Яркий луч, тёплый луч

      Когда Костя выходит из галереи, в городе уже ночь. Он смотрит на часы, несколько секунд едва осознавая, зачем. Стрелки сложены вверху, минутная только начала падать вниз. Циферблат ловит свет фонаря у входа, и блик резко бьёт по глазам. Костя закрывает их, хмурясь.       Чувства, которые весь вечер приходилось держать глубоко в себе, выцарапывают себе путь на свет. Костя поджимает губы и невесело усмехается — слишком яркая мимика для пустой улицы, но так хоть немного легче. После ухода Елисея он с каждой минутой всё отчётливее ощущал, как истончается поверхностный слой его спокойствия, улыбок и вежливости, как всё больше контроля требуется, чтобы не просвечивали через него нервное ожидание, тяжесть принятых решений…       Злость. Эберт будто специально крутился рядом, постоянно попадался на глаза, и с каждым разом всё сильнее хотелось попросить охрану вывести его, а лучше подойти и лично его вышвырнуть. Конечно, всё это было бы бессмысленно, только себе во вред: Костя мысленно повторял это, разжимал стиснутые челюсти и старался не злиться уже на себя. За то, что допустил чересчур близкое знакомство Ела с Эбертом, хотя чёрт знает, как мог бы его предотвратить.       Придушив снова поднявшее было голову чувство вины, он хлопает себя по карманам в поисках сигарет. «Оставил в машине», — проносится в голове и только потом, спустившись на пару ступеней, он вспоминает, что сигарет у него нет. Вообще нет. Он бросает курить. Или уже бросил?       В последние дни он не клеил пластыри, он не помнит, где они лежат, остались ли они у него… И сейчас желание курить не захватывает все его мысли, как бывало раньше. Ему казалось, отвыкать будет тяжело, и день, который он проведёт без никотина, останется в его памяти как маленькая победа, но он даже не заметил его. И никакой радости тоже не чувствует. Какая победа — он даже не может вспомнить, первый день он сегодня чист или уже второй. Третий?..       Наверное, он просто устал.       Физически, от того, что с шести утра на ногах; морально — от жаждущей его внимания толпы, от необходимости угождать едва понятной ему богеме. Но помимо этой, давно знакомой и давно привычной усталости, есть что-то ещё. Именно оно заставляет вытягивать спину, расправлять до предела плечи — тревога разрастается в солнечном сплетении, и кажется, лёгким тесно в груди.       Чувство, что он делает что-то неправильно, что-то упустил или не учёл… Обычно он прислушивается к этой интуиции, она не раз спасала его на работе, но сейчас вариантов неправильного так много, что он не может понять, где именно ему следует развернуться и пойти в другую сторону. Всё слишком запутано. Он не находит нужную нить: в настоящем, в будущем, даже в прошлом — ничего. За какую бы ни потянул, всё лишь запутывается ещё сильнее.       Он идёт на парковку через аллею и вдруг ловит себя на мысли, что хочет остановиться здесь, в плотной ночной тени, и хотя бы пару минут ни о чём не думать. Слушать шум города. Чувствовать, как падают с деревьев редкие капли дождя…       Он ускоряет шаг.       У него нет на это времени. Герда уехала раньше, пользуясь тем, что близняшки не против полуночных сеансов в мастерской, так что она не знает, во сколько он освободился. И всё же не стоит слишком полагаться на её безразличие. С каждой минутой всё выше вероятность, что она очнётся от творческого забытья и решит ему позвонить.       Солгать ей будет просто. Она поверит любым словам — не видит причин не верить. Она проницательна, но с самого начала, сам того не осознавая, он окружил себя такой стеной лжи, что правда, даже если приходила ей в голову, кажется слишком невероятной. Почему он так поступил с ней? Где же действительно тот момент, когда он, желающий этой женщине только добра, жалеющий её после смерти единственного по-настоящему близкого ей человека, стал лишь ещё одним её горем? Понятно, что винить он может только себя — но за что именно? За то, что когда-то так и не смог довериться ей?       За то, что сделал всё, чтобы она доверяла ему?..       Он помнит, как рядом с ней чувствовал себя нужным. Как искренне хотел помочь ей, когда она пихала разрывающийся от звонков телефон ему в руки, и он отвечал вместо неё юристам и художникам, злорадствующим и сочувствующим. Как заказывал в её дом еду и следил, чтобы хоть что-то попало ей в рот. Как сидел с ней абсолютно трезвый, пока она допивала бутылку вина и жутко, пьяно улыбалась.       Они ещё не спали тогда, но, кажется, были друг другу гораздо ближе, чем сейчас. Так, может, они вовсе не должны были оказаться в одной постели? Да, между ними было влечение — много времени вместе, привлекательные тела, откровенные разговоры; его одиночество и её одиночество. Но это можно было перерасти. Нужно было. Он должен был, раз уж взял на себя роль ведущего в этих отношениях… Так может, там она, эта ниточка?       Но что, если, оборвав её, он бы навсегда лишил себя возможности снова встретиться с Елисеем?..       Выйдя из аллеи, Костя снимает пиджак. Ветер пронизывает его тонкую рубашку, душный, не приносящий освобождения. В луче освещающего парковку прожектора видно, как с неба косо моросит дождь.       Костя садится в машину, включает дворники и несколько секунд просто смотрит на то, как они стирают капли с лобового стекла. Часть его хочет как можно быстрее позвонить Елу. Другая — умоляет хотя бы о паре минут тишины и спокойствия.       Хотя о каком спокойствии речь. Костя вздыхает и набирает номер.       — Привет, — голос Елисея неожиданно громкий. Шум ливня вынуждает его почти кричать: — Костя?..       — Да. Да… Прости, только сейчас освободился. Где ты?       — Я… Подожди минутку. Я забыл посмотреть адрес. Сейчас найду какую-нибудь табличку…       Ему приходится отключиться, посмотреть адрес на карте и перезвонить. Чем ближе Костя подъезжает к назначенной точке, тем сильнее долбит по стёклам дождь. Узкие дороги старого города чем дальше от проспекта, тем темнее и ветренее. Редкие машины на встречке слепят дальним светом. Видимость — словно въехал в грозовую тучу.       Но Елисея Костя замечает сразу. Тонкая тень на углу дома, за спиной забранные ставнями окна какой-то забегаловки. Сонный угол под крышей скудно освещён лампочкой на двери.       Увидев затормозивший перед ним чёрный внедорожник, Ел шарахается к стене. «Конечно — ругает себя Костя, включая в салоне свет, — не та машина, к которой он привык…» — и, потянувшись через сиденье, толкает дверь.       Елисей проскальзывает в салон и неловко отряхивается. С волос капает. Капли скатываются по гладкой ткани костюма.       — Чёрт, я весь мокрый…       — Всё в порядке. Не переживай.       — Я ждал в кафе, но оно закрылось полчаса назад. Решил, нет смысла искать что-то ещё. Да и этот дождь…       Его голос звучит чуть ли не весело. Дрожит только, и руки, сложенные на коленях, бледные в синеву.       — Сильно замёрз?       Костя включает печку, и вместо ответа Елисей со стоном льнёт к потоку тёплого воздуха. Дёрганый такой. Как будто его только что хорошо подкачало адреналином.       — Прости, не хотел тебя напугать.       — Да я сам виноват. Задумался. Новая машина?       Кивнув, Костя откидывается на спинку и кладёт руки на руль. Разворачивается, чтобы не уезжать дальше к окраине города; зачем ехать в центр он, впрочем, тоже не знает. Но там хотя бы дороги шире. Он не особо любит этот внедорожник, но рад, что сегодня выбрал его. Можно считать, что просторный салон полностью окупил себя. В нём до Елисея невозможно случайно дотронуться.       — К-куда мы?       Вздохнув, Костя разблокирует свой телефон и не глядя протягивает его Елу.       — Найди, пожалуйста, номер. Отель «Sonne».       В нём он сегодня утром, на миг опомнившись от предвыставочной лихорадки, забронировал номер сестре. Приличное место, и ехать отсюда минут десять. По пустым ночным улицам — того меньше.       — Ты хочешь… разговаривать со мной… в номере отеля?..       — Мне бы не хотелось, чтобы ты заболел. Тебе нужно согреться, хорошо?       Костя говорит спокойно, словно и нет за его словами стольких возможностей того, как всё может пойти не так, и Елисей слушается. Медлит немного, скорее укладывая в голове услышанное, чем ища в нём подвох, но потом берёт телефон. Листает сайт, выискивает там что-то. Оплата проходит с привязанной карты.       Вернув телефон, он отворачивается к окну. Смотрит на мокрый город, ни за что не цепляясь взглядом. Будто хочет укрыться от будущего в последних минутах неопределённости. Костя понимает его.       Он бы хотел разделить с ним эту иллюзию затишья, но он не может молчать.       — Насчёт того, что было в галерее… — он старается говорить мягко, но голос от этого только становится напряжённее. — Ты общаешься с Эбертом?       Ел вздыхает и прикрывает глаза рукой.       — Что Хельга рассказала тебе? Она наверняка всё неправильно поняла…       — Я так и подумал, — успокаивает его Костя. То, что он услышал от Хельги, все эти «очередной» и «повёлся на деньги»… Это просто не мог быть его Елисей. — Поэтому после спросил у Штефана. Он рассказал мне… некоторые вещи.       Он — и Джонни. Но о том, что говорил Джонни, Костя по его же просьбе молчит. Из этих двоих получился странный тандем: сухая информация от Штефана — чем Эберт занимается, чем владеет, какие имеет связи, — приправленная парочкой скользких слухов; и закулисная грязь, которую выплеснул Джонни.       Джонатан. Штефан так назвал его, и после этого он заговорил. Вздохнул театрально, закатил глаза, но рассказал то, что даже Елу не хотел рассказывать…       — Я ни в каких вещах не участвовал. — Елисей потирает виски и зарывается пальцами в волосы, зачёсывая их назад… — И не собираюсь. Я просто… сделал глупость.       — У глупости есть тяжёлые последствия?       — Нет. Нет, ничего такого с чем я бы не справился…       «…Он увидел меня на показе. — Джонни говорил тихо. Жутко было оттого, насколько спокоен он был, словно проговаривал всё это не в первый раз. Штефан стоял рядом с ним, слушая так, словно не в первый раз это слышал. — Сразу окружил вниманием, снял мне квартиру, покупал всё, что я попрошу, делал дорогие подарки, выводил в свет… Давал мне наркотики. Сам никогда не принимал, и я не придавал этому значения, пока однажды ночью он не потребовал слишком многого, и я не попытался уйти. Он не отпустил. И держал меня при себе ещё долго, шантажируя тем, что если я уйду, он сдаст меня полиции, и поверят ему, а не мне. Таскал меня по этим тематическим подвалам, делясь мной со всеми, пока я ему не надоел. А надоел я ему только тогда, когда мне уже плевать стало, что и кто со мной делает…»       Позже Алекс помог ему. Отправил в ту же лечебницу, что и Ела. Лишних вопросов никогда не задавал. Джонни говорил о нём с неожиданным для него благоговением и вообще вдруг, выговорившись, стал мало на себя похож: будто сгладился весь, притих, даже принялся успокаивать. Сказал, что по слухам после того, как чуть не попался, с наркотиками Эберт всё-таки завязал, стал действовать тоньше и вообще с возрастом начал любить сложности. Что, конечно, не сделало его лучше. Но хотя бы отобрало у него из рук самые опасные козыри…       — …Да и после сегодняшнего он наверняка от меня отстанет.       Елисей, ничего обо всём этом не знающий, пожимает плечами. К счастью, он не выглядит легкомысленным. Скорее, смущённым, как будто чувствует опасность, но не видит реальных причин для неё, и от этого стесняется своих чувств.       — Если он попытается снова выйти с тобой на связь… — Костя медленно выдыхает. Так мерзко осознавать, что у Эберта всё равно не будет проблем. Слухи о нём и так ходят, но та же Хельга, услышав, чем занимался её приятель — конечно, никаких подробностей и тем более имён, — лишь хмыкнула: ну, парень наверняка сам этого хотел. Сам этого хотел. — Пожалуйста, скажи об этом мне. Он не тот человек, с которым стоить тягаться, чтобы доказать свою самостоятельность.       Вывеска отеля светится впереди. Яркий синий заливает салон, и молчание в нём кажется ещё холоднее. Костя тут же жалеет о своих словах — не о сути их, но о форме, — когда Елисей наконец отвечает:       — Хорошо. Я скажу тебе. — И тихо добавляет: — Спасибо.       К этому моменту Костя уже паркуется. Занятый этим, он не успевает ничего ответить, а потом Елисей первым сбегает на улицу. Видимо, для него тема более чем закрыта.       В отеле он тоже держится отстранённо. Остаётся стоять за спиной, ёжится и озирается — боится, что кто-то увидит их вместе? «А ведь могут, — запоздало думает Костя. — Кто-то из тех, кто приехал на выставку. Кто, возможно, знает его — и наверняка знает меня».       Когда просил забронировать номер, он об этом не думал. Да и сейчас думать не получается. Мысль остаётся где-то на самой периферии, как нечто, чего он всё равно уже не сможет избежать, если тому суждено случиться… Плевать. Если случится — разберётся с этим потом. Сейчас у него есть вопрос гораздо важнее.       Пока администратор возится с документами, он позволяет себе взглянуть за плечо, туда, где Елисей прячет лицо за волосами и кусает губы. Измявшийся мокрый пиджак он накинул на плечи, к щекам пятнами прилила кровь, глаза покраснели. Косте хочется убавить для него свет. И много чего ещё хочется, в основном связанного с теплом, тишиной и покоем. Такими простыми вещами, словно усталость упростила его, и это немного пугает. Потому что сейчас между ним и Елом явно ничего простого не будет.       — …выезжаете этим утром?       — Да.       «Номер на одну ночь» негласно звучит в пустом тихом холле. Костя старается это игнорировать, оставляет подпись, забирает документы и ключ. Забирает Елисея, который боится лишний шаг в его сторону сделать.       — Наверное, лучше было поискать какое-нибудь кафе, — шепчет он, пока они ждут лифт. — Может, ещё не поздно…       — У тебя одежда сырая. И ты замёрз.       — Но…       — Я не хочу, чтобы ты заболел. А если нас кто-нибудь увидит, я всё улажу.       Только в лифте Костя понимает, что, наверное, сказал лишнего. Сказал слишком грубо — Елисей притих, смотрит не обиженно, но так, как смотрел после разговора с Эбертом. Будто что-то слишком хорошо понимает.       Молчание сопровождает их в лифте. Преследует по длинному коридору до номера. Остаётся с ними, когда за спиной захлопывается дверь. Это маленький номер на шестом этаже, бледный и скудно обставленный. Ел включает торшер у кровати и снимает пиджак, его рубашка просвечивает на груди влажными пятнами. Косте хочется подойти и провести ладонями по его плечам, растирая холодную кожу.       — Примешь душ?       Ел бросает на него красноречивый взгляд. Он на удивление меток сегодня в этих безмолвных уколах, в нагнетании двусмысленности там, где раньше её избегал. Где они оба её избегали.       — Отогрейся под тёплой водой, — продолжает Костя, присаживаясь на подоконник. Безобидная позиция как можно дальше от Елисея. — И переоденься, там должен быть халат. Ты ведь всё равно останешься здесь на ночь.       Ел, кажется, хочет возразить, но вместо этого чихает и трёт покрасневший нос. Усмехается тихо сам над собой. Качает головой, будто не верит, что всё это с ним происходит.       Косте тоже трудно в это поверить. Он смотрит на Ела, такого раскованного перед ним, полного недоступных ему историй, неизвестных ему мыслей, независящих от него решений — и не может сдержать улыбку, хотя вдох перехватывает в груди болью.       — Думаю, лучше тебе всё-таки послушаться меня.       — Ладно. Я быстро.       — Не торопись. У нас столько времени, сколько тебе понадобится.       В короткой заминке Ела ясно читается: «Разве тебя не ждут дома?» — но он так ничего и не говорит. Вздрагивает только и, кивнув, скрывается за дверью ванной. Закрывает её, но на замок не запирает. Костя знает: это не приглашение. Скорее, непонимание — а зачем?..       Когда в ванной начинает шуметь вода, Костя проверяет свой телефон. Нет ни пропущенных звонков, ни сообщений, но… Уже половина первого. Что он скажет, если сейчас позвонит Герда? Не возьмёт трубку? Спросит ли она позже, дома, почему он не отвечал?..       Захлёбываясь очередным глотком отвращения к себе, он выключает звук. Вздыхает, прислоняясь виском к откосу окна. Странно, что нет головной боли. Усталость обычно приходит с ней, и все эти тревоги должны были сделать её ещё глубже, ещё въедливее, но голова лёгкая. Пожалуй, даже слишком, без всякого намёка на мысли о том, что будет дальше.       Господи, он ведь даже в отель ехать не планировал.       С другой стороны, говорить с Елом в машине, словно он какой-то проходящий, неважный, короткая остановка, как за кофе заехать по дороге домой… Лучше уж здесь. В двухместном номере с одной кроватью, должно быть, из самых дешёвых, потому что кроме этой кровати и двух неудобных стульев рядом с маленьким столиком в нём ничего нет. Костя не может представить, как они будут разговаривать, сидя за ним. Это нечто крохотное и уютное, для утренней чашки кофе, для ленивого сонного разговора. Что-то для пары, как и всё здесь.       Наверное, было бы лучше хотя бы включить верхний свет, не оставаться наедине в полумраке, но от одной мысли об этом у Кости слезятся глаза. Да и вряд ли свет помешает им думать о том, что они могли бы оказаться вместе в этой постели, хоть и оба понимают, что ничего между ними сегодня не будет.       По крайней мере, за себя Костя может говорить.       Он позволяет себе ненадолго закрыть глаза. В голову лезут мысли о всех тех ночах в отелях, которые он провёл с едва знакомыми людьми. Уже на следующий день он не мог отчётливо вспомнить их лица и имена, смутно помнил, что делал с ними, но память — жестокая штука. Она зафиксировала всё в деталях, спрятала глубоко, а теперь достала и прокручивает перед ним наспех склеенную киноленту: обрывки ничего не значащих фраз, громкие стоны, податливая, послушная красота — типаж, под который он за годы практики научился подгонять практически кого угодно…       Тот он, что ловил в клубах развлечение на одну ночь и считал, что ему этого достаточно, кажется отсюда таким смешным. Таким жалким — тот он, которым он остался бы, если бы не встретился с Елисеем…       Шум воды стихает, и Костя заставляет себя открыть глаза. Поднимает голову, выпрямляет спину — как раз вовремя. Елисей выходит, завязывая пояс халата. Его волосы заплетены в слабую косу.       — Так и правда лучше. Спасибо.       Облако пара ползёт за ним, сочась в незакрытую дверь. Костя чувствует это тепло. Влажный жар, заполняющий тесный номер. И нужно, наверное, что-то сказать. Но получается только смотреть.       Елисей заправляет выбившуюся прядь за ухо. Кинув одежду на кровать, подходит ближе. Костя думает, он займёт один из стульев, но он проходит мимо них и останавливается перед ним. Смотрит, мягким вниманием оглаживая лицо.       — Ты выглядишь усталым, — говорит он тоном человека, знающего, что озвучивает очевидное. — Я худшее время выбрал, да?       Костя качает головой. Ему кажется, Елисей едва удерживается от того, чтобы провести пальцами по его щеке, коснуться теней под глазами. А может, так кажется потому, что очень этого хочется.       — Ты не должен ничего выбирать. Если тебе нужно это сейчас, то я хочу дать тебе это.       Откуда взялись эти слова? Несуразные, словно мысли в слова облекает машинный перевод. Костя хмурится: язык чувств — не тот, на котором он привык изъясняться, — но у Ела что-то вспыхивает в глазах. Он садится рядом на подоконник и кажется, даже не замечает, как тесно на нём двум взрослым мужчинам.       — Ну нельзя же себя так… — неожиданно упрямо начинает он. Халат разъезжается на груди, и он закутывается в него сильнее. — То есть, я не имел в виду… У тебя вообще получится воспринимать меня всерьёз, пока я в таком виде? Или мне лучше переодеться обратно в костюм?       Улыбка у него нервная, он этого и не скрывает. Выглядит так, словно и правда бросится переодеваться, если сейчас же не услышит ответа. Костя невольно окидывает его взглядом — не ощупывает, не оглаживает, просто смотрит.       — Получится.       — Тогда... Я должен тебе кое в чём признаться.       Елисей облизывает губы, опускает голову. Выглядит виноватым, и это совсем не похоже на начало того признания, которое Костя ожидал.       — Я рассказал Герде о нас, — Елисей придвигается к нему ближе, будто боится, что он его не дослушает, и торопливо продолжает: — Имён не называл, конечно, но в общих чертах… Она знает нашу историю. Ну, то есть мою её часть. За тебя я бы никогда не посмел говорить… Ты злишься на меня?       — Нет. Нет, что ты, конечно нет.       — И не боишься, что она могла что-то о нас понять?       «Я слишком устал, чтобы бояться» — Костя не говорит. Это первым приходит в голову, но лишь потому, что так просто связывает эти два состояния в закономерность. Вот только усталость завтра пройдёт. А страх, Костя уверен, уже не вернётся. Нет. На его месте будет что-то другое.       — Она стала так холодно обращаться со мной после того разговора. — Не дождавшись ответа, Елисей принимается оправдываться. — И я, я осторожно подбирал слова, правда, но…       — Если бы она что-то заподозрила, — какое же отвратительное слово… — она не стала бы держать это в себе. Просто последние дни её занимают эти шумные близняшки. Так было и раньше: она встречала кого-то нового и забывала того, в ком, казалось, души не чаяла. — Костя заставляет себя ободряюще улыбнуться. — Её вдохновение непостоянно и довольно жестоко.       Близняшки появились у них дома как пара спонтанно купленных на распродаже безделушек. Герда ездила на примерку платья, а вернулась с ними — то ли сёстры, то ли подруги портной. Они легко вписались в их жизнь, и она, эта жизнь, как-то незаметно наладилась. В ней больше не было красных потёков в раковине. Ночные сеансы в мастерской перестали переходить в утренние. Герда вернулась — всё ещё увлечённая, но уже не так болезненно, как когда была с Елисеем. И о его портрете больше не говорила. Тревожное оцепенение, словно в ожидании то ли чуда, то ли трагедии, сменилось знакомым беззаботным ажиотажем.       Костя гадал, сыграло ли свою роль то, о чём она попросила его — и в чём он ей не отказал. И сейчас крошечный укол сомнения достаёт его: а вдруг ради того, чтобы заниматься творчеством, пока он взял на себя рабочие вопросы, она наплевала на то, что могла понять из рассказа Ела?..       Но нет, нет. Он не имеет права думать о ней так. Потому что чем дальше, тем больше эти мысли становятся похожи на подлую надежду.       — Хорошо, если я просто наскучил ей. О чём я вообще думал, когда рассказывал такое…       — А о чём я думал, когда не рассказывал?       Это должно было прозвучать шуткой, а получилась неуклюжая, непрошеная откровенность — но как же чутко Елисей принимает её.       — Наверное, сначала недостаточно доверял ей, — продолжает Костя. Уязвимость заставляет его чувствовать себя бесполезным; Елисей рядом — заставляет, несмотря ни на что, продолжать. — Решал её проблемы, у неё их хватало, ей явно не нужны были ещё и мои. А потом пропустил момент, когда всё стало настолько серьёзным, что признание вызвало бы слишком много вопросов, отвечать на которые… Я не видел смысла.       Он задумчивый и внимательный, и кажется всё ближе и ближе, хотя этот сантиметр зудящего расстояния между их бёдрами остаётся неизменным. Костя гипнотизирует эту пустоту, не решаясь поднять взгляд. Почему они вообще говорят об этом? Всё должно было быть проще. Елисей должен был сразу сказать о своих чувствах, и тогда остался бы лишь один вариант…       — Хотел бы я, чтобы мы встретились иначе, — вместо этого говорит Ел. Ловит взгляд, наклонившись вперёд, смотрит в глаза, а потом, не моргая, на губы, и Косте кажется, что сейчас попробует заново — так, как говорил в галерее, с замирающим дыханием, с робостью и горячностью, с отчаянием, которое невозможно оттолкнуть…       — Хочу курить.       Елисей встаёт и подходит к кровати. Снова как пьяный или вдруг чего-то испугавшийся, дёрганый и громкий — Костя следит за ним, подавляя вздох. Из внутреннего кармана пиджака Ел достаёт зажигалку, потом две сигареты. Одну протягивает ему, другую катает между пальцами.       — Ты будешь?       Сказать «я бросил» у Кости не поворачивается язык.       — В этом номере можно курить?       — Да, на балконе. Я прочитал на сайте.       — Там холодно. Ты снова замёрзнешь.       — Оденусь…       — Елисей.       Сигарета сминается в его пальцах. Костя осторожно забирает её, потом ту, что ещё уцелела, и зажигалку. Кладёт всё на подоконник — движения медленные, осторожные. Елисей ему всё позволяет.       — Прости, — шепчет он; опустевшие руки безвольно падают вдоль тела. — Ты и так устал, а я тяну время. Я просто… Ха, почему в зале, полном людей, было проще?       Он смеётся и, шагнув ближе, неловко касается сигареты. Толкает её пальцем, пытаясь сложить две сломанные половинки — невероятно важное занятие, достойное того, чтобы пренебрегать ради него личным пространством. Пояс халата ложится Косте на колени, и он крепче прижимает ладони к подоконнику.       — Ты просил меня хорошо подумать о том, что хочу сказать, и я думал всё время, пока тебя ждал, но, кажется, стало только хуже. — Елисей набирает воздуха в грудь. — Кость… Ты…       Но на выдохе получается лишь долгая пауза. Костя даже успевает подумать, что это хорошо. «Ты мне нравишься» — хорошее начало, не такое громкое, как он боялся. Не так сильно ударит его, и в жизни Елисея, всё ещё ищущего себя, жадно набирающегося опыта, оно, возможно, мелькнёт всего лишь одним из множества вариантов…       — …ты мне сердце разбиваешь.       Дождь, кажется, заканчивается. Елисей внимательно смотрит в окно, потом опускает глаза. Сигарета не складывается в его дёрганых пальцах. Костя наблюдает за ними под шум пустой радиоволны в голове. Что-то, что всегда диктовало ему ответы, транслирует одни помехи.       Он мог сомневаться в любви Елисея. Мог сомневаться в его симпатии. В его желании быть с ним, в том, что он вообще понимает, что это значит. Но сомневаться в его боли?..       — Тебе нечего сказать?       Голос Ела надламывается; он опускает голову, прячет лицо. «Только не плачь» — пугается Костя, и его руки просят об этом быстрее слов. Приходится слегка надавить, чтобы Ел повернулся к нему; его щёки сухие. Холодное кольцо прижимается к тёплой коже. Костя снимает его и убирает в карман. Не задумываясь. Просто… дёргается рука.       — Посмотри на меня.       Елисей хмурится, но не плачет. Слёзы блестят по кромке ресниц, он их не отпускает, льнёт к ладони, медленно закрывая глаза. Костя замирает, когда он тянется вперёд, вслепую опираясь на его бёдра. И когда прижимается горячим лбом к его лбу…       — Почему ты столько мне позволяешь? — трётся щекой к щеке, не обращая внимания на щетину… — Ты ведь понимаешь, что я сейчас делаю?       Его ладони сжимаются на плечах. Кончики пальцев проходятся по ключицам, скользят к шее, легко, с нежностью, зарываются в волосы на затылке… И дело не в самом прикосновении, не в том, какой благодарностью измученное усталостью тело отзывается на малейшую ласку. Дело… Да чёрт его знает, в чём. Просто это Елисей. Он, даже делая с ним то, что до него не раз делали другие, делает гораздо больше. Словно чувствует в нём что-то, чего больше никто не чувствует. Чего он никому больше почувствовать не позволял. И Елисею не позволял — но он, ребёнок, не послушался, даже не заметил строгого запрета от взрослого…       — И что я сделаю, если ты меня не остановишь…       Измена отвратительна. Костя всегда так считал, не просто взял за принцип, а чувствовал, но то, что происходит сейчас, не ощущается изменой. Он старается думать об этом так, старается держаться в рамках контроля, но — оттолкнуть Елисея?       Зажмурившись, Костя хмурится, как от головной боли, пока Елисей подходит ближе, занимает место между его разведёнными бёдрами, обнимает своим теплом… Измена отвратительна, но люди всё равно изменяют. Изменяют и жалеют, что бросили любимого человека ради короткого увлечения; жалеют, что доверили свою любовь кому-то, кто лишь думал, что хочет их любви. Жалеют, что бросили нелюбимого, но своего, — ради любимого, но чужого…       Люди изменяют — и становятся по-настоящему счастливы, причинив боль одному человеку ради того, чтобы сделать счастливым другого.       Или по-настоящему несчастны…       С людьми разное происходит.       Что-то происходит и с ними. Дождь закончился, в тишине ночного отеля они окутаны шёпотом дыхания, шорохами одежды. Спокойствием, когда губы мягко прижимаются к губам. Первые мгновения Костя боится, что сейчас Елисей распалится, и всё обретёт иной смысл: ночь, номер отеля, постель, ещё не исчезнувший запах геля для душа на коже… Но касание его губ почти бездвижно. Оно едва похоже на поцелуй, просто нежное прикосновение, сухое и тёплое, светлое и прозрачное, как луч солнца. Костя на ощупь собирает по щекам Ела пряди, щекочущие лицо. Убирает их за уши, дыша тем, как Елисей рвано вдыхает, стоит до него дотронуться. Как улыбается, если потереться губами об уголок его губ.       Как отстраняется, ощутив напряжение, когда осознание происходящего начинает давить на них. Костя со вздохом его отпускает. Ну и кто кому в итоге признался, думает он. Кто кому…       — Костя. Ты любишь Герду?       Закрыв глаза, он откидывается затылком на окно. Голова кружится. Интересно, что за гормоны заставили его чувствовать себя таким лёгким. Таким глупым. Может, если бы он знал их научные названия, было бы проще с этим смириться.       — Возможно, не так, как следовало бы любить женщину, на которой собираешься жениться.       — Всё ещё собираешься?       В голосе Елисея нет ни обиды, ни укора, и Костя сам не понимает, как всего лишь капля сочувствия лишает его остатков самоконтроля.       — Дай мне полгода.       — Полгода? На что?       — На то, чтобы я смог расстаться с Гердой.       У него нет сил врать. У него — нет сил. У него. Он произносит это про себя — и всё его естество тут же отвергает это как невозможное. Наверняка силы ещё остались. Должны были. Где-нибудь. И стоило взять себя в руки, найти их…       Но теперь уже поздно.       — И как ты… что ты… — Елисей растерянно на него смотрит. — Я не понимаю.       — Герда попросила меня взять на себя её обязанности, чтобы уйти в творчество, и я думаю, за эти полгода я смогу отдалиться так, чтобы наше расставание не переросло в скандал. Она наконец свяжет свою жизнь с искусством. Я возьму на себя бизнес. Мирный развод… не станет проблемой. Будут свои сложности, но их будет гораздо меньше, чем если я сейчас отменю свадьбу.       — А я? Я в это время, по-твоему… что? Буду твоим любовником? Будем встречаться с тобой вот так в отелях? Или… — Ел отстраняется с едкой усмешкой. — Или я вообще буду жить где-то там, никак в твоей жизни не отсвечивая, и преданно ждать, пока ты уймёшь своё чувство ответственности?       — Конечно ты не обязан меня ждать. И если ты найдёшь кого-то, я пойму. Это не будет значить, что ты больше не сможешь обратиться ко мне за помощью…       — А, то есть я могу, например, повстречаться с кем-нибудь полгода, а потом просто начать встречаться с тобой? И тебе будет всё равно?       — Мне не будет всё равно. Но поскольку я сам в это время буду…       — С Гердой. Жить с ней, спать с ней… Господи, Костя, ты ей через три недели клясться в любви будешь!       Елисей рывком развязывает пояс. Без всякого стеснения выскальзывает из халата. Оставив его на полу, в одном белье падает на кровать и тянется за одеждой.       Костя подходит к нему, но не решается прикоснуться.       — Подожди, — говорит он, нелепо замерев рядом. — Куда ты пойдёшь среди ночи?       — Я пока только одеваюсь. Этот разговор я с тобой в халате вести не могу. Если есть вообще смысл дальше разговаривать…       — Пойми, я не могу просто бросить всё.       — Зато можешь просто бросить меня?       Когда Елисей встаёт, чтобы натянуть брюки, он чуть не задевает его плечом. Расстёгнутая рубашка криво болтается на нём. Коса совсем расплелась.       Костя нехотя делает шаг назад.       — Ты заставляешь меня выбирать между тобой и… тем местом, которое я занимаю в жизни. Что я смогу дать тебе, если сам не буду твёрдо стоять на ногах?       — А что мне, по-твоему, от тебя нужно?       — Любовь? — Он смеётся, но не над этим словом — скорее, над тем, как странно оно звучит в его устах. — Елисей, этого недостаточно.       От того, как пальцы Елисея медленно замирают на пуговицах, как его взгляд бросается к его глазам, и ищет там что-то, и не находит, Косте хочется отвернуться. Вернуться к окну, смотреть вниз, на город, пока за спиной происходит то, чего уже, видимо, не избежать.       — Прости, что говорю тебе это. Но от того, что я промолчу, это не изменится, — шепчет он, и Елисей задумчиво встречает его слова. Хмурится, взглядом плывя куда-то поверх плеча. Глубокие тени делают его старше.       Ради него так хочется поверить, что достаточно просто любить друг друга. Но разум слишком хорошо умеет просчитывать риски. Костя не может отмахнуться от них: что он будет делать, если сейчас разорвёт помолвку? Будет судиться с Гердой. Будет заново выстраивать своё положение в обществе. Снова начнёт пропадать на работе, жадный до контроля в привычной сфере, и хорошо, если этого контроля будет достаточно, чтобы утопить в нём стресс.       Дмитрий разочаруется в нём, как отец мог бы разочароваться в сыне, далёком, давно уже незнакомом, но ценном памятью о вложенных в него силах, возложенных на него ожиданиях.       И Елисей… Как люди отреагируют, если узнают, что свадьба сорвалась из-за него? Или снова скрывать его ото всех? И получится ли уговорить Герду скрывать его — или придётся каким-то невероятным образом скрыть от неё, что причина внезапного расставания всё это время позировала ей в мастерской…       — Костя. Посмотри на меня. — Вздохнув, Костя выполняет просьбу, и Елисей качает головой: — Я не заставляю тебя выбирать.       — Да. Конечно, ты прав. Я сам поставил себя в такое положение, и ужасно инфантильно с моей стороны пытаться взвалить на тебя ответственность…       — Перестань. — Елисей подходит к нему, берёт его за руку, и нежность этого жеста посреди их — ссоры? ещё одного расставания?.. — лучше всяких слов заставляет молчать. — Ты не понял. Я не заставляю тебя выбирать, потому что, знаешь… Может, я ненормальный какой-то, и гордости у меня нет, но, если ты позвонишь мне через полгода, я отвечу.       Звучит настолько нереально, что Костя начинает понимать, почему для этой встречи у него не было плана. Спланировать такое он бы точно не смог. Просто не поверил бы, что в одной из реальностей они оба приходят к этому.       Он и сейчас не верит.       — Ты серьёзно?       — Я не обещаю, что у нас что-то получится, — торопится разъяснить Ел, — но… я правда не хочу на тебя давить. Если тебе нужно полгода, чтобы разобраться во всём, хорошо. Разбирайся. Меня только, пожалуйста, больше не трогай, пока не будешь уверен, что не собираешься снова оттолкнуть. Третьего шанса у нас не будет.       Вымучено улыбнувшись, он крепче переплетает пальцы, чтобы спустя секунду разжать их. Костя нехотя его отпускает.       И дальше всё происходит спокойно. Слишком быстро. Почти обыденно. Елисей отказывается от того, чтобы провести ночь в этом номере. Отказывается от предложения куда-нибудь его подвезти. Костя не спрашивает почему, просто смотрит, как он сосредоточенно застёгивает пуговицы рубашки, как надевает мятый пиджак, как без колебаний уходит. «С тобой всё будет в порядке?» — «Да. Езжай домой, Костя. Отдохни…»       Тихо закрывается дверь.       Костя отворачивается к окну. Чувствует, что если будет смотреть на неё, то не выдержит и пойдёт за Елом, а это… господи, он так боится спугнуть его решение неосторожным словом. Это хрупкое чудо, что Елисей согласился с ним.       Так что он берёт уцелевшую сигарету и выходит на балкон. Крохотное открытое место со стеклянной пепельницей на кованом столике, перила в каплях дождя. Первая затяжка заставляет шагнуть от края к стене — голова кружится. И вкус дыма кажется незнакомым: тяжелее, теплее, горче…       Горло дерёт. Вдруг охватывает ощущение, что прямо сейчас телефон беззвучно надрывается вызовом, но Костя его игнорирует. Кольцо, лежащее на дне кармана, перебирает пальцами, так и не надев. И думает: всё ведь в порядке. Настолько, насколько вообще возможно, по крайней мере, точно по его плану, и это — лучший вариант из худших.       Да. Всё в порядке.       Но почему тогда на душе вовсе не стало спокойнее?