Schmale Bruecke

      Сходить с ума – страшно. Когда люди говорят что-то вроде «у меня едет крыша», кулаки сами собой начинают чесаться. Они не знают, что это такое – медленно терять рассудок.        Зажигающийся и снова тающий и растворяющийся в подступающей темноте свет круглых ламп, хрустящая простыня, тянущиеся от сгибов локтей куда-то очень высоко тонкие трубки, густая горечь в воздухе, тяжёлая голова и чувство непонятного беспокойства, не успевающее оформиться во что-то конкретное до того, как сознание снова уйдёт – паршивое состояние. Лучше бы он навсегда в нём остался.        Боль от сломанных костей и бесчисленных швов давно прошла, но без неё стало совсем пусто. Ничего не осталось, кроме жгучей злости, которая вспыхивала чаще и внезапнее, чем раньше. Теперь некому было её усмирить.        Люди раздражали. Бегали, говорили, о чём-то спрашивали, куда-то спешили. Иногда вся их бессмысленная возня сливалась в невнятный шум, едва различимый гул где-то на самом краю сознания. А иногда каждое крошечное движение, каждый самый тихий звук впивались в органы чувств почти до боли, и хотелось выть, скрести до крови лицо, лоб, шею, бежать, бежать так быстро и далеко, как только можно. Но это можно было стерпеть.        Пока они не начинали жалеть его. Пока не качали своими глупыми головами, механически бормоча слова соболезнований и ненужной, бесполезной, неспособной ничего изменить поддержки. Какой смысл говорить «мне жаль», если твоё сожаление ничего не изменит? Зачем раз за разом произносить глупое «не вини себя», если эти слова адресованы единственному виновнику? Мерзкие, несносные люди.       Он почти полгода не садился за руль – не отпускало. Он не стал даже продавать на запчасти то, что осталось от машины. Он больше никуда не спешил – если проснулся за полчаса до начала пары, значит, к чёрту пару. Контролировать его было больше некому. Никто больше не врывался по утрам в его комнату без стука, не кричал нарочито пронзительно, что пора вставать, не швырялся чем попало, не обливал водой и не тащил за ногу с постели.       Как же хотелось, чтобы на лодыжке сомкнулись ледяные пальцы и дёрнули из-под тёплого одеяла.       Первую неделю после выписки он жил на холодном чердаке, совсем как бомж – сил вернуться в квартиру не было. Когда он впервые за такое долгое время всё же переступил порог, там было всё совсем как в тот день когда они в последний раз уходили вместе, только под тоненьким слоем пыли. Прямо в прихожей на полу валялся ворох его собственных вещей, а на кухне так и остались лежать осколки очередной дешёвой тарелки. На холодильнике тогда висел стикер с корявой, явно сделанной в спешке и на весу надписью перманентным маркером.       «Кётани – задница. Но обед в холодильнике»       И несмотря на то, что обед давным-давно превратился в плесневое месиво, где-то внутри потеплело. А потом стало больно. Настолько, что он ещё два дня провёл на чердаке, забившись между толстой балкой и коробкой строительного мусора, оставшегося ещё от ремонта пятилетней давности.       Они терпеть друг друга не могли. Просто не выносили. Когда их родители договорились снимать им одну квартиру в Токио на двоих, оба долго пытались отвертеться, но в итоге их так и поселили вместе. В первый месяц они либо сидели по своим комнатам, либо орали друг на друга и цеплялись безо всякого повода. Иногда доходило до драк, и тогда наутро оба шли на учёбу побитые и нервные. На Кётани в такие дни косились, но никто не подходил, чтобы спросить, кто поставил ему такой красивый фингал. Его, кажется, побаивались. И совершенно точно не любили.       Примерно на второй месяц жизни в Токио оба начали понимать, что шансов разъехаться у них не было. Приходилось уживаться, и теперь то бесящее до мурашек время Кётани вспоминал почти с нежностью.         В квартире было пусто без их ругани, ранних побудок и совершенно невыносимых терзаний гитары за стеной. Они уже давно платили за жильё сами, без помощи родителей, и находить деньги одному стало внезапно очень тяжело – особенно если учесть, что в последнюю пару месяцев заработок был меньше обычного. На двери дальней комнаты так и остались висеть наспех сделанные в первый месяц жизни здесь таблички из картона.       «Покои господина Яхабы Шигеру»       «Не входи»       «Пошёл к чёрту»       Спустя полгода в этой второй комнате всё осталось как было. Родители не стали забирать нажитые их сыном за три года вещи – перевозить их в другую префектуру было бы дороговато, особенно если учесть, что хозяину они были больше не нужны. Кётани регулярно смахивал там пыль, даже ухаживал за раздражавшей его до скрежета зубовного гитарой, и всё выглядело так, будто его сосед вот-вот вернётся. По вечерам было ощущение, что он просто задержался на репетиции или на дополнительных занятиях. Что вот сейчас, через минуту, он войдёт, тихо прикроет дверь, скажет «я дома», а потом, выйдя из образа идеального очаровательного мальчика, выматерится и скажет какую-нибудь гадость вместо того, чтобы спросить, как у Кётани дела. Каждую ночь он ложился, так и не дождавшись.        Так глупо вышло. Ему во всех смыслах сорвало тормоза после очередной мелкой ссоры. Из-за банки горошка, которую он открыл слева, а не справа – хотя какая разница, банка-то круглая. От осознания того, что ругаться они спустя три года продолжали только по привычке, уже совсем беззлобно и без намерения обидеть, становилось только хуже.       Они делали вид, что по-прежнему бесили друг друга до чертей, поливали друг друга оскорблениями и угрожали побоями только для вида, а после этого вместе садились за домашнюю работу по похожим на их направлениях предметам, играли в старенькую приставку, вместе готовили или шли куда-то, будто бы и не клялись друг друга убить вот только что. Давай расстанемся врагами – так, кажется, однажды сказал Яхаба. Насчёт него было непонятно, но сам Кётани бурчал и кидался на соседа только тогда, когда мог бы – хотел – сказать что-то другое. Что-то, что ему, по его представлениям, говорить не стоило.       «Надеюсь, я не сдохну от этого» вместо «какой вкусный рис».       «Молись, чтоб она осталась чёрной» вместо «спасибо, что постирал мою футболку».       «Лучше б ты и себя вынес» вместо «хорошо, что ты отнёс мусор на помойку».       Если бы он знал полгода назад, что эта их привычная жизнь очень скоро кончится, то вместо «ну ты и чучело» он сказал бы «тебе очень идёт новое пальто» перед выходом. Но он не знал, и теперь над ним висело удушающее ощущение, что он чего-то не успел, не додал, не высказал. Тошнотворный в своей правильности, вечно прилизанный, слишком томный и сладкий на людях невыносимый сосед лежал сейчас на кладбище под толщей земли, и Кётани иногда приходил к камню с его именем, но каждый раз слова извинений застревали в глотке, и он привычно клял на чём свет стоит Яхабу Шигеру, как делал всегда, когда хотел сказать что-то другое, с той лишь разницей, что ответа теперь не было.       Пару месяцев назад его крыша, кажется, совсем поехала. Всё началось ночью, когда он уснул, растянувшись на полу и бесцельно переключая каналы. Кётани проснулся от ощущения, что кто-то пытается вынуть пульт из его руки, а когда открыл глаза, экран старого телевизора был уже чёрным и пустым. Тогда он подумал, что сам его случайно и выключил по привычке – Яхаба всегда непритворно ругался, когда Кётани оставлял что-то включенным и уходил или засыпал. Что более важно – однажды Яхаба его пропросил так не делать, серьёзно и вежливо.        Через несколько дней он уснул на кухне, когда готовил еду. Его разбудил громкий звон, а когда он резко подскочил и втянул воздух, чтобы выругаться, в нос ударил запах газа: выкипающая вода залила огонь на плите. На полу Кётани обнаружил разбитую тарелку – точь-в-точь такую же Яхаба запустил в него в сердцах в последний день своей жизни. Стопка тарелок стояла у стены, далеко от края стола.       То, что тетрадь Яхабы по предмету, который его сосед весь прошлый семестр стабильно прогуливал, выпала из середины стопки во время очередной влажной уборки прямо накануне экзамена, к которому никак не получалось подготовиться, Кётани списал на случайность. На счастливую и невероятную случайность. А после сдал экзамен на не самый плохой балл, снова чувствуя себя виноватым.       Записаться на приём к специалисту следовало, пожалуй, сразу после того, как ему отчётливо послышался знакомый звон гитарных струн, когда он однажды пришёл домой. Он тогда вихрем, даже не разуваясь, рванул в дальнюю комнату, но там никого не оказалось, а все вещи лежали по местам – Кётани за эти месяцы наизусть выучил расположение каждого карандашика.       Говорят, что если ты осознаёшь, что сходишь с ума, то ты всё ещё не безнадёжен. Кётани успокаивался именно этим. Скорее всего, это либо случайности, либо галлюцинации, подсунутые расшатанной психикой. Он, несомненно, винил себя в смерти Яхабы. Он хотел бы получить шанс хоть раз сказать ему то, что думал, что-то хорошее вместо его обыкновенных претензий и возмущений. Извиниться. Поблагодарить. А лучше – спросить о чём-нибудь. Послушать его всегда яркий, живой рассказ о какой-то очередной ерунде. Повозмущаться вслух, слушая его фырканье и поддакивания. За их шумными перепалками такие разговоры казались незаметными, скучными, непримечательными, но теперь, спустя полгода, Кётани понимал – именно их больше всего не хватало. Именно они запали ему в душу. Отчасти именно из-за вот такого общения Яхаба ему, пожалуй, нравился, несмотря на кучу других связанных с ним вещей, которые выводили из себя.       Люди были невыносимыми, раздражающими, утомляющими, отвратительными – и ни одно из этих слов нельзя было применить к Яхабе в полной мере. Он любил поскандалить на ровном месте – но потом не дулся и не издевался, если случайно задевал за больное. Он с наслаждением трепал нервы Кётани – ровно до того момента, когда перебранка переставала доставлять тому такое же удовольствие. Он постоянно мозолил глаза или терзал слух – но его не хотелось придушить уже через пару часов, как это было с другими. Он умел быть мерзким – но только когда хотел.       Яхаба будил его к парам, которые начинались раньше одиннадцати. Он же готовил завтрак. Всегда благодарил за ужин, что выглядело странно, если они заканчивали есть как раз посреди очередной ссоры. Делился конспектами, хоть и отчитывал каждый раз за невнимательность и лень. Когда нервы Кётани начинали сдавать, его сосед либо говорил ровно то, что он хотел услышать, либо выдавал что-то абсолютно неожиданное и ошеломляющее, и в любом случае это помогало и успокаивало. Яхаба нагло влез в жизнь Кётани и занял там такое же место как собаки, чёрные футболки и блюда из курицы – стал неотъемлемой частью.       И теперь его не было.       «Пассажир погиб на месте»       Что ещё можно было сказать только что очнувшемуся после недельной комы человеку, которого по кускам собрали после жуткой аварии? Особенно если он был за рулём?       Кётани не удалил из плеера треки, где звучит акустическая гитара, но слушать их больше не может. Он больше не ест красную икру. Не носит пальто, которое помог выбрать сосед, но и не хочет перепродать его. Не пишет перманентными маркерами, но всё никак не выбросит. Не вешает напоминалки на холодильник и левый кухонный шкафчик. Не ставит обувь на правую половину полки. Не пользуется дальней комнатой. Это всё принадлежит Яхабе, не ему.       Вот уже два месяца его не покидает чувство, что он не в порядке. Два месяца, как начало чудиться всякое. Какая-то часть его надеется, что это всё Яхаба, и он всё ещё здесь. А другая – твёрдо уверена, что пора лечиться. В любом случае, Кётани чего-то до мурашек боится, а чего – толком и не знает. Этот страх накатывает внезапно, обычно под вечер, накрывает с головой, заставляя задыхаться, а после исчезает бесследно, так же неожиданно, как и появился.       Он готовит ужин, размышляя, что он хочет купить больше – доску Уиджи или снотворные. Он, как это нередко с ним в последнее время случается, забывается и зовёт соседа к столу. В ответ – тишина, и он вспоминает. Теперь он один.       Кётани садится за стол. Теперь он один, но всё равно желает приятного аппетита пустоте напротив, хотя пока Яхаба был жив, он чаще говорил что-то вроде «сколько раз ты туда плюнул?» или «надеюсь, ты траванёшься». Он ест и напоминает себе не звенеть палочками о тарелку – Яхаба от этого бесился. Он доедает и моет посуду сразу – Яхаба ненавидел засохшие остатки еды.       Яхаба.       Яхаба, Яхаба, Яхаба.       Кётани идёт спать, думая, что из-за чувства вины помешался на мёртвом соседе. Его должна злить эта мысль, но от неё почему-то грустно. Он закрывает дверь, прежде чем лечь – иногда Яхаба просыпался посреди ночи и тихо играл на гитаре какую-то печальную мелодию, пока не засыпал, обнимая инструмент. Кётани закрывает глаза и натягивает одеяло до подбородка, долго лежит в темноте, и не понять, снится ли ему это, или он всё ещё не уснул.       – Спасибо за ужин, – тихо, но отчётливо шепчет ночь.