Яркий луч, тёплый луч

      Елисей знает, что уже был здесь однажды, но всё словно давний сон. Тихий вздох узнавания на границе памяти: старое здание, такое породистое среди стекла и бетона бизнес-центров, сизые ивы подступают к самым дверям, строгие чёрные линии букв — неприметные, словно никто не видит смысла кричать о том, что все и так знают.       «Galerie Eckert».       — Мы ведь впервые встретились здесь, да? — Джонни подходит к нему, застывшему перед входом. Его смех звучит совсем не весело. — Господи, ну и мудаком же я был…       — Уверен, у тебя были причины.       — Были. Причины — были. Оправданий не было.       Елу хочется закурить. От него не должно пахнуть табаком на вечере, но дресс-код позволил спрятать пару сигарет и зажигалку во внутреннем кармане, так что, возможно, после всех вымученных улыбок, всех вынужденных знакомств…       Он думает об этом с самого утра. С самого утра их квартиру заполнило напряжение, какое было, когда они только въехали. Что-то зыбкое, подвижное и тревожное, не обязательно плохое, но сулящее изменения. Джонни напевал старые попсовые песни, пока они собирались: белые рубашки, строгие костюмы, хорошо хоть без галстуков обошлось. Елисей с благодарностью притих. Ничто из того, о чём говорили ночью, они больше не упоминали.       — Я бывал здесь, наверное, уже раз десять. — Джонни идёт чуть впереди. Пинает камушек под ногами. — Популярное местечко. Как раз для тех, кто уже не знает, на что потратить свои миллионы…       Солнце садится, но ещё слишком жарко для пиджаков. Елисей оттягивает ворот рубашки; спина становится влажной между лопаток. Джонни не перестаёт разговаривать, пока они идут к высоким дверям, и, Ел не хочет этому поддаваться, но всё здесь внушает трепет. Заставляет выпрямить спину и немного оробеть, будто подходишь к какой-то знаменитости и должен с ней заговорить.       Он достаёт телефон, чтобы набрать Алекса и попросить провести его, но Джонни перехватывает его за руку.       — Будешь моим плюс один, — говорит он. Называет фэйсеру своё имя, притягивая Ела в щекотное у рёбер объятие. — Кто знает, детка, возможно, после этого вечера я даже отвезу тебя к себе домой.       Елисей невольно фыркает ему на ухо. Выворачивается из слабой хватки, чувствуя, как часть тревоги покидает его грудь вместе с этим смешком.       — Я думал, ты сам здесь как плюс один.       — Как дополнение к Штефану? Ну, очевидно, он посчитал, что это плохая идея. Когда я сказал, что он внёс меня в список, я имел в виду…       Джонни не договаривает, лишь взмахивает рукой: изящный отточенный жест, который может означать что угодно. Елисей задумчиво повторяет его, но так и не понимает.       Они наконец заходят, уже плечом к плечу, сдержанные и приличные; Елисей приглаживает растрепавшиеся от возни у входа волосы. Внутри прохладно и шумно, что-то тревожное окружает вместе с кондиционированным воздухом и взволнованными голосами, и он на несколько мгновений задирает голову. Смотрит туда, в высокие своды белизны и тёплых огней освещения, прислушивается к себе. Он ожидал, что подсознание может его подвести. Что всё, испытанное здесь когда-то, из-за человека, который стоит сейчас рядом с ним, снова обрушится на него, но… Его сердце колотится не от этого.       — Итак. — Джонни вызывающе громко хлопает ладонями. — Кто знает, что ты сегодня здесь?       — Никто. То есть Алекс, конечно, знает. Штефан?..       — Я ему не говорил.       Что ж, это не «нет». И то самое +1, которым Штефан снабдил имя Джонни в списке… На кого оно было рассчитано? Поверить, что Штефан добавил его просто так, не задумываясь, кем оно может обернуться, не получается ни на секунду.       Елисей не понимает только, если Штефан хотел видеть его здесь, то зачем? Их общение вряд ли можно назвать приятным. А ещё здесь Костя, и Герда, и вот, пожалуйста, Джонни, уже раздобывший где-то бокал шампанского, и все они вместе совсем не кажутся удачной компанией…       Ел касается сигарет в кармане, отчего-то вдруг испугавшись, что их там нет. Они на месте — тёплые, чуть смявшиеся от неосторожного прикосновения. Он взял с собой две. По углам кармана наверняка забились крошки табака, и это отзывается в груди теплом, словно он хранит от всех какой-то секрет.       — Где вы договорились встретиться? — спрашивает он, засмотревшись на то, как Джонни делает глоток. Обычное действие. Он сотни раз это видел. Но именно сейчас не может не представлять, как эти мягкие губы, это идеально выбритое горло могут увидеть чужие глаза… — Или ты ему позвонишь?       — Кому? Штефану? Мы ни о чём не договаривались. Может, вообще не пересечёмся.       «Разве ты приехал сюда не ради него?» — чуть не спрашивает Ел, но вовремя одёргивает себя. Джонни не понравится это слышать. Даже если своя доля правды в этом есть. Особенно если она там есть.       Чтобы не продолжать разговор, он достаёт телефон и находит номер Алекса, но звонить не спешит. Они приехали раньше, и пусть это всего несколько минут возможности принадлежать самому себе, он ни за что от них не откажется. Ему хочется осмотреться. Хочется пройтись по всем залам, увидеть все картины, узнать, почему именно они… Обычно он не страдает от того, как ограничивает его роль сопровождения Алекса, но сегодня всё вокруг несёт в себе отпечаток Костиного внимания, и он так хочет его заметить. Понять его.       Ещё довольно рано, люди только начинают собираться, закатный свет спорит с искусственным освещением. Он не касается картин, оставаясь лёгким розоватым ореолом у окон, и редкое эхо шагов здесь, глубже в здании, делает всё каким-то трепещущим. Слегка незавершённым. Более живым. А ещё…       Джаз. Елисей сперва не верит в него, слишком он тих и своенравен для фоновой музыки, но с каждым шагом мелодия становится всё отчётливее. Фортепианные переливы, сбивчивые, словно пианист замирает, на миг задумавшись, а потом пальцы снова летят по клавишам, боясь остановиться, боясь не успеть рассказать… Елисей немного боится джаза. Его мысли ломаются, спотыкаются вместе с ритмом, чувства слишком охотно сливаются с музыкой — от джаза ноет в груди. Ел всегда от него сбегал: в зимнюю снежную ночь из бара, где эффектная женщина в классическом чёрном платье пела под аккомпанемент расстроенного фортепьяно; подальше от уличного музыканта и его хриплого саксофона; на другую волну радио в машине друзей.       Но сейчас бежать некуда. Еле слышная поначалу, теперь, когда он заметил её, мелодия не отпускает. Она не грустная и не весёлая, она вся какая-то непонятная, и Ел пялится в блики на своих начищенных оксфордах, следуя и за ней. Джонни рядом. Елу почему-то кажется, никто, кроме них, ничего не слышит.       Толстая золотистая цепь, когда-то перекрывавшая неприметную дверь, одним концом лежит на полу. Елисей замирает перед ней в нерешительности, как всегда послушный и правильный, но Джонни без колебаний переступает её, и он всё же идёт за ним. За поворотом коридора музыка набирает силу. Заглушает далёкие голоса, когда они останавливаются у приоткрытой двери. Она кажется уязвимой и голой в неподходящей акустике тесной комнаты, и Елисей невольно вспоминает себя. То, как он в первый раз обнажённым позировал Герде.       — Ах, ну конечно. — Джонни тихо смеётся — тише осторожной, вкрадчивой ласки клавиш. — На этой прекрасной ноте мне, наверное, стоит уйти.       Ел невольно цепляется за него, хотя он не двигается с места. И только потом поднимает глаза.       Мужчина за роялем сидит к ним спиной. Взгляд соскальзывает с него, словно он не совсем человек сейчас, он часть музыки, и первой Елисей замечает Герду. Две девушки, похожие как две капли воды, стоят за её плечами. Парень, едва ли старше него, прислонился бедром у клавиш. Он красивый. Из тех, определённая догадка о которых вспыхивает на границе сознания, как точка на радаре, но Ел, хоть и редко ошибается, не питает к ним интереса. Одно время его лишь интересовало, видят ли другие нечто подобное в нём…       Мелодия вдруг из сложной и задумчивой становится проще, тоскливее и легче, и парень вздрагивает. Отходит чуть дальше, позволяя пальцам исполнителя добраться до верхних октав. Смуглая рука, расслабленно, словно в случайном порядке касаясь клавиш, чуть не задевает его; короткий жест, оставляя маленький пробел гармоничной паузы, выписывает в воздухе извинение…       Это Штефан. Елисей узнаёт его сам не понимая по чему — и больше не может отвести взгляда от запястья, охваченного белой манжетой. Моргает, только когда пальцы скользят влево, снова скрываются за спиной; мелодия становится ниже. Елу хочется заглянуть в лицо Джонни, увидеть, как он смотрит на эту спину, эти плечи, как-то устало расправленные, эти ловкие пальцы… Но он не может отвести глаз от картины перед ним. Не думать: эти руки не могут быть руками плохого человека. Не могут эти ноты быть выражением недобрых мыслей, эта мелодия не далась бы тому, кто способен на безразличие, не звучала бы так ломко и больно, так тихо, так неуверенно.       Герда не замечает его. Никто их не замечает. Штефан притягивает все взгляды, так, как Елисей никогда не думал, что он умеет. От него веет золотистой тоской, искристой, покалывающей на кончиках пальцев. Там, где перед ним должны стоять ноты, стоит бокал.       Ел вдруг думает: как Штефан чувствует себя, признавшись человеку, о котором заведомо знал, что у них ничего не выйдет? Ему стало легче? Костя теперь… отталкивает его? Или сам Штефан его избегает? Или они, как два взрослых, деловых человека, всё обсудили и пришли к удовлетворяющему обоих соглашению?..       Будто бы посреди истории, Штефан срывает высокую ноту. Смеётся. Тянется к бокалу. Левая рука ещё держит сложный, грязный в верхних тонах аккорд, и этот звук словно вводит всех в оцепенение. Красивый парень отмирает первым, пару раз хлопает, и все присоединяются к нему — аплодисменты медленные, неловкие. Но Штефан не выглядит расстроенным. Кажется, он играл не для публики…       — Пора найти Алекса.       Слова Джонни ощущаются воздухом у самого уха. Почти без голоса. Елисей делает шаг назад.       — А ты разве не… — начинает он, но взгляд Джонни не даёт ему закончить. Просит об этом, будто заранее зная всё, что он может сказать. — Да, хорошо. Я ему позвоню.       Но ему не приходится. Они натыкаются на Алекса, стоит им выйти обратно в зал.       — Как ты сюда… — начинает тот, глядя на Ела, но сбивается, переведя взгляд ему за плечо: — Джонни?       — Привет, — Джонни улыбается такой улыбкой, какой Ел у него ещё не видел. Вернее, не на публичных мероприятиях. Милая, почти застенчивая, она для неловких домашних шуток и разговоров поздней ночью на заднем дворе какого-нибудь особняка, в самый разгар гремящей в нём вечеринки.       — А тебя кто провёл?       — Мои харизма и очарование. А Элли сегодня мой плюс один.       — Ты же не втянул его в какое-то…       — Нет. Я же сказал, с таким эскортом покончено.       Елисей, собиравшийся было поздороваться, закрывает рот. Слишком много информации. Он даже не может понять, что удивляет его больше: то, что обычно сдержанный, даже чопорный Алекс чуть не сказал «дерьмо», или то, что у них с Джонни, оказывается, был какой-то разговор, и Джонни пообещал…       Он прочищает горло, привлекая к себе внимание. Чувствует его сразу, колючими мурашками — Алекс осматривает его шею. Хочется опустить голову, но Елисей не позволяет себе. Делает вид, что ничего не замечает, пока Алекс не кивает чему-то в своей голове и, кажется, только сейчас немного расслабляется.       Похоже, сегодня один из тех вечеров, когда он собирается взять с подноса больше двух бокалов шампанского. Один, почти опустевший, уже у него в руке. Джонни прикасается к нему своим, выбивая изящный звон.       — Хорошо, что ты здесь, — резко меняет он тему, сделав глоток. — Я как раз хотел с тобой поговорить. Наедине.       Алекс хмурится, но что-то в Джонни, видимо, убеждает его не возражать. Елисей растерянно провожает их взглядом. Собираясь сюда, Джонни ни словом не обмолвился о том, что у него есть тут какие-то дела. Конечно, он и не был обязан — секретов у него всегда было достаточно, и Елисей придерживался негласного договора не трогать их, — но то, что сюда его привело не такое уж спонтанное решение…       Есть всё-таки у этих, на первый взгляд таких разных, людей кое-что общее, думает Елисей. У Джонни и Штефана — от общения с ними у него появляется ощущение, что все вокруг строят какие-то планы и методично следуют им, пока его просто сносит течением. И он не то чтобы расслабленно плывёт по нему, но барахтается в нём довольно бессмысленно.       Сегодня течение особенно бурное. С Елом такое случается — когда на мероприятиях он вдруг очень отчётливо понимает, как мало себе принадлежит. Он пытался убеждать себя, что нет никакой разницы между тем, чтобы быть, к примеру, официантом и улыбаться посетителям, и тем, что он делает здесь. Но разница всё же есть. Здесь официант он и блюдо — тоже он. Продуманно украшенное, изысканно поданное, полюбуйтесь, пожалуйста, им. Попробуйте.       Странно осознавать, как долго варился во всём этом Джонни. Как он позволял сделать с собой намного больше — сожрать себя позволял. Как был уверен: это именно то, что нужно ему.       «Был ли у него кто-то, — думает Елисей, медленно обходя зал, — кто обещал: я позабочусь о тебе, я тебя поддержу, просто доверься мне?» Он скользит взглядом по лицам, половина — полузнакомые, всегда одни и те же на подобных мероприятиях. Уже несколько лет они не меняются. Есть ли он среди них, этот человек? Как он исчез из жизни Джонни? Устал заслуживать его доверие? Просто испарился, потеряв интерес? Найдя, может быть, кого-то другого. Кого-то лучше. Удобнее, перспективнее…       И главное — поверил ли ему Джонни хоть на секунду? И разбило ли это потом ему сердце?       Ел знает: они никогда об этом не поговорят. Джонни не напьётся до такой откровенности — с собой прежде всего. А сам он не настолько жесток, чтобы спрашивать. Даже если чувствует себя беспомощным без этих ответов. Даже если будущее ощущается так, словно несётся на него с бешеной скоростью, и до алых кругов в глазах ослепляют огни первого дня лета…       — …расписание в августе подозрительно пустое. Не знаю, что там Герда пишет, но, похоже, она действительно договорилась провести здесь свою первую выставку.       — Какая разница, что она пишет? К тому моменту она уже будет замужем за владельцем этой галереи!..       Голоса цепляют и заставляют против воли замедлить шаг; потом слышно смешки, беззлобные, но снисходительные. Краем глаза Ел видит двух дам, таких… почтенных — сразу приходит ему в голову словно сошедшее со страниц старых романов слово. У них даже шляпки как из театрального реквизита. Для них даже Герда — бунтарка. Даже она.       — …у них с Крисом была эта… связь. Я всегда неоднозначно относилась к ней, но по крайней мере она не позволит Герде осквернить его память…       Елисей ускоряет шаг. Ему хочется посмотреть в зеркало. Убедиться, что он всё ещё может держать лицо.       Но вокруг лишь картины. Зеркала иного рода, гораздо честнее и опаснее: в этих пятнах, силуэтах, линиях, лишённых собственного сюжета, — отражения его мыслей. Он теряется в одной. Останавливается перед ней — кривые чёрные полосы на глубоком синем, просто линии на однотонном фоне; или густой, высокий, пронизанный ночной тьмой лес, заставляющий искать тепла, просить его, жаться к нему…       Эта картина огромна, и от этого кажется, что можно в неё упасть. Провалиться, если подойти слишком близко; Елисей замирает перед ней, чуть дальше, чем группа увлечённо разговаривающих с художником посетителей. Прячется за их спинами, их громкими умными голосами. Свет направлен по стенам, на картины, позволяя остальному пространству утопать в мягкой тени, и он стоит у самой её границы. Лесная ночь пугает и тянет его к себе…       — Нравится?       Елисей вздрагивает и с трудом удерживает себя от того, чтобы комично обернуться.       — Да, — просто отвечает он. В голосе ясно звучит улыбка.       Костя подходит ближе и становится у его плеча.       — Если хочешь, отложу её для тебя.       — У меня ни за что не хватит на неё денег.       — Это может быть подарок. У тебя скоро день рождения.       Не выдержав, Елисей всё же поворачивается к нему. «Ты помнишь?..» — чуть не срывается с его языка, но он вовремя себя останавливает. Есть в этом вопросе что-то от желания уколоть, наказать за то, что пошёл дальше, что забыл о нём, только порыв этот быстро гаснет. У них обоих стало больше опыта. Больше чувств, испытанных к другим людям — испытанных с другими людьми. Им не за что друг друга наказывать.       — Ты бы видел нашу с Джонни квартирку, — говорит Елисей, представляя в ней Костю. В своей тесной комнатке, где гуляет сквозняк и мерцает вывеска LOW str. Там можно сесть только на подоконник или на его вечно растрёпанную кровать, и оба этих варианта в исполнении сдержанного Кости в безупречном костюме так волнуют воображение… — В ней нет ни одной стены, на которой бы поместилась эта картина.       — Тогда что бы ты хотел?       — Ах, не знаю… Как насчёт смс с поздравлением?       Костя смеётся, не отвечая ни да, ни нет, и отводит глаза. Говорит ни с того ни с сего, глядя прямо перед собой.       — Я рад тебя видеть.       Дежурная фраза. Должно быть, он уже успел сказать эти слова многим, но Елисей находит в них нечто большее. И в том, как Костя даёт ему пространство, не спрашивая, почему он здесь, хотя в списках его не было. Ни одного намёка на это не делая. Просто говорит: рад тебя видеть.       — Я сказал, что не приеду сюда, но потом позвонил Алекс… — объясняет Елисей сам. Оказывается, ему этого хочется. Так глупо — хочется говорить, если его не спрашивают. — И вот. Я вроде как на работе.       — Так вот как ты появляешься на подобных мероприятиях…       Если Костя и хочет сказать что-то ещё, он не успевает. Его замечает художник, сразу повышая голос и привлекая к нему внимание остальных. Они перекидываются парой слов; Елисей их едва ли слышит. «Я, наверно, пойду…» — тихо говорит он, но Костя касается его плеча. Легко задевает костяшками, ловит взгляд — и возвращается к разговору.       Стоять рядом с ним, пока он в роли безупречного хозяина вечера… странно. Елисей не знает, в качестве кого он здесь, Костя его не представляет, но ведёт себя так, словно все и без этого должны его знать. Они, конечно, не знают. Они на него смотрят — оценивающе, любопытно; он надевает свою самую лучшую маску беззаботности и молчит.       Обычно это раздражает его, заставляет чувствовать себя ещё более незначительным, чем он есть, но сейчас — такое спасение. Он совсем не может сосредоточиться на разговоре. Он просто смотрит на Костю, не скрываясь, наслаждаясь тем, что все на него смотрят, а значит, и ему тоже можно; смотрит — и восхищается тем, как идеально он вписывается. Он, ещё каких-то два года назад бывший для этих людей никем, теперь заслужил уважение. Не лицемерное, а взвешенное: этот человек нужен нам, он знает, что делает, ему можно доверять. Ел знает этих людей — не именно их, конечно, но в целом этих, — и ему страшно представить, как много Костя работал, чтобы это всё получить. Сколько сил вложил в то, что совсем не желало покорно ему сдаваться…       — …конечно. Обязательно обсудим это позже.       Елисей понятия не имеет, что «это». Даже то, что эта фраза была завершением разговора, он понимает, лишь когда Костя снова касается его плеча. Уводит с собой, оставляя всех мучиться догадками, кто он вообще такой. Заставляя его мучиться: почему ты трогаешь меня, совершенно ни о чём не волнуясь? Вокруг так много людей…       «Наверное, как раз поэтому», — думает Елисей, оглядываясь по сторонам. Эти люди их алиби. Никто не станет компрометировать себя на глазах у всех, тем более такой холодный, обдумывающий каждый шаг человек, как Костя… Елу немного смешно с самого себя — господи, он ничего компрометирующего и не сделал, это ты распереживался из-за пары прикосновений к плечу! — но у его глупого сердца на этот счёт своё мнение. Оно стучит так, будто они просто идя рядом уже совершают преступление.       — Отличная выставка, — набравшись смелости, говорит Елисей. Звучит как жалкая попытка завязать светскую беседу, но надо же с чего-то начинать. — Я пока мало что видел, но некоторые картины и правда… впечатляют. Надеюсь, у меня будет время уделить им должное внимание.       Костя одаривает его весёлым взглядом.       — А я чувствую себя как в отделе обоев. Такое искусство не для меня.       И касается пальцами век, на секунду прикрывая глаза… Это признание обнажает что-то щемяще знакомое в нём, и Ел замечает, каким усталым он выглядит. Этот тихий голос, эта морщинка между бровей и эта полуулыбка, словно он смеётся над собственной усталостью. Слишком знакомо. Ужасно знакомо.       Сердце сжимается от желания быть нежным с этой усталостью. Костя, конечно, быстро берёт себя в руки — всего доля секунды, и вот уже от неё не осталось и следа, он улыбается кому-то, кивает в ответ на приветствие, и какая-то пожилая пара втягивает его в короткий, полный несмешных шуток разговор… — но отмахнуться от этого мгновения слабости Елисей не в силах.       Он помнит, как, когда они жили вместе, он иногда опускал Косте на плечи ладони. Массировал их, каменно зажатые, несмело и неумело. Ему казалось тогда, что к Косте… странно ласково прикасаться. Казалось, многое под негласным запретом, и даже в сексе он отплачивал скорее отзывчивостью, чем собственной инициативой. Наверное, у этого даже была причина. Но сейчас он не может вспомнить её, он может лишь смотреть на идеально прямую спину и думать о том, как он снимает с неё пиджак, стягивает рубашку и тихо выцеловывает впадину между лопаток.       И почему-то безумно верит, что это ещё может случиться. Нужно только сорваться с этой умирающей точки. Ей недолго осталось умирать, Ел это признаёт — глупо было обманывать себя, что у него есть время до свадьбы. Ещё немного, и он бы опоздал. И Костя совсем залатал бы эту брешь в безупречной картине своего будущего, стёр из памяти все мгновения сомнений и слабости, потому что разве решается кто-то вроде него сорвать всё за две недели до свадьбы? За одну неделю? За пару дней?..       Сейчас их осталось… Двадцать. Двадцать дней, и они могут быть так сладки, с этим Костей, который словно замаливает перед ним вину, но Елисей больше не хочет их. Он боится их; для таких вещей не создано календарей, но ему вдруг кажется, что, начиная с этого дня, с каждым новым у него будет всё меньше шансов.       Только что он должен сказать?       Я знаю, что ты чувствуешь ко мне? Так он не знает.       Я знаю, что ты что-то чувствуешь… и что с того?       Я думаю, у нас могло бы что-нибудь получиться — нет, это похоже на обещание, которого он не может дать, не вправе давать, пока в нём самом такой хаос…       Он останавливается у картины, сумевшей пробиться к нему через плотные облака мыслей. Она совсем маленькая, размером со стандартную фоторамку, и очень проста. На сером фоне сливаются две белые линии. Два плавных мазка, словно художник дважды бездумно провёл по холсту кистью. Их сплетение кажется Елу почти интимным.       Через пару секунд Костя встаёт рядом, и то, что они оба смотрят на эту картину, делает её смущающе откровенной.       — Знаешь, я не думаю, что такое искусство не для тебя. Просто обычно ты слишком полагаешься на свой разум, — пьянея от своей смелости, говорит Елисей. — Тебе нужно иногда хоть немного разгружать голову. — Волосы щекочут ставшую слишком чувствительной шею. Та линия, что Костя провёл по его плечу, чувствуется до сих пор. И то, что Костя на него смотрит, тоже… чувствуется. — Вот что, например, ты здесь видишь?       — Отличное украшение для чьей-нибудь спальни?       Елисей шёпотом смеётся. Это прозвучало не честно. Натянутая шутка, как будто Костя почувствовал его настроение и, заразившись им, пытается сделать вид, что нет.       — А меня эта картина заставляет думать о… поцелуе. — Они много целовались. Наверное, слишком много для людей, которые никак не могли найти пути к сердцам друг друга, словно поцелуями они пытались это искупить: не только в постели и не только ради того, чтобы скорее оказаться в постели, но и при встрече, на прощание, просто так, вдруг потянувшись друг к другу… Елисей помнит, что в этих поцелуях были настойчивые губы и язык, были запах и вкус сигарет — тех самых, что сейчас спрятаны в его кармане, — но в то же время сами ощущения… Это странное чувство. Всё время, пока он болел, осталось в тумане страхов, обид, сожалений. И Костины поцелуи стаяли на губах, он не может отчётливо вспомнить их, словно Костя в его памяти дразнится, не целуя его, а раз за разом лишь невесомо касаясь губ. — Таком, знаешь… пробующем, но не новое, а заново. Как будто ты бросил курить, а потом по какой-то причине снова купил пачку, и вроде бы сигареты те же, и вкус тот же, и ощущение фильтра в губах, но всё равно всё по-новому. Ты больше не воспринимаешь это как должное. И, даже если каждой затяжкой нарушаешь данное себе обещание, никак не можешь остановиться…       Встретиться взглядом с Костей смелости уже не хватает. Елисей смотрит на картину, облизывая пересохшие губы.       — Вот такой поцелуй. И знаешь… Да. Наверное, я бы повесил её в спальне.       Костя не сразу находит ответ. Это ощущается как победа — горькая, но всё же желанная.       — И давно ты начал разбираться в сигаретах? — говорит он так, словно его вовсе не застала эта откровенность врасплох. И усмешка у него получается превосходно. Ел бы даже в неё поверил, если бы не ошеломлённая пауза перед ней. — Маркус, кстати, в следующем зале. Ты уже виделся с ним?       Он слышит, как Костя делает шаг в сторону, к следующей картине, и мимо неё… «Это "пожалуйста, не здесь" или "пожалуйста, прекрати"?» — хочется спросить у него, но страшно всё испортить. Ничего не остаётся, кроме как пойти следом. Они идут — никуда, в общем-то, будто Костя просто хочет уйти: от картины этой, от разговора…       — Нет, не виделся. Он даже не знает, что я здесь.       — Он спрашивал о тебе.       — Меня это сейчас не интересует, — резче, чем хотел бы, отвечает Ел, но тут же успокаивается. Он сам не знает, чего требует от Кости. Сейчас и правда не время. Здесь и правда не место… — Я не общался с ним с тех пор как… — начинает было оправдываться он, но сбивается: — Кость, послушай…       Впереди арка, в ней видно другой зал. Он больше и многолюднее, где-то в глубине мерцают вспышки, слышатся суховатые, поставленные голоса журналистов.       — Костя, — ещё раз зовёт он. — Мы можем сегодня поговорить наедине?       Он делает так же, как Костя с ним. Касается плеча, тоже легко и невинно, но это заставляет Костю остановиться. Он поворачивается к нему, складывает руки на груди. Ел ждёт, что сейчас услышит от него наигранно безразличное «о чём поговорить?», но он молчит. Только медленный вздох едва заметно качает его грудь.       — Хорошо, — наконец говорит он. Крутит кольцо, потирая его большим пальцем. Это не выглядит как успокаивающая привычка, скорее как желание постоянно поправлять слишком туго затянутый узел галстука. — Только я закончу уже ночью. Я тебе напишу, как освобожусь, и если ты ещё будешь в городе… Елисей, я надеюсь, ты хорошо подумал над тем, что хочешь сказать.       Это звучит так мягко, но так больно, словно он уже заранее ему отказывает, и Ел злится от бессилия, от невозможности сделать с этим что-то здесь, на виду у всех этих людей. Злится — и тут же пугается. Ничего не может с собой поделать. Костя всегда умел остужать его, возвращать на землю своим прагматизмом, и теперь мысль растекается в голове чернильным пятном: я хорошо подумал? Эти секунды счастья оттого, что Костя рядом и ведёт себя так, словно действительно рядом, — может, не стоило поддаваться им?..       Но отступать поздно. Они поговорят. Нужно только немного подождать — ладно, не так уж немного, ожидание, очевидно, растянется на несколько часов, но ничего страшного. Видимо, у Кости есть дела и после выставки; видимо, это неудивительно для такого человека, как он…       Ел поражается тому, как на мгновение абсолютная тишина заволакивает все его мысли. В очередной раз его охватывает волнение от осознания, с кем вообще он пытается найти общий язык. Общую жизнь; от этих слов он усмехается, прижимая к губам тыльную сторону ладони. Он, собиравшийся сегодня вернуться домой с Джонни, потому что сам не то чтобы в состоянии безболезненно для своего счёта оплатить такси, найдёт какое-нибудь позднее кафе и будет растягивать там чашку дешёвого чая, ожидая звонка от человека, которому принадлежат эти залы, эта выдержанная в странном балансе коммерции и творчества атмосфера, внимание и одобрение этих людей.       И ведь дождётся.       А потом… Может, они поговорят там же, в кафе: ночная тишина за окном, слишком яркий внутренний свет, неловкость от чужих взглядов. Или спрячутся у него в машине, вдали от посторонних глаз — и господи, как же сложно будет остаться в рамках приличия… Всё это так будоражит. Главное, не думать о том, что он будет делать после, когда они договорят. Как будет ждать утра, когда начнёт ходить трамвай. Будет ли это утро с горящими от поцелуев губами — или утро с разбитым сердцем…       — Наконец-то ты здесь!       Сначала Елисей замечает только зелёное платье и ногти — длинные, выкрашенные в такой же изумрудный, они впиваются в ткань Костиного костюма. Женщина налетает на них хищной птицей, вроде бы незнакомая, но что-то в её голосе цепляет, звонко и тонко, как будто кто-то дёрнул за волосок; она берёт Костю под локоть, тянет куда-то в сторону, но вдруг останавливается.       — Элли? — За яркостью наряда и макияжа сложно разглядеть её лицо. Елисей неуверенно хмурится — впрочем, скоро вздрагивая от узнавания. — Ты пришёл с Эбертом?       Этого достаточно, чтобы память подкинула её имя — Хельга. И тот ветреный день. Помпезный ресторан, в который он никогда бы не пошёл по своей воле, и тихий, будто вырванный из другой реальности кабинет в этом ресторане, и пальцы в волосах, ласковые до тошноты…       — Нет. С Алексом. Я не…       — Вы знакомы? — Костя смотрит то на него, то на Хельгу. Похоже, они довольно близки. Не личная, но кабинетная дружба, и Ела передёргивает от мысли, что Костя может хорошо общаться с человеком, который хорошо относится к Эберту… Он хочет ответить. Должен ответить — раньше, чем это сделает Хельга, и из её рта вырвется что-то лишнее, — но ничего не может сказать.       Они с Хельгой разделяют эту паузу, точно оба не могут решить, чем её нарушить. И сегодня она смотрит на него иначе. Насмешливость сменилась растерянностью, словно она больше не может увидеть в нём то, что ожидает найти.       — Виделись однажды, — в итоге заключает она. Ел ждёт, что за этим последует, но, видимо, при нём она больше ничего не собирается говорить. — Пойдём. Иначе журналисты сожрут твоего новенького.       Косте она скажет что-то другое. Позже, когда они останутся наедине, может, прямо сейчас, по дороге к журналистам, обступившим Марка — Елисей видит его издалека, идти до него несколько секунд. Что может рассказать Косте за эти секунды женщина, видевшая его с Эбертом, слышавшая, о чём, а главное, как тот с ним говорил…       — Костя…       — Мне нужно идти. Ещё увидимся.       Короткая улыбка — и он на самом деле уходит, не оборачиваясь. Елу, чтобы сделать так же, требуется пара глубоких вдохов.       Он возвращается в зал. Проходит весь путь обратно, снова к той маленькой монохромной картинке. «Дым» — доверительно рассказывает ему табличка под ней. Он даже не заметил её в первый раз.       Курить хочется так сильно, что он почти готов наплевать на запрет и сбежать на улицу. Может быть, если получится найти Джонни, заручиться его поддержкой в этой маленькой шалости…       Но Алекс находит его раньше.       — Пойдём, — говорит он, жестом зовя за собой. Джонни с ним уже нет, но Елисей не решается спросить, куда тот ушёл. — Кое-кто хочет тебя увидеть.       Кто именно, он тоже не спрашивает. Какой смысл? Да и много ли вариантов?.. Алекс уводит его не в тот зал, куда ушёл Костя, и этого ему пока что для счастья достаточно. Этот поменьше и потемнее, огромные окна закрыты плотными серыми шторами. В центре, кругом охватывая колонны, бутылочным стеклом и зеркалами сверкает бар — изысканный, расточительно монументальный для всего одного вечера. Эберт стоит там, облокотившись на стойку. В классическом сером костюме, с пузатым бокалом в руке и расслабленной улыбкой на лице — ну просто добрый богатый дядюшка, безобидный, капельку захмелевший. Разговаривает с мужчиной постарше, слишком экстравагантным для бизнесмена.       «Один из художников?..» — подходя к ним, гадает Ел. Мысль бесплотная и бессмысленная, всего лишь занимает разум, не увлекая его. Это место сейчас и память о нём тогда, внезапные секреты Джонни, Костя, одновременно такой далёкий и такой близкий, произносящая при нём имя Эберта Хельга, сам Эберт, в конце концов, и всё под заевшие в голове отголоски джаза… Не имея возможности перевести дыхание, Елисей пытается хотя бы отвлечься, и у него даже почти получается.       — Я об этом мальчике говорил. — Как только они подходят, Эберт похлопывает его по плечу. Подтягивает ближе: — Разве он не идеально вписывается в твою концепцию?       От него пахнет тяжёлым парфюмом. Елисей чувствует горечь на языке, будто кляп из надушенного шелкового шарфа запихали в рот. Слова звучат глухо:       — Подхожу… для чего?       Мужчина, к которому обращался Эберт, с прищуром его рассматривает. Тянет:       — Не знаю. Нужно пробовать.       Они обсуждают какой-то график, аренду павильонов и выезды, будто его здесь нет. Будто он ничего не спросил, и только Алекс немного сглаживает положение.       — Для съёмок в фильме, — шепчет он, близко наклоняясь к его уху. Эберт тут же перехватывает внимание, словно ревнуя.       — Что скажешь? Большой проект — большие возможности! И хорошие деньги. Само собой, агентство в обиде не останется…       Первая мысль нелепа — они говорят о порно? Догадка кажется одновременно дикой и такой логичной: на что ещё он вообще годен?..       — Но я… не актёр. — Елисей потерянно смотрит на Алекса: я правильно говорю? Вам нужно, чтобы я согласился на это? Но Алекс молчит. Зато Эберт продолжает давить:       — Не узнаешь, пока не попробуешь. К тому же ты сразу показался мне талантливым парнем. Послушай: психологическая драма… Разве не интересно звучит? — Он приобнимает его за плечо, прижимает к себе, потирая через ткань пиджака, и со стороны это, наверное, выглядит так по-доброму. По-отечески. — Пойдём, поболтаю с тобой на правах продюсера. Могу я ненадолго его украсть?       Не то чтобы Эберту в самом деле нужно было разрешение. Он сразу уводит его, но уводит недалеко. Они остаются в том же зале, в поле зрения Алекса. «Под его присмотром ты не сможешь так дерзко мне отвечать», — вспоминает Ел слова Эберта, и ждёт, что та давящая нота, на которой они расстались, снова зазвучит между ними, но Эберт беззаботен. Будто ничего ужасного между ними не произошло, будто всё это было лишь… маленьким недоразумением?       Елисей не может отделаться от ощущения, что слегка сходит с ума, когда Эберт как ни в чём не бывало спрашивает его:       — Что скажешь? Нравится?       Он кивает на картину перед ними, но Ел на неё не смотрит. Всё в нём восстаёт против того, чтобы подчиниться Эберту даже в такой мелочи.       — Нет.       — А говорил, что не капризничаешь…       Усмешка Эберта должна бы задеть, но Елисей хватается за неё как за спасительную соломинку. Крошечное доказательство того, что его чувства — не ерунда. Что Эберт на самом деле обращается с ним хуже, чем с никак не желающим выучить новую команду щенком.       — Этот фильм — действительно хорошая возможность для тебя, — тем временем продолжает тот. — Это авторская работа, и я не стану обещать, что она принесёт тебе невероятную популярность. Но есть и свои плюсы. Он не будет сниматься в спешке. У тебя будет время погрузиться в процесс, разобраться во всём, всему научиться. Я уверен, всё у тебя получится. При должной поддержке…       Елисей обхватывает себя за плечи. Иногда, из-за усталости или стресса, на него нападает страх темноты. Не той, непредсказуемой темноты, что может таить опасность в глухой подворотне или безлюдном парке, а совершенно безобидной, давно прирученной. Ему страшно пройти по тёмному коридору ночью, не включая свет. Страшно принять душ в ванной с перегоревшей лампочкой. Страшно курить одному на их крохотном балкончике, когда внизу не мерцает вывеска LOW str и ещё не горят фонари…       Стоять рядом с Эбертом, говорить с ним, даже просто слушать его — чем-то похоже на это. Ужас, без всякой явной причины ползающий по коже, словно под одежду забралось какое-то насекомое. Ел не знает, почему так остро реагирует на этого мужчину. Почему так боится его, так хочет просто пожалуйста никогда больше в своей жизни его не видеть. Он мог бы понять отвращение, обиду, злость, но страх? Неужели то, что когда-то рассказал Джонни, так его напугало?..       — Ты умный парень, Элли. — Недовольный его молчанием, укоряюще произносит Эберт. — Видно, что умный, хоть и понятия не имеешь, что делать со своим умом. Прости, что недооценил тебя, и наше знакомство не задалось. Как насчёт начать заново?       Он протягивает руку. Медленным взглядом обводит зал — и снова смотрит в лицо. Почти смеётся: неужели рискнёшь отвергнуть меня? На глазах у всех?..       «Неужели каждый мой выход в свет теперь будет превращаться в это? — думает Елисей, поднося руку к его, но всё же замирая в последний момент. Остаётся сантиметр между кончиками пальцев, преодолеть который Эберт совсем ему не помогает. Ждёт. — Последний мой способ заработка — развлекать этого мужика на глазах у всех?..» Не то чтобы раньше он занимался чем-то принципиально иным, но всё же быть развлечением для всех — совсем не то же самое, что быть личным клоуном для кого-то одного.       Есть вообще ещё шанс, что Эберт от него отстанет? Часто он бывает на подобных мероприятиях? Приметил ли его раньше, до того, как то жалкое желание во что бы то ни стало заставить Костю ревновать толкнуло его к нему? Или, если бы не оно, их пути никогда бы так тесно не переплелись?..       Как же это было глупо. И жать руку Эберту, Елисей чувствует, тоже покажется ужасно глупым через пару недель, через пару часов… пару минут. Но сейчас не знает, что ещё может сделать, кроме как пойти у него на поводу.       — Вот видишь, не страшно? — Рука Эберта мягкая и горячая. Он сжимает ладонь крепче и накрывает сверху своей. Изнеженность этих рук так неправильна. Костины руки всегда сухие, чуть грубоватые — прикосновения, нежность которых не набрасывается на тебя, не липнет к тебе. Тихая и желанная ласка. — Ну что, позволишь мне искупить вину?       Елисей кусает губы, глядя на свою ладонь в руках Эберта. Как это выглядит со стороны? Похоже ли, что они заключают соглашение? Что думает Алекс, если видит это — а он, скорее всего…       — Искупить вину? Как насчёт вернуть мне возможность работать? — Ел знает ответ, но есть какое-то извращённое удовольствие в том, чтобы видеть, как Эберт не особо стараясь изображает изумление:       — Но я ведь вернул её тебе. Я даже нашёл работу для тебя.       — На которой мы постоянно будем видеться?       — Я так тебе неприятен? — Ел качает головой, пытаясь вытянуть руку, но в последний момент Эберт ловит её: — Ты не думаешь, что неразумно отталкивать человека, который хочет тебе помочь?       И только потом отпускает. Елу хочется вытереть ладонь о костюм, но даже так, через слои ткани, прикасаться к себе этой рукой противно. Он безвольно роняет её вдоль тела. Онемевшую. Словно вся кровь из неё ушла.       Эберт хочет помочь… Смешно. Нет, возможно, в его предложении действительно есть смысл: оно звучит довольно выгодно и в целом похоже на правду. Он на самом деле предлагает ему сыграть роль в фильме. Сыграть роль в фильме — на самом деле отличная для не особо успешной модели возможность. Вот только Ел чувствует: Эберту можно верить, но не доверять.       Может, в этот раз он не опустился до явной лжи, но его мотивы и выгоды, второй слой правды, третий, десятый — Ел не уверен, что сможет защитить себя от них. От того, как Эберт наслаждается, когда делает с ним то, чего он не хочет. Если не иметь возможности этого избегать, раз за разом проходить через это, не заметит ли он однажды, что всё это стало для него нормальным? Что эти прикосновения вполне терпимы, даже приятны, если привыкнуть к ним, перестать считать нечто подобное недопустимым? А дальше… Дальше он поймёт, почему Джонни никак не может перестать прыгать из постели в постель, хотя счастливее это его ни на секунду не делает?..       — Если хотите её, лучше поторопитесь. Работы этого художника быстро находят покупателя.       Услышав Костин голос, Елисей ненадолго закрывает глаза — мгновение темноты, чтобы подготовиться, — а открыв, видит, как Костя пожимает Эберту руку, и выглядит это так, словно они рады друг друга видеть. Хотя почему нет? Косте Эберт ничего плохого не сделал.       «Знал бы ты…» — проносится у Ела в голове — и он тут же проклинает себя за эту мысль. Хочется сейчас же начать оправдываться, потому что страшно представить, как со стороны можно понять то, что ладонь Эберта оказывается в изгибе его спины.       К счастью, Косте хотя бы не видно, как пальцы лениво перебирают ткань пиджака.       — Мне она понравилась, — говорит Эберт после дежурного обмена любезностями, — а вот Элли нет. Наверное, стоит поискать что-то другое.       И улыбается, кивая на него, так снисходительно… Елисей понимает, что он делает. Он использует Костю в качестве зрителя, перед которым «мальчик будет вести себя хорошо», боясь испортить репутацию Алекса. Сработало бы с кем угодно другим. Но с Костей…       Прежде, чем до конца это осознать, Елисей отходит от Эберта на шаг. Ткань пиджака тянется за его рукой, пока он его не отпускает.       — Не то чтобы мне не понравилось. Я просто в этом не разбираюсь.       Улыбка на губах фальшивая. Костя не может не видеть этой фальши, но… Елисей не уверен. Костя держится слишком хорошо, чтобы что-то по нему прочитать.       — Ты всегда был слишком скромен, — улыбается в ответ он. Похлопывает по плечу, касается коротко, но Ела не покидает ощущение, что на нём осталось клеймо. Такое, что не ранит и не присваивает, а будто бы говорит: смотри, я могу трогать его. Я достаточно к нему близок, чтобы от меня он не уворачивался… — Он, наверное, не рассказывал, что помогал мне с этой выставкой?       Помогал мне. Не просто помогал, а помогал мне, и, может, это обычная вежливая фраза, без всякого подтекста; а может… Елисей чувствует, что краснеет, и это так не вовремя, господи…       — Не то чтобы помогал, — Эберт же сразу поймёт, и он пытается хоть что-то исправить, — просто дал небольшой совет… как другу.       Но запинается и, кажется, делает только хуже. К счастью, Костя непроницаем, так что, может быть, Эберт подумает, что это одностороннее чувство? Безответная влюблённость бедного мальчика в статусного, без пяти минут женатого мужчину — Ел согласен выставить себя в таком свете, лишь бы не создать Косте проблем.       — Весьма своевременный совет. — Костя ободряюще ему улыбается — ничего, выходящего за рамки приличий, но как же… И сейчас он совсем не выглядит уставшим. Напротив, держит всё под своим контролем — так странно чувствовать это, когда рядом Эберт. — Вы наверняка слышали про этот скандал. Надеюсь, он не испортил вам удовольствие от выставки.       — Конечно же нет. Ничто не могло бы его испортить…       Если они и знакомы, то очень поверхностно — в разговоре больше общих слов, чем чего-то действительно содержательного. Костя не давит, он просто будто бы не сомневается в том, что всё и так принадлежит ему, поэтому спокойно слушает Эберта, спокойно с ним соглашается, спокойно позволяет говорить больше, и больше, и больше; кажется, провоцирует говорить. Елу кажется, Эберта начинает это раздражать, словно он нервничает из-за того, что попался в ловушку и увязает всё глубже, не зная, как из неё выбраться, но… Может быть, только кажется. Улыбки обоих безупречны. Со стороны это, должно быть, выглядит как милейший светский разговор, и Ел почти успокаивается, не особо прислушиваясь к нему, пока не:       — …когда всё утихнет, надеюсь ещё увидеть здесь его работы.       — Вот это вряд ли.       Усмешка Кости выбивает из ровного тона беседы. Елисей невольно задерживает дыхание. Даже Эберт на мгновение ошарашенно замолкает.       — Не слишком ли поспешное решение? — помедлив, говорит он. — Мы сейчас видим всё лишь с одной стороны, так, как представила эта девушка. Кто знает, сколько в её словах было правды, а сколько лжи…       — Даже если они были на сотую долю правдивы, это омерзительно. Но не беспокойтесь, я не позволю подобному повториться. Юристы уже работают с ней и другими учениками. Я уважаю наследие Эккерта, но некоторые… традиции, — Костя так аккуратно, с таким преувеличенным спокойствием выговаривает это слово, что даже Ел, хоть и не имеет к традициям никакого отношения, пугается, — на которые раньше закрывали глаза в его учреждениях, я принять не могу.       Внешне ничего не меняется. Секунду, вторую, третью их молчания — Эберт рассматривает картину, Костя рассматривает картину, оба расслаблены и спокойны… Между ними всё будто бы в полном порядке, не к чему придраться, кроме этого внезапного окончания разговора. Никто не оборачивается на них. Никому до них нет дела.       А Елу кажется, с каждой секундой напряжение между ними искрит всё опаснее. И он не выдерживает.       — Кстати, Герда сегодня здесь? Она присылала мне приглашение, но тогда я ответил, что не смогу…       Не лучшая попытка сменить тему, но Костя, к счастью, не позволяет ему наговорить лишнего. Совсем не выглядя удивлённым, отвечает ему: «Да, конечно. Она будет рада видеть тебя», — и, принеся свои извинения, быстро его уводит. Эберт остаётся один позади; его взгляд хлыстом бьёт о спину.       Ел с трудом удерживается от того, чтобы обернуться. Не смотрит и в сторону Алекса, когда они проходят мимо бара. Он вообще не может понять, как себя вести, потому что не знает, правда ли сейчас что-то случилось или ему всё померещилось, только хочет, может, немного всё прояснить…       — Кость, я…       — Дай мне минуту.       Не померещилась. Костя кипит; от всей любезности, всей его вежливости ни черта не осталось. Ел бы даже, наверное, по привычке от него закрылся. Если бы не вся эта усталость, которая звучит в его голосе.       От неё сердце сжимается. От того, как в Косте проявляется эта сложная, тёмная его сторона, и он сам это понимает, и пытается сгладить её… Она никуда не делась. Она, чем бы ни была — ревностью, душащей заботой, желанием контролировать то, что ему не принадлежит, — подтачивала их когда-то, и Ел не знал, как ей сопротивляться, но сейчас он так хочет сказать: я принимаю тебя всего. Я не боюсь этого, я знаю, что не позволю тебе зайти слишком далеко, и что ты сам…       Он смотрит на руку, сжимавшую его шею; на кольцо, сжимающее безымянный. Ему хочется коснуться этой руки. Задеть кончиками пальцев, будто случайно, или желая невинно привлечь внимания, никто и не заметит, а если заметит — да что это, ерунда, всего лишь лёгкое прикосновение…       Лицо окатывает жаром, когда он осознаёт, где и о чём задумался. И перед кем. Костя действительно приводит его к Герде: она сидит на длинном диване, тянущемся вдоль пустой стены, по обе стороны от неё потягивают шампанское близняшки. Костя садится возле одной из них, Елисей, всё ещё растерянный, — по другую сторону.       Что-то в том, как Герда приветствует его, заставляет ещё больше напрячься. Она по-прежнему мила с ним, но её взгляд едва задевает его. Он заслуживает худшего — гораздо, гораздо худшего: за свои мысли, за свои чувства… Но она ведь о них не знает? Если бы знала, она бы не позволила ему сидеть здесь, не знакомила его с этими девушками, не передавала бы ему с такой тёплой улыбкой бокал…       — Спасибо, — Елисей прикладывает его к горячей шее, и холодная капля скатывается ему за воротник. Жарко. То ли от волнения, то ли от сгустившейся вокруг толпы воздуха не хватает. Костя на другой стороне дивана играет роль внимательного слушателя, кивая на историю одной из близняшек. На самом деле — тоже переводит дыхание. Елисей чувствует это, как будто сидит с ним рядом и держит ладонь на всё медленнее поднимающейся и опускающейся груди.       Он делает глоток шампанского и чуть не давится им, когда в кармане вибрирует телефон.       «Езжай домой. От тебя сегодня проблем больше, чем пользы».       Шампанское быстро заканчивается. Ел вертит в руках опустевший бокал, гипнотизируя сообщение. На фоне звонко смеётся Герда.       «Я могу это как-то исправить?» — набирает Ел, но тут же стирает. От одной мысли, что придётся возвращаться туда, к разозлённому Алексу, к незнакомым людям и их странным предложениям, к Эберту, всё тело начинает зудеть изнутри. Хочется вывернуться из него, как из костюма, бросить его здесь и уйти.       «Хорошо», — отправляет в итоге Ел. Всё, на что хватает его: «Простите, что поставил вас в неловкое положение».       Алекс не отвечает.       Ничего страшного. С этим можно разобраться позже. Вряд ли Алекс его уволит; вряд ли ему хватит смелости уволиться самому… В любом случае многое будет зависеть от разговора с Костей, и, если честно, думать о чём-то другом пока всё равно получается плохо.       Елисей бросает взгляд на Костю и поднимается на ноги.       — Мне пора. — Ему удаётся выдавить легкомысленную улыбку, но Герда всё равно хмурится:       — Уже уходишь? Так рано?       — Алекс сказал, что я на сегодня свободен, — пожав плечами, говорит Ел. И прежде, чем успеет испугаться: — Эм, Герда. Насчёт завтра…       Он молчит, надеясь, что она сама всё поймёт, но она лишь рассеянно повторяет:       — Завтра?       — Мы договаривались встречаться по воскресеньям…       — Ох, точно. Позирование. — И пока Ел в панике думает, как ему дождаться Костю, как потом съездить домой, как поспать хоть немного и успеть снова приехать сюда, она продолжает: — А знаешь, в принципе, мы можем на этом закончить. У меня осталось достаточно этюдов, чтобы я завершила без тебя. Потом как-нибудь отметим, да? И, конечно, с меня приглашение на выставку…       Они все ещё что-то говорят. Герда, близняшки, подошедшая к ним в этот момент женщина, с которой Ел успевает познакомиться… Все, кроме Кости. Костя лишь едва заметно кивает, поймав его взгляд.       «А может, — думает Елисей, выйдя на улицу, — может, мне и это показалось».       Город сжимает его в душных объятиях. Воздух замер, в вышине сгущаются переполненные чёрные тучи. Что ж. По крайней мере, ещё не очень поздно, и найти работающее кафе не будет проблемой… Главное, чтобы оно не закрылось раньше, чем Костя закончит свои дела. Сколько ему осталось? Два часа? Три? Четыре?..       «Да я с ума сойду!» — думает Елисей, но почему-то смеётся. Единственный выпитый бокал шампанского искрится в нём, словно он выпил целую бутылку, и даже первые капли дождя кажутся ему тёплыми.