и фонари. Небо над ней — пустое, грязно-рыжее. Мысли в такие дни приходят незнакомые, но они спокойны. Не что-то чужое, а то, что давно зрело в глубинах сознания.       Костя чувствует это спокойствие и сейчас. Оно похоже на затишье перед… Не перед бурей, бурь у него не бывает, но перед решением, мыслью, которая щёлкнет в голове — и всё изменится. И нет смысла её торопить, раньше, чем нужно, она всё равно не появится. Ему знакомо это ощущение по работе: когда в отчёты закралась ошибка, и можно сколько угодно просматривать их, в упор её не замечая, пока в какой-то момент, при очередном взгляде, в котором и надежды никакой не было, она не обнаружится на самом видном месте.       Обычно в такие моменты он на какое-то время откладывает документы и занимается другими делами. Таблицам и графикам всё равно, думает он о них или нет. Герде, бледной тенью себя скитающейся по дому в последние дни, он нужен сейчас, как давно уже не был нужен.       Елисею…       «Он ведь обычный парень», — думает Костя. Плоть, кровь, мысли, чувства, потребность в сексе, деньгах… любви. Всё это давно разобрано на детали, придирчиво осмотрено со всех сторон и разложено по полочкам в поисках того, что же делает этого обычного парня таким особенным, но ответа нет.       Он просто… словно существо из другого мира. По ошибке попал сюда и мечется теперь, не может найти себе места, не понимает, кто он. Хочется помочь ему. Прикоснуться к нему. Попытаться его понять.       Всё это звучит довольно слащаво, но Костя не чувствует той самой сахарной дрожи в сердце. Что-то есть в груди, но это скорее похоже на физическое недомогание, такое, что иногда хочется остановиться и прислушаться к себе, как в преддверии болезни. Словно весенняя простуда, делающая тебя слабым, но укутывающая в тепло, усыпляющая, дарующая яркие сны…       Елисей снится. Как ни странно, совсем не в тех образах, из-за которых страшно во сне простонать его имя. Снятся обычные дни, сложенные из обычных забот, и Елисей всегда где-то рядом: размешивает сахар в чае — еле слышно стучит ложка, изящно перекатываются косточки на тонком запястье; читает, задумчиво водя кончиками пальцев по корешку; расчёсывает волосы, грубовато, то и дело морщась от короткой боли… Он не близко, его нельзя коснуться, с ним нельзя говорить. Можно лишь наблюдать. Как если бы подсознание пыталось показать: так будет выглядеть твоя жизнь, если ты ничего не сделаешь.       Костя невольно вспоминает эти образы утром. Они яркие, отчётливые в деталях, как всегда бывает после некрепкого беспокойного сна. И чувство в груди от них становится ещё тяжелее. Но что он может? Что он имеет право сделать ради своего призрачного счастья, жертвуя счастьем других людей?..       Ему нужен баланс. Что-то, что избавит их всех от драм, неизбежных, если бездумно сломать всё сейчас же. Нет, он не должен спешить. И глядя на вымученные строки клятвы, он позволяет медленно, сквозь тонкую брешь, просочиться мысли: а что, если он напишет её. Рано или поздно, хотя скорее поздно, да и плевать, хоть в последний день… он напишет её, и они с Гердой поженятся. Свадьба состоится, не будет никакого скандала из-за отмены в последние дни, не будет повода для слухов и сплетен. Они поженятся, Герда закончит портрет — когда-нибудь же она закончит его?.. — и проведёт свою первую выставку. Она говорила, что хочет сделать это зимой. Значит… примерно полгода…       А после они могли бы начать отдаляться друг от друга. Если выставка пройдёт хорошо — а она пройдёт хорошо, он лично об этом позаботится, — у Герды появится много забот, её затянет водоворот новых знакомств и нового вдохновения. У них будет всё меньше общих дел; всё меньше совместных ночей… Может быть, их развод станет не разрывом, а расставанием, и он подведёт её к этому так плавно, как только возможно. Так, чтобы они смогли и дальше работать вместе. Чтобы на очередном приёме, на котором им когда-нибудь неизбежно придётся столкнуться, их окружила атмосфера такого спокойствия, что всем попросту наскучит их обсуждать.       И вот тогда, возможно, если Елисей ещё будет в его жизни…       Мысль ищет в голове пятый угол. Она хромая, болезненная, рассыпается и рвётся в самых непрочных местах: он пытается проверить чувства Елисея временем? он не боится потерять его? не боится измучить себя этим подобием двойной жизни, изменой-без-измены, когда придётся быть с Гердой, мысленно ведя обратный отсчёт до окончания их брака?..       Телефонный звонок кажется спасением. Несколько секунд Костя слушает мелодию вызова, потом скашивает взгляд на экран.       Штефан.       — Я не могу дозвониться до Герды, — поздоровавшись, сразу переходит он к делу. — Она дома?       — В мастерской с Елом.       — Ах, тот портрет в стиле ню… Не хочешь зайти проверить, как у них продвигаются дела?       Костя бросает взгляд в сторону тишины мастерской. Потом снова переводит его на клятву — не видя слов, лишь чёрные символы в пустоте белого фона.       — Не особо. Что случилось?       Слушая, он стирает их. Неторопливо убивает по букве, по строчке. Лист скоро остаётся пустым.       Штефан говорит долго, с заметной осторожностью подбирает слова, и Костя сначала не понимает, в чём дело. Да, он знает о скандале, из-за которого пришлось снять с ближайшей выставки полотна одного из их постоянных художников. Да, он помнит, что они выбрали ему замену. Конечно, всё под контролем, Герда должна была уладить это ещё вчера…       Ах, вот в чём проблема. Она этого не сделала.       — Ты уверен?       — Да. Было бы замечательно, если бы ты… — Штефан явно проглатывает какие-то слова, вместо них говоря: — немного разобрался с тем, что у вас там происходит. Это начинает влиять на работу.       Слова по-прежнему так осторожны, что почти лишены эмоций. Костя много отдал бы за то, чтобы узнать, как Штефан видит это самое «что у вас происходит». Кого в этом винит. Но с того раза в примерочной Штефан едва ли заговаривал о чём-то, кроме работы, а значит… что ж. Дистанция теперь такова.       — Я зайду на её рабочую почту.       Костя слышит, как устало звучит собственный голос, и заставляет себя собраться. Молчание Штефана сопровождает его, пока он вводит пароль, открывает входящие… Слишком много непрочитанных. Они начинают появляться с даты его «командировки». Сначала редкие, ничего срочного, к счастью, судя по заголовкам. Но к концу недели их становится больше. С пятницы они идут сплошным чередом.       — Напомнишь ей? — упрямо повторяет Штефан. — Время поджимает.       Костя медлит с ответом. Представляет, как заходит в мастерскую и просит Герду сделать свою работу. Срочно. «Вы можете продолжить позже. Одевайся, Элли...»       — Я сам этим займусь.       — Хорошо. — Штефан совсем не кажется удивлённым. Скорее, он звучит так, словно именно этого и ожидал. — У меня тоже есть пара идей. Зайду минут через двадцать.       — Не думаю, что сейчас лучшее время…       — Да ладно, ничто не сделает вашу атмосферу ещё страннее.       Костя с этим поспорил бы, но Штефан уже положил трубку. Идея перезвонить ему и запретить приходить кажется настолько же заманчивой, насколько идиотской.       Вместо этого Костя внимательнее просматривает сообщения Герды. История, которую он знал в общих чертах, обрастает деталями. Довольно банальный, но от этого не менее мерзкий скандал с художником, домогавшимся своей натурщицы. Всё не так плохо, чтобы довести дело до суда. Но достаточно плохо, чтобы существенно навредить репутации.       «У нас есть запасной вариант» — последнее, что Костя слышал от занимающегося этим вопросом менеджера. Мужчина выглядел уверенным, когда показывал полотна — почему-то — ему. Наверное, это должно было сразу насторожить, но, занятый совершенно иными мыслями, Костя не придал этому значения. Хотя он даже не помнил имени этого мужчины. С ним всегда работала Герда.       И вот, оказалось, что их запасному варианту, судя по нежеланию привлекать внимание прессы, тоже есть что скрывать. Это не катастрофа, им есть из кого выбирать, но проблема такого рода… Для него это ново. До управления галереей ему не приходилось так осторожно подбирать тех, с кем он может сотрудничать. Репутация в бизнесе была чётко отделена от репутации в личной жизни — и его деловых партнёров.       И его самого.       Сейчас же над всем словно завис призрак Эккерта. Безупречного, непогрешимого, до последней капли крови преданного искусству — о таких, как он, снимают кино, реальная жизнь для них слишком грязна. Соответствовать заданной планке практически нереально. Но Костя знает, что мог бы: он понимает, что для этого нужно, на удивительных для самого себя инстинктах ориентируясь в публичной сфере чужой страны.       Сохранение традиций, даже если они кажутся ему устаревшими, несколько снобское отношение к подбору полотен, личное участие в благотворительности… Помолвка с Гердой. Это было прекрасной историей во всех отношениях. Только теперь ему кажется, что всё это время он отыгрывал роль в каком-то сценарии.       Вот бы заглянуть в последние страницы и узнать, чем всё это кончится.       Усмехнувшись нелепой мысли, Костя откидывается на спинку дивана и пытается работать. Отвергнутые в последний момент картины на экране сменяют одна другую. На некоторых он задерживается чуть дольше, но делает это скорее в попытке избежать монотонности, чем из реального интереса. Абстракции сливаются в одно неразличимое месиво кругов, полос, треугольников…       И тогда он слышит покашливание за спиной. Тихое и такое деликатное, что это даже забавно. Прежде чем обернуться к Елисею и подняться ему навстречу, он проверяет время: ещё слишком рано.       — Что-то случилось?       — Мы закончили. То есть… я закончил. Герда сказала, что хочет продолжить одна.       Костя медленно набирает воздуха в грудь и так же медленно выдыхает. Это вздох смирения, а не недовольства, но Елисей всё равно смотрит с тревогой. Его брови вздрагивают, не решаясь сойтись на переносице.       — Хорошо, — успокаивает его Костя. — Значит, пусть продолжает.       Елисей кивает; его губы сжаты так плотно, словно он совсем не хочет говорить. Костя смотрит, как он складывает руки за спиной и потягивается, расправляя плечи: впалый живот под изгибом рёбер, мокрые пятна на груди, невинные очертания твёрдых сосков под тонкой тканью…       Костя знает, что нужно выпроводить его, пока не пришёл Штефан, но он такой… замёрзший. Ещё уязвимее, чем был до того, как переступил порог мастерской.       «О чём они говорили?..» — думает Костя, но видит, что спрашивать не стоит. Вместо этого он подходит к Елу и тихо зовёт: «Пойдём». Прикасается к его прохладному плечу, направляя на кухню.       Елисей поводит рукой, но это не похоже на попытку стряхнуть прикосновение. Скорее, удивление и желание показать: я заметил, что ты дотронулся до меня, и совершенно не понял, зачем.       Они устраиваются на кухне, не в разных концах, но и не рядом. Расстояние — чуть больше вытянутой руки. Костя разжигает огонь в маленькой печке, встроенной рядом с плитой. Когда он отходит, Елисей, ни слова не говоря, встаёт на его место. Потом вовсе садится на корточки, спиной упав на кухонный шкаф. В сером сумраке рыжий свет гладит его по щеке, и Косте хочется тоже.       Он ласкает взглядом синяки на белой, в мурашках, шее.       — Может, дать тебе сменную одежду?       Он не знает, зачем это говорит. И так понятно, что Елисей откажется, и вообще это для них несколько слишком, но наблюдать за его реакцией приятно. Он медлит с ответом, не так, как если бы раздумывал над ним, а словно представляя: что, если бы всё же…       — Спасибо, не надо, — отвечает в итоге он с безупречной вежливостью. — Моя не такая уж мокрая.       Он хватается за чашку обеими руками и держит её на коленях. Молчит, глядя на пар. Он снова странное, будто бы эфемерное существо, хотя всё делает его таким принадлежащим этому миру: сырая после дождя одежда, острые колени, поджарые мышцы, рост, заставляющий немного сутулиться. Из существа, которое никак не может найти себе место, он превращается в существо, которое найдёт его себе где угодно. В ветреной подворотне, в дешёвой квартире на окраине города, в таунхаусе в одном из самых престижных районов.       Кто ему такому вообще может быть нужен, когда он сам есть у себя? Костя с трудом удерживается от того, чтобы погладить его по волосам. Спрашивает только:       — Всё нормально?       — Ага. Нормально.       И даёт ему спокойно греться. Он стал заметно расслабленнее по сравнению с тем, каким появился на пороге. Значит, всё закончилось хорошо?       Костя надеется, что и Герде стало спокойнее.       «Ты же знаешь, — сказал однажды Штефан, — ей нужно получить от музы достаточно откровенности, чтобы утолить свой творческий голод». С чего вообще начался тот разговор? С очередного невольного удивления тем, как быстро человек, ставший значительной частью их жизни, едва ли не поселившийся у них, из этой жизни исчез, стоило Герде закончить портрет?       Кажется, это был тот период, когда мысли Герды занимала эта молчаливая девушка со странным китайским именем, щёлкающим на языке. Костя не был уверен, что хоть раз расслышал его правильно.       Зато был уверен, что эта девушка строит ему глазки — раскосые, вечно влажно блестящие и растерянные. И в том, что весь без малого месяц, пока они работали над портретом, Герду это не волновало. Или волновало не настолько, чтобы жертвовать своим вдохновением.       Увидев её отношение, он решил, что это не должно волновать и его. Чужие люди в их доме, их короткие, но бурные творческие романы с Гердой. Он словно бы отключился от этого. Это было легко.       Вот только Елисей ему не чужой. И с ним всё пошло не по привычному плану. Как бы ни была увлечена, Герда всегда контролировала ситуацию, а сейчас кажется, что контроль перешёл… к нему? Этому юному парню, который наверняка даже не догадывается, что делает с ней.       И всё вроде бы нормально сейчас, Елисей мирно пьёт чай, Герда осталась писать в своей мастерской, день светлеет и набирается красок. Но даже в замирающем стуке капель по стёклам, в уютном потрескивании дров нет чувства, что всё идёт к тихому разрешению. Сколько ни планируй его, теша себя мыслью, что сумеешь всё предусмотреть.       — Скоро должен зайти Штефан, — говорит Костя, нехотя прерывая молчание. Елисей застывает, только жаркий воздух едва заметно колышет его волосы. — Нужно решить кое-что по работе.       Не поднимая головы, Ел ставит наполовину полную чашку на пол и протягивает руку. У него горячая от чая ладонь. Костя с жадностью чувствует это тепло, эту лёгкую силу и невольно сжимает пальцы сильнее, когда Ел, поднявшись, делает шаг в сторону.       — Куда ты?       — Это разве был не намёк на то, что мне пора уходить?       — Почему ты так решил?       — Ну, знаешь, ты обычно не подпускал меня к своим рабочим делам.       Они всё ещё держатся за руки, когда Елисей нехотя подходит ближе. Его доверчиво расслабленная ладонь вздрагивает кончиками пальцев, но остаётся на месте.       — Потому что не думал, что они будут тебе интересны, — говорит Костя, медленно отпуская её. — По большей части они скучны даже для меня. Хотя на этот раз скука с оттенком драмы.       — Драмы?       — Один художник распускал руки с натурщицей, так что в последний момент пришлось снять его картины с уже скомпонованной выставки. Грязная история.       — Разве такое волнует кого-то в твоих кругах?       — Смотря кого ты считаешь моим кругом.       — Людей с деньгами и перекошенными рамками дозволенного? — усмехается Ел, но тут же нервно поправляет себя: — Прости. Я не думаю так о тебе, просто…       — Всё в порядке. Не то чтобы ты не был отчасти прав. Меня скорее волнует то, с какой уверенностью ты это произнёс.       Елисея цепляет. Костя не рассчитывал, что будет так явно, но получается… Чёрт. Ел дёргается так, словно его поймали за чем-то постыдным.       — Были проблемы на работе?       Костя спрашивает как можно мягче. Но, видимо, недостаточно мягко. Или не вовремя. Или…       Да. Это вообще-то не его дело.       — Ничего такого, с чем я не мог бы справиться, — поверхностно отвечает Ел. И сразу меняет тему: — Значит, вы со Штефаном будете искать кого-нибудь с кристально чистым прошлым?       — Кого-нибудь, кто сможет пережить этот период повышенного внимания с минимальными потерями, — поправляет Костя. — Я мог бы выбрать любого из тех, кто выставлялся у нас раньше, но мы уже получили один отказ, и… Скажем так, нам невыгодно ставить наших постоянных художников в неловкое положение. Тот, на кого я сейчас укажу, подвергнется особенно дотошной проверке. Сам понимаешь, как неприятно это может быть людям с деньгами и перекошенными рамками дозволенного.       На этот раз Елисей не показывает ничего. Держит на губах выученную улыбку. Даже отшучивается:       — Звучит как та ещё головная боль. Но, по крайней мере, всегда остаётся надежда, что журналисты найдут что-нибудь поинтереснее типичного богемного скандала, да? А ещё, я, наверное, скажу глупость, — продолжает он вдруг тише, скользнув взглядом в сторону, — но что если взять кого-нибудь нового? У кого нет биографии, в которой можно нарыть компромат, кто никакого отношения не имеет к этой вашей богемной тусовке. У меня есть один знакомый… То есть, конечно, у тебя тоже наверняка есть, и не один. Но, знаешь, как вариант?       Он небрежно пожимает плечом, словно бы принижая себя, позволяя не принимать всерьёз. Хотел бы Костя знать, почему именно такой Ел имеет над ним больше власти, чем следовало бы.       — Что за знакомый?       — Мы давно не общались. Но, думаю, если я ему напишу… Если я несу какую-то чушь, скажи мне сразу, ладно?       — Можешь показать мне его работы?       Елисей сомневается пару секунд, но потом быстро кивает. Поднимается на ноги, достаёт телефон. Становится таким доверчивым и настежь распахнутым, что Костя не может отвести глаз. Он и забыл, как мало на самом деле надо, чтобы его порадовать. Как он всегда отвечал на внимание — удивлённо, словно без повода получил подарок.       — Ты молодец, — говорит Костя, повернувшись к нему. Почти на ухо. Почти подходит ближе, заключая в тесное недообъятие.       — За что ты хвалишь меня?       — За хорошую идею.       Елисей недоверчиво фыркает, но его щёки горят. Косте интересно, разомлел ли он от горячего чая, от жара огня. От близости. И хочется… продолжить его хвалить. Может быть, переместившись с отделанной холодным мрамором кухни в место более тёплое и мягкое…       «Господи, почему до сих пор так дико осознавать, что этого никогда больше не случится», — думает он. Мысль отрезвляет, но есть в ней что-то неправильное, как будто она не может быть их новой реальностью, и сейчас он найдёт нечто, что позволит опровергнуть её. Только ничего не находится. Елисей по-прежнему любопытный и, возможно, немного влюблённый, но в нём не нуждается. Кольцо по-прежнему плотно сидит на пальце.       — Картины нужны нам завтра. Как думаешь, это нормально для него?       — Так быстро… Но я думаю, он не будет занят. К тому же это хорошая возможность, да?       — Очень хорошая. Твой друг будет тебе благодарен.       — Он не мой…       — Он будет благодарен тебе, даже если он твой заклятый враг.       И всё почти успокаивается внутри, пока Ел не тянется к нему сам. Медленно, словно бы тайно — движение выдаёт лишь еле слышное шуршание одежды. Он должен показать работы этого художника, но он словно забыл, зачем подошёл — подпустил?.. — так близко. Он смотрит на губы. И медленно, нерешительно облизывает свои…       — Послушай, — начинает Костя, следя за этим движением. — Ты…       Мелодия звонка плавно разносится по дому, но Елисей вздрагивает от неё, как от крика. Отшатывается — приходится поймать его за локоть, чтобы не ударился.       — Эй, всё в порядке, — говорит Костя — и тут же ругает себя. Не надо было. Нельзя было дать понять, что могло бы быть не в порядке. — Это Штефан. Я сейчас вернусь.       Елисей с задержкой кивает и отводит глаза. Его спина, точно без его ведома, продолжает изгибом прижиматься к ладони. Костя успокаивающе похлопывает по ней — прохладная футболка, горячая кожа под ней…       Это сухое похлопывание, не дружеское даже, а как между двумя незнакомыми людьми. Костя может держать границы, вот, пожалуйста, — но как же ему не хочется его отпускать… Безумие какое-то. Он что, тоже двадцатилетний, чтобы вот так загораться? Поцелуй его Ел сейчас первым, что он бы сделал? Оттолкнул его? Отстранился?..       Это даже не мысль, лишь вспышка ощущения. В нём разом всё: он берёт Елисея за плечи и отодвигает от себя; он держит его, не давая преодолеть последние миллиметры, и их дыхания смешиваются у губ; он наклоняется и целует лоб, скулу в веснушках, нежный тёплый висок, невесомо скользит пальцами, убирая волосы за ухо, и Ел напрягается, ему щекотно и горячо; и самый глубокий слой — тот, где их губы всё же соприкасаются, и всё летит к чертям…       — Елисей ещё здесь, — тихо предупреждает Костя, открыв дверь, и Штефан недоумённо переспрашивает:       — У Герды?       — На кухне. Герда с ним закончила.       Как ни странно, Штефан даже не выглядит раздражённым. Но ровно до момента, как видит Ела.       — Елисей, — кивает он, полоснув его по горлу холодным взглядом, — здравствуй. Рад тебя видеть.       Конечно он складывает эти простейшие два и два — цвет синяков и дату внезапной «командировки». Его «здравствуй» звучит до крайности дружелюбно. Штефан в повседневной одежде вообще источает уют, сложно ему не поддаться, но Елисей на это не ведётся.       Он молча машет Штефану рукой, в которой всё ещё зажат телефон, — жест, небрежность которого обязательно бы задела, будь он предназначен кому-то другому. Штефан только делает свою улыбку ещё вежливее.       — А Герда к нам присоединится?       По его голосу невозможно понять, сарказм это или серьёзный вопрос. Костя и не пытается — какая, в самом деле, разница.       — Не думаю, что она захочет сейчас обсуждать рабочие вопросы.       — Она просила не беспокоить её, — неуверенно добавляет Елисей — неуверенность не в своих словах, а в том, имеет ли он вообще право голоса. — И мне, наверное, пора…       Он хочет остаться. Костя видит по его вопросительному взгляду, неожиданно, без всякой необходимости брошенному на него. Взгляде ждущем, растерянном и едва ли намеренном, судя по тому, как быстро Ел отводит глаза. Костя успевает его заметить и снова поражается тому, как с издевательской настойчивостью его разум в ответ подкидывает: представь, как хорошо было подойти и коснуться его. Сказать ему открыто останься. Ты нужен здесь, твоё участие или молчаливое присутствие — что угодно, чем бы ты ни желал стать.       — Твоя одежда ещё не высохла, — вместо этого говорит Костя. Елисей потирает ладонями влажные джинсы на бёдрах. И косится на Штефана.       Всё кажется одновременно почти смешным, как переглядывания украдкой на школьной дискотеке, и настолько болезненным, что Костя никак не может соотнести это с собой.       Как всё-таки жизни нравится смеяться, думает он, подходя к Елу. Он, всегда державшийся как можно дальше от того, что люди называют любовью, буквально окружён ею теперь. Но он ничем её не заслужил. У него едва ли сейчас есть что-то, что он может дать взамен: Штефану — потому что не чувствует к нему ничего в ответ; Елисею — потому что не должен к нему ничего чувствовать. Герде…       Он говорил себе, что ей сейчас не до этого, и это было отчасти правдой. Но лишь отчасти. Прошлой ночью, когда она легла в постель, он поймал себя на непривычно для него ярком чувстве. Оно быстро перетекло в сон, стало почти что видимым: он ощущал тепло её тела рядом, то, как промялась под ней постель, как она прижалась к его спине, и не мог избавиться от всплывающего на границе сна образа. Лёд в коктейле. Холод и ощущение медленного, безвозвратного таяния под едва сохраняющей тепло ладонью.       — Ты собирался показать мне картины своего знакомого, — заперев эту мысль подальше, напоминает Елу Костя. Штефану коротко объясняет: — Елисей предложил взять кого-нибудь со стороны. Человека без прошлого, в котором можно что-то найти или сделать вид, что нашли.       Штефан наигранно удивляется. Для выразительности, видимо, — обычно он, несмотря на своё поистине восхищающее умение принимать свои эмоции, внешне всё же остаётся довольно сдержан. В этот же раз он поднимает брови и с усмешкой наклоняет голову.       Укол этот направлен не в сторону Ела. Костя чувствует его тонкую остроту на себе: ты говорил с ним о работе? Принял его совет? Ты ему потакаешь, вот так просто, тогда как в офисе за твоё внимание сотрудникам нужно ещё побороться?..       — Я тоже думал о том, чтобы взять кого-нибудь нового, — после короткого молчания подхватывает Штефан будничным голосом. Как будто они всегда вот так обсуждают дела, с Елисеем, застывшим в каменном напряжении между ними. — Хельга уже составляет список художников, которые пытались поступить в школу Эккерта, но недобрали баллов. Он будет у нас с минуты на минуту.       — Отлично. — Елисей расправляет плечи, но тщетно скрываемая смесь разочарования и облегчения делает его лицо невыносимо трогательным. — Значит, я…       Он пытается протиснуться мимо Штефана, но Костя его останавливает.       — Куда ты? — всего лишь слова, никаких прикосновений. Держа руки сложенными на груди, он просит ещё раз: — Картины, Елисей. Я всё же хочу их увидеть.       — Когда ты успел принять его на работу?       Косте не нравится, как легко Штефан включается в эту игру. Его мягкость похожа на флирт — глупое основание для ревности, но когда ей было на это не наплевать.       — Уверяю тебя, если они нам не подойдут, я прямо скажу тебе об этом, — уже без всякой улыбки говорит Костя. — Я не стану ради вежливости с тобой ставить под угрозу свой бизнес.       Он немного лукавит. Для бизнеса нет никакой угрозы: это всего лишь несколько картин, даже если не продастся ни одна из них, они не существенно потеряют в прибыли. Полотна этого художника должны быть очень плохи, чтобы пришлось ему отказать.       Но Ела такой строгий подход успокаивает.       — Хорошо, — наконец соглашается он. — Вот. Это его последняя работа. Потом пролистай вниз.       Он протягивает телефон, предлагая взять его, но Костя предпочитает скользить пальцем по экрану. Картины здесь вперемешку с фото, и одно лицо мелькает на них чаще других. В основном это снимки плохого качества, сделанные с руки или кем-то явно слишком весёлым, чтобы ровно держать камеру. Парень на них… привлекателен, как герой какого-нибудь молодёжного сериала. Выглядит как кто-то, кто водит по замысловатым романтичным свиданиям и непременно завершает их в жаркой постели.       Что связывает Ела с ним?..       — Вот эта. Дай рассмотреть получше.       Штефан касается экрана, увеличивая одну из картин. Костя не уверен, действительно она заинтересовала его или он просто хочет поскорее покончить с их странными переговорами. Однако картина и правда неплоха. Не то, что обычно покупают, но всё же…       На ней дешёвый бар. Тёмное место с невыразительным интерьером, где-то в расфокусе, где-то в дыму. Над столиками склонились размытые силуэты, тонкий блондин на сцене обнимает гитару, и его взъерошенные белые волосы паутинкой светятся в луче прожектора. В атмосфере нет ничего необычного, и всё же отчего-то не покидает мысль, что это тематический бар. Или, по крайней мере, тот, который волей стечения обстоятельств и сплетен стал таковым. Костя не уверен. Он видел такие разве что в фильмах: уютные заведения с едва уловимым богемным налётом, но это не та богема, с которой он привык иметь дело. Она иного рода — беднее, проще, искреннее. Моложе.       Так же, как и остальные картины, эта кажется торопливой, более импульсивной и юной, нежели эмоциональные, но не лишённые взрослого осмысления картины Герды. Снята она небрежно — перепад освещения по диагонали, кривые на щедрых мазках блики от слабой лампы в углу. Комментарии лишены искусствоведческого снобизма, ответы на них полны разноцветных смайлов. Сам художник сейчас онлайн, и это делает его слишком реальным. Косте странно думать, что он занимается где-то там своими делами, не зная, кто и как его сейчас обсуждает.       Он смотрит на дату, когда была выложена картина. Чуть меньше года назад. Елисей уже был свободен — давно от отношений с ним и недавно от болезни, — и возможность того, что он мог пить каким-нибудь тёплым летним вечером в этом баре, с этим художником или этим неженкой-гитаристом, неприятно царапает в груди.       — Расскажи нам об этом парне.       Елисей подбирает слова осторожно, но это может объясняться и тем, что он на самом деле не очень хорошо знает этого парня. Кажется, они действительно не друзья. И всё же что-то в том, как бережно он о нём отзывается, убеждает Костю, что связь между ними хоть и непрочная, но была.       Не ревность, но что-то вроде предчувствия обмана леденеет внутри, когда Ел говорит, что этот парень его бывший однокурсник. Самоучка, примерно его возраста. Бармен. «Кстати, он хорошо отзывался о школе Эккерта, — добавляет он, искоса наблюдая за его реакцией, — но это были всего лишь слова. У него не было на неё денег. По крайней мере, когда мы общались, он едва наскребал на то, чтобы снимать комнату в общаге со своим… Со своим парнем. Это ведь не проблема?»       Штефан уверяет его, что нет, и Костя нехотя кивает. Он мог бы возразить, что поколение Эккерта может доставить им из-за этого проблем, но сейчас это не имеет значения. В картинах, что они видели, нет ничего, явно указывающего на гомосексуальный подтекст. Даже в этой, с баром, он почувствовал что-то наверняка лишь потому, что невольно видит её сквозь призму отношений этого парня и Елисея. Может быть, ему и вовсе всё показалось.       Он помнит, что Ел пару раз ездил на съёмки, помнит фотографии с них, опоздания, запах сигарет и мятной жвачки… Чего он точно не помнит, так это общежитий, картин и тематических баров. Елисей не рассказывал о них? Или перегруженное работой внимание упустило детали?..       — Дай его номер.       — Я лучше сначала сам ему позвоню, — говорит Ел, но смотрит на телефон, не решаясь нажать вызов. — Только выйду на веранду…       — Хорошо. Там на диване плед. Накинь его — на улице холодно.       Елисей лишь пару секунд колеблется, а потом послушно идёт за пледом. Они все, кажется, выбирают сделать вид, что в этой просьбе ничего необычного не было, но воздух становится душным. Костя наклоняется к печке, чтобы сбить огонь. Почти всё успело прогореть. Щурясь, он ворошит белые хлопья золы, расталкивает медленно мерцающие угли. Тяжёлый, задумчивый взгляд Штефана печёт ему спину.       Выпрямившись, он встречается с ним глазами, но ничего не говорит. Что он может сказать? Происходящее между ними — не то, за что можно извиниться. Это не требует сожалений, не просит жалости. Даже понимания — какой от него толк, тем более когда выразить его он может лишь через ещё большее непонимание: какого чёрта вообще происходит с нашими жизнями? Разве не должны мы были, подходя к четвёртому десятку, стать настолько самодостаточными, чтобы без сожалений кого угодно из них отпускать?..       Телефон Штефана коротко вздрагивает в руке. Он легко отводит глаза.       — Хельга скинула список.       Костя ждёт.       — Герде может не понравиться идея взять художника с улицы. Когда дело касается наследия Эккерта, она несколько… консервативна.       Штефан тихо говорит, Ел не должен его услышать.       — Но решать, конечно, тебе.       Холодный воздух ползёт по ногам. Хлопает дверь веранды — Елисей вышел на улицу.       — Кстати, — продолжает Штефан, проводив его взглядом. — Он знает, что художники платят за возможность выставить у тебя свои картины?       Костя усмехается и качает головой. Конечно же он не знает. У него странное отношение к деньгам — он не придаёт им особого значения, когда они есть у других, но когда имеют хоть какое-то отношение к нему, мигом встаёт на дыбы. И цена участия одного художника — не та сумма, из-за которой хочется спорить с ним.       Сквозь мокрое, в каплях дождя, стекло его фигура размыта. Он стоит к окнам спиной, и разговор он ещё даже не начинал. Держит телефон перед собой, пока ветер треплет его волосы, и кутается в плед. И Костя не может не думать: не слишком ли много переживаний для такого простого разговора?       Он силится вспомнить кого-нибудь из их с Елом прошлого, надеясь найти там хотя бы намёк на этого парня, его безликий и безымянный образ, но в памяти зацепился один лишь Джонни. Остальные — друзья, приятели, случайные знакомые? — оставили только одно на всех ощущение, что из-за них Елисей ускользает из рук, непредсказуемо меняется и творит глупости.       Спустя не меньше минуты Елисей наконец подносит телефон к уху. Толстый плед скрадывает его жесты, ветер не даёт понять, от холода или от волнения он ходит туда-сюда по веранде.       — Я не могу понять, ты всегда был таким?       Вопрос Штефана застаёт Костю врасплох. С задержкой он осознаёт две вещи: первая — он пялился на Ела; вторая — похоже, ему не понравится то, что сейчас скажет Штеф.       — Таким?       — Может, мне стоило надавить посильнее, и ты бы так же спокойно изменил Елу со мной?       — Я не спал с ним.       — Как скажешь.       Он не верит. Кажется, одновременно и в его невиновность, и в то, что он мог бы изменять Герде и вот так спокойно стоять в их общем доме, пялиться на своего любовника и всё отрицать. Но всё-таки Елисей в синяках. Всё-таки тянется к нему — такой контраст с тем, как шипел на него раньше.       Наверное, думает Костя, это лучшее описание происходящего. Как раз такое, как надо: непонятное и тревожное, не совсем правда, не совсем ложь.       — Это был не секс, — тише шёпота говорит Костя: не хочешь — не слушай. — Это было похоже… Ни на что не похоже. Он был немного пьян и… не знаю. Не настолько пьян, чтобы не отдавать себе отчёта, когда просил сдавить ему горло.       Вслух звучит ещё более дико. Костя понятия не имеет, зачем кому-то просить подобное. Зачем кому-то на подобное соглашаться.       А вот Штефан не так удивлён.       — Всё его общение с тобой похоже на то, как дети добиваются внимания родителей, — говорит он, становясь вдруг очень собранным и усталым. — Не получается по-хорошему — пробуют по-плохому. Получить наказание лучше, чем не получить ничего.       — Это не было наказанием.       — Возможно, он так представлял…       — Нет. Я знаю, когда нужно остановиться. Он никогда не боялся, что я причиню ему вред. В этот раз я отпустил даже раньше, чем обычно, и сразу успокоил его.       — Ещё и пожалел. Наказание — вина — жалость. Типичная детская манипуляция.       — Он не ребёнок.       — Я не ребёнок, когда после очередного тяжёлого дня захожу в тиндер и разглядываю профили молодых парней, как какие-то витрины с яркими сладостями. Герда — когда протаскивает всех новых знакомых через мастерскую, потому что только там все игры проходят по её правилам. Ты — когда… — Штефан вздыхает, и прежде, чем Костя попросит его продолжить — слова жгутся на языке, — заканчивает: — Елисей сейчас очень явно пробует добиться твоего внимания по-хорошему. И без ума от счастья из-за того, что ты относишься к нему серьёзно. Разговариваешь прямо как со взрослым.       Может быть, думает Костя, Штефан сжигает свои дневники, как Герда — неудачные наброски в этой маленькой печке. Сколько в них таких вот до смешного и пугающе простых слов? О его чувствах, о чувствах близких ему людей, чувствах тех, кого ненадолго занесло в его жизнь попутным ветром.       Хорошо, что он всё-таки не стал связывать свою жизнь с этой работой. Она выжала бы его в считанные годы.       — В любом случае я не подыгрываю ему. — Костя снова смотрит на Ела: волосы в полном беспорядке, губы кусает, теребя их пальцами, ёжится и вздрагивает от ветра. Это не должно быть так привлекательно, однако взгляд сложно отвести. — Его предложение действительно не лишено смысла.       — Я не говорю, что оно плохое. И всё же проще было бы выбрать из списка Хельги.       Спорить бессмысленно, и несколько секунд они стоят в тишине. Пока Штефан не добавляет:       — Знаешь, на какое-то мгновение я подумал, что было бы действительно проще, если бы ты наплевал на всё и переспал с ним. Бросил Герду, разорвал помолвку, забил на репутацию галереи и возложенные на тебя ожидания… Разрушил бы всё и всех ради утоления своего желания. Я бы разочаровался в тебе. Ты бы…       — Я бы так не сделал.       — Да. В этом и проблема. Твоя в том числе.       Вот теперь точка.       Дом вдыхает ещё глоток холодного воздуха.       — Я договорился. — Елисей торопливо закрывает дверь. Его щёки покраснели — от волнения или от ветра?.. — он подходит к ним, принося с собой взбудораженное веселье. — Можно приехать к нему завтра в девять утра. Это время подойдёт? Если что, я могу…       Костя не может не улыбаться ему. Слова Штефана всё ещё гложут его, одновременно и непонятные, и кристально ясные, но он не хочет показывать своё настроение Елу. Поэтому он говорит с улыбкой: «Это не совсем так работает. Просто дай нам его контакты, с ним свяжутся», — и держится рядом, пока Ел диктует Штефану номер — ага, Маркуса — и кратко пересказывает их разговор.       Он всё ещё кутается в плед, от него веет прохладой и пахнет улицей. Вся напряжённость куда-то исчезла. Костя смотрит, как он и Штефан склонились над телефоном, как Штефан открывает фотографию самого художника и бросает заинтригованное «симпатичный», за что Ел фыркает на него, и греется в их присутствии рядом не хуже, чем у огня.       Пока в глубине дома не хлопает дверь.       — Элли? Ты ещё здесь? — зовёт, услышав голоса, Герда. Все замолкают. Потом Штефан отвечает вместо него:       — Мы уже уходим. Пойдём, Елисей. Я тебя подброшу.       Герда сталкивается с ними на выходе, но успевает обменяться лишь парой дежурных фраз. Штефан талантливо изображает человека, которому срочно нужно бежать, и Ел неожиданно гладко ему подыгрывает. Слушается его, словно почувствовав, что сейчас не время показывать характер.       — По какому поводу было собрание? — растерянно спрашивает Герда, едва дверь за ними захлопывается.       Костя медлит, пытаясь понять, стоит ли ей говорить. Рассматривает её: сонная, бледная, но вроде бы… гораздо живее? Брызги на её футболке — зелень и синева. Костяшки на правой руке испачканы в апельсиново-рыжем.       — Нужно было решить кое-что, — всё же аккуратно начинает он. — Надеюсь, ты не будешь против…       Он не хочет давить на неё. Старается донести суть без упрёков и обвинений, но суть в сухом остатке, к сожалению, тоже не сладка.       Глядя на помрачневшую Герду, он невольно вспоминает, как она сказала ему, что может иногда чересчур увлекаться. «Это не что-то возвышенное, — говорила она резким от смущения голосом, — я не делаю ничего важного для искусства и общества. Это просто важно для меня…»       Разговор произошёл в самом начале их отношений, утром после третьей или четвёртой совместной ночи. Позже она повторила ещё несколько раз, заботясь о том, чтобы он воспринял её всерьёз. Точно была уверена, что его это отпугнёт.       Не отпугнуло. «Всё в порядке. Если для тебя это важно, я это уважаю», — каждый раз отвечал он ей. Он понимал её беспокойство. Понимал, что она не поверит ему до конца, пока он принимает её лишь на словах, но возможности доказать слова делом у него не было. Герда увлекалась, но это никогда не было «чересчур». Казалось, после смерти Эккерта творчество не так погружало её в себя, словно каждый раз, берясь за кисть, она вспоминала, кто вложил ей её в руку.       Сейчас же она словно одновременно излечилась и заболела ещё сильнее. Разница так резка, что Косте кажется, раньше она не писала вообще. У неё были натурщики, были те, кого он мог назвать её музами. И всё же так, как с Елом, её не затягивало — настолько быстро, настолько странно и непредвиденно, учитывая, как мало они успели провести времени вместе и как скрытен Ел.       Возможно, поэтому с ней до последних событий и было легко работать. От финансовых и организационных вопросов она отстранилась сразу, как только увидела, что у него достаточно опыта, чтобы не уничтожить любимое детище её наставника, зато взяла на себя все творчески-расплывчатые вопросы. Его полностью это устраивало — будучи генеральным директором, он всё ещё участвовал во всём, постепенно разбираясь и нарабатывая нужные связи, но ощущение, что его кинули в стаю эксцентричных пираний, заметно утихло.       Сейчас эти пираньи едят у него с рук. И, безусловно, он благодарен Герде за то, что она подсказала несколько способов приручить их, но если она и дальше будет вот так вдруг пропадать…       — Может быть, тебе стоит передать часть обязанностей, — заканчивает он. — Или нанять человека, который будет следить за твоим расписанием. Без Штефана я бы тоже наверняка однажды что-нибудь упустил.       Он ждёт, что Герда возразит. Посмеётся, скажет: да брось, в этом нет необходимости, такое больше не повторится. Или вовсе возмутится, что всё решили без неё, хотя могли бы её позвать. Но она молчит. Замерла, свернувшись в углу дивана, и покусывает кончик ногтя.       — Я совсем забыла об этом, — наконец говорит она.       — На тебя много всего свалилось. Свадьба, работа, творчество… — начинает Костя, но она продолжает, словно не слыша:       — Элли рассказал мне сегодня кое-что.       Костя чувствует, как сжимаются лёгкие. Да нет, не может быть. Ел бы никогда…       — И что же?       — Не важно, — тут же отмахивается Герда, и в дом возвращается воздух. — Мы разговаривали, и я вспомнила… Крис однажды предлагал мне бросить учёбу.       Костя ждёт, пока Герда продолжит, не в силах хоть как-то её подтолкнуть. О чём они вообще говорят? К чему она ведёт? Это услышать он не ожидал.       Впрочем, что угодно лучше его ожиданий.       — Возможно, я слишком много говорила о том, в каком месте у меня сидят бизнес-аналитика и финансы, — продолжает Герда, не обратив никакого внимания на его реакцию. — И вот как-то вечером он сказал, что поддержит меня, если я захочу сосредоточиться на творчестве. Я отказалась тогда. Из-за давления отца, желания что-то кому-то доказать, юношеских амбиций, да и… На самом деле я не была уверена, что это именно то, с чем я захочу связать свою жизнь. Но сейчас… Знаешь, я просто… Ни одна заключённая сделка не радует меня так, как законченная картина.       Тишина в доме давит. Впервые Костя жалеет, что ни у него, ни у Герды нет привычки включать что-нибудь на фон.       — То есть ты хочешь, чтобы всеми деньгами распоряжался я? — спокойно проговаривает он. В тишине голос отчётливо сух и ровен. Герда опускает голову.       — Я понимаю, как ужасно говорить это накануне свадьбы, но… я сама осознала это только сейчас, и… сказать это после было бы ещё хуже, да?       Нервный смешок на миг искажает её лицо, словно она сейчас расплачется, и Костя не может не подсесть к ней ближе, не обнять её за плечо…       — Я не закроюсь навсегда в мастерской, последние дни были исключением, правда. — Герда сразу же прижимается к нему, будто только этого и ждала. — Я бы хотела попробовать преподавать. Может, взять несколько личных учеников. И это не значит, что я совсем не буду участвовать в делах галереи, ты всегда сможешь обратиться за советом ко мне…       Она давно так много не говорила ему. Был период сразу после смерти Эккерта, когда ей нужно было выплакаться. После — когда она только открыла ему своё творчество, и то проверяла его, то искренне желала поделиться чем-то, изголодавшись по слушателю. Каждый раз это проходило, она снова становилась немногословной. Но каждый всплеск её искренности делал их немного ближе.       Сейчас это почему-то не работает.       — …У меня и мысли не было, что когда-нибудь я смогу хотя бы задуматься об этом, потому что никогда рядом со мной не было такого человека… Но тебе я доверяю. Это не значит, что ты обязан согласиться. Ты можешь отказаться, и это ничего не изменит между нами, я обещаю. Но… подумай об этом, ладно? Сколько угодно. Я подожду.       Герда скомканно замолкает. Костя едва может поверить: какой несгибаемой она казалась ему в первую встречу — и какой оказалась хрупкой. Она замечательная. Эта хрупкость и чувствительность делают её настолько талантливой и замечательной, но он не знает, достоин ли видеть её такой. И сколько ещё ответственности упадёт на его плечи, прежде чем будет достигнут предел.       Он обещает подумать. Но под сбивчивый шёпот Герды: «Я тебя люблю», — лишь молча прижимается губами к её горячему, как в лихорадке, виску.