русскую тоску мы все впитали с грудным молоком

иван смотрит на них в упор, словно христос, висящий на кресте перед толпой зевак, но заплывшие глаза-предатели подводят своей неисправностью. очки где-то проёбаны — придется искать деньги на новые, потому что зарплаты всегда не хватает даже на обычную жизнь, — и он не видит вокруг себя ничего из того, что должен видеть. из того, что хотелось бы. два размытых силуэта: один из них бережно любим обдолбанным филологом, а второй относится к разряду событий, о которых стараются не думать, потому что лучше бы их вообще не было. две истории, не рассказанные никому: их история и его, дрянная и паршивая, отвратительная и неправильная. — давид, — иван произносит имя друга быстро и встревоженно, словно солдат, не желающий становиться убийцей, но всё равно наполняющий чужую грудь пулями из-за полученного приказа, — давид, отведи меня домой. пожалуйста. — не вопрос, вань, — и его голос звучит почему-то слишком серьезно, или берову только кажется. лёша шмыгает носом. слепой иисус не понимает, что это должно значить — раздражение или появившуюся из-за ночных прогулок без головного убора в минус пятнадцать простуду, — и должно ли вообще иметь хоть какой-то смысл, но даже на секунду не допускает мысли о том, что пацан уйдет. он будет рядом, пусть этого и не хочется. возможно, каркаров даже поможет ему вместе со старым приятелем. но это ничего не изменит. ни-че-го. давид подходит ближе и поправляет шерстяной котелок на голове берова — интересно, как только тот не проебал его в наркотическом бреду. у филолога ни черта нет, зато есть ёбаная шляпа — такой себе повод для гордости, но выбирать не приходится, особенно когда ты дунул палёной дури со студентами своего вуза и ниже падать уже вроде как некуда. — опа, — каминкер обхватывает его спину по линии талии, образуя кривой крестик в результате пересечения чужого позвоночника и собственных костей, и позволяет закинуть руку себе на плечи и обвить шею наполовину. лёша придерживает его с другой стороны — не так крепко и тесно, но факт остаётся фактом, — и ване кажется, что эта часть его тела медленно атрофируется. такой себе жест доброй воли, конечно; в какой-то степени даже хуёвый, только сейчас на это абсолютно всё равно. беров не знает, что его трясёт не хуже пьяных старшеклассников, танцующих тектоник в алкогольном угаре школьных тусовок. не знает, что он шепчет всякую чепуху, — радует только, что хуй разберешь, что он там говорит, — и плачет, из-за чего и без того воспалённые глаза набухают ещё больше. давид вытирает слезинки с его лица, пока те не застыли и не превратились в лёд, и натягивает чужой шарф повыше, чтобы прикрыть хотя бы нижнюю часть убитого горем лица — не потому, что та кажется отвратительной, а чтобы согреть бледную кожу. лёня вздыхает: до квартиры берова три километра, и они как-то должны пережить эту ночь. /// — давид, — у слепого христа ничего не остаётся, но его друг почему-то всё ещё здесь. — что, ваня? — давид... — глаза мужчины снова наполняются слезами, словно русло нила после конца сезонной засухи, и он переходит на шёпот: — ты ведь знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете? — я знаю, ваня. я знаю. только наркотический трип приходит, к сожалению, слишком поздно, поэтому беров разговаривает с пустотой, в то время как каминкер и каркаров трахаются на кухонном полу съемной хрущевки, дожидаясь долгожданного рассвета.