Именно это

      Пока МакКоя снова ведут тысячью троп, он не может думать о чем-то еще, кроме своего невыполненного обещания. Он сказал Джиму, что позаботится об оставшихся — и что он сделал? Вообще ни хрена не сделал, никого не спас, зато сам жив и почти даже здоров. Почему он не попробовал выторговать жизнь коллег на эту несчастную формулу? Не попробовал обмануть? Хотя бы попытка, но чем черт не шутит? Джим бы наверняка ухватился за этот шанс, а он, старший офицер, твою мать, стоял как идиот и мог только язвить.       Объективная часть его сознания, та, что постоянно жаждет соглашаться со Споком, например, знает, что Джим — это Джим, и его тысяча и один способ выкрутиться — это дар божий, единичный товар. Нет больше таких джимов. А он всего лишь доктор, его дело — лечить повреждения, а не выкручиваться, его призвание — наука, а не тактика. Но это понимание не возвращает к жизни одиннадцать человек, остававшихся в его подчинении. Слегка успокаивает совесть разве что осознание, что рассеивание дизраптором мгновенно, а вот самому Лео, похоже, еще придется на этом свете подзадержаться и помучиться, но он вообще-то готов. Нет, Леонард МакКой не мазохист и не идейный мученик, но он бы очень хотел доставить ублюдку Джаффину как можно больше неприятных минут, а себя жалеть уже поздно.       Его путь на этот раз заканчивается перед весьма живописной металлической дверью. Охрана вталкивает доктора в помещение и захлопывает дверь с каким-то явно преувеличенным рвением.       МакКой ухмыляется: монстр Франкенштейна и тут не подкачал, похоже, камеры — или что здесь приспособили под нужды пленников? — пираты отхватили от какого-то клингонского корабля, не иначе. Не то чтобы Лео их много раз видел, но интерьерчик очень говорящий: мрачно, неуютно, жестко. Минимум всего: нет раковины, живописная дыра в полу, мало света, кровать — узкая платформа из того же металла, что и все прочее. Нет раковины. Ах, да, это он уже отмечал…       Лео обходит камеру за десять секунд и, поскольку более полезного дела ему сейчас не найти, решает осмотреть, наконец, и свою «царапину». Он ставит ногу в форменном ботинке повыше — на «кровать», чтобы хоть как-то приблизиться к микроскопическому светильнику в потолке, отдирает прилипшую разодранную ткань штанов и аккуратно прощупывает голень. Выглядит рана, честно говоря, посредственно, и вода бы точно не помешала, а еще скальпель, дезинфектор и, да, шовный набор, как он и просил.       Доктор плюет на рукав и как может оттирает присохшую кровь, чтобы рассмотреть в этом скудном освещении хоть что-то: края рваные, умеренные повреждения мягких тканей, зияние выраженное, но костной ткани не видно, хотя тут Леонард не до конца уверен — расположение раны до идиотизма неудобное, и приходится немыслимо изгибаться, чтобы хоть что-то увидеть, — ну, в общем, жить МакКой будет. Зато носок пропитался кровью, хоть выжимай — эта гадость его скорее в могилу сведет. Он снимает его и швыряет в дальний угол: чего не видно — того нет, а затем аккуратно заправляет штанину обратно в ботинок и шевелит пальцами — порядок.       МакКой старается больше не гонять в голове произошедшее сегодня, «нужно отвлекаться», — твердит его внутренний голос, потому что знает: грызть себя за то, что было не в твоей власти, — бессмысленно и непродуктивно, если б еще можно было вот так легко приказать себе не думать. — Непродуктивно, — проговаривает он зачем-то вслух, и выходит горько. Спок, слава богу, был все это время на базе — за него можно не беспокоиться. Интересно, а вулканец тоже нахватался от него словечек? В ежедневной рутине МакКой не обращал на это внимания, а теперь вдруг их взаимная ассимиляция кажется ему неимоверно важной.       Немного воспоминаний о других членах экипажа, большинство из которых он не видел с последней смены, когда привычно курсировал между мостиком и медотсеком, не приносит облегчения. Джима он хотя бы собственноручно отправил в космос, а вот судеб остальных не знает совсем. Скотти, например, вообще мог либо погибнуть первым, когда отсекали инженерный, либо оказаться таким же заложником, как МакКой. Но второе маловероятно, вряд ли Джаффину понадобился бы шотландец — он не искал, не спрашивал о нем, да и технологий на «Энтерпрайз» передовых никаких нет, чтобы для управления чем-то похищенным понадобился бы поводырь… Леонард далек от инженерии, но примерно представляет, что для того, чтобы собирать из кусков разнородных технологий функционирующий корабль, нужен кто-то очень одаренный. И судя по «монстру», в котором он застрял, этот гений у Джаффина и так уже есть.       Такой примитивный анализ позволяет МакКою погрузиться в то отвлеченное и трезвое состояние профи, что всегда помогало ему в работе, каким бы сложным с психологической точки зрения ни был процесс. Помогает и сейчас. Доктор провел уже несколько часов в гнетущей тишине и полутьме, но у него, несмотря на всю безнадежность ситуации, не возникает желаний биться в двери и орать. Он остается сидеть ровно, напоминая себе о вулканских медитациях и вулканской же невозмутимости, и МакКой даже почти горд собой в этот час. Или часы. У него нет солнца над головой, нет будильника, нет комма, нет вообще ничего, что помогло бы хоть как-то оценивать время. Абсолютная тишина длится уже очень долго, и Леонард уверен, что этого «долго» достаточно, чтобы что-то, наконец, начало звучать — вот хотя бы шаги охраны за дверью, которых все нет и нет; не слышно даже гула вентиляции или напряжения лампочки, как в старинных триллерах, которыми он увлекался когда-то в колледже. Вокруг царит стерильная тишина, будто МакКой не сидит в железной коробке в сердце другой железной коробки, а застыл прямо в открытом космосе.       Чтобы избавиться от этого сюрреалистичного чувства, Лео встает, делает пару нарочно тяжелых шагов и стучит костяшками пальцев по кровати. Кровать отзывается — и это смешно, потому что помогает. С той стороны двери по-прежнему ничего не слышно, и еще какое-то время МакКой проводит в тактильном изучении стен. Не то чтобы он надеялся найти лаз Монте-Кристо или поворотный канделябр, но чем-то еще надо же заниматься?       Под потолком обнаруживается щиток вытяжки — так высоко, что достанет если только клингон-баскетболист. В камере нет ничего, что можно было бы сдвинуть, поэтому эпичного побега через вентиляцию МакКою не светит, даже если представить, что он сможет протиснуться в эту щель.       Проходит еще какое-то время, МакКой снова сидит на кровати и старается занять разум повторением давно не пригождавшихся знаний — как нельзя лучше для этого подходит биология редких видов Нейтральной зоны. Он даже представляет себе все эти схемы жизненных систем организмов, в разрезе и в цвете, на стене напротив, будто они правда там нарисованы, когда внезапный железный грохот двери заставляет его подпрыгнуть в буквальном смысле. — Ну что, док, надумал? — доносится с той стороны.       И Леонард не находит ничего лучше, чем ответить на автомате: — Пошел на хрен!       Чуть позже он опять ругает себя за непродуманность тактики и поспешные слова, хотя сказать по правде, какие у него теперь варианты? Сомнительно, что даже работающая формула обеспечила бы ему или тому, кем его могли бы шантажировать, жизнь, именно поэтому никто и никогда не ведет переговоров с преступниками — это МакКой хорошо усвоил еще по гражданской жизни, а уж сколько раз им втемяшивали это в Академии… Хотя Джим несомненно нарушил бы все существующие на этот случай пункты Устава.       Академия. Джим.       Со стороны двери больше нет никаких звуков, похоже, Джаффин свалил сразу после его ответа, а промелькнувшие отголоски доброго прошлого выглядят до того заманчиво, что Лео укладывается на спину и закрывает глаза, чтобы полностью погрузиться в теплые воспоминания. Они мелькают под уставшими веками как мотыльки — кадрами, моментами, фразами, и МакКой улыбается, думая о том, что он, похоже, счастливчик: судьба дала ему два студенчества и два шанса на славную жизнь. Что ж, видимо, пришло время заканчивать с этим.       Вакуумная тишина рассеивается глухим стуком сердца прямо в ухе, стоит перевернуться на бок. Внутренний таймер пленника напрочь сбит нервными событиями последнего дня, и единственное, что помогает МакКою хоть как-то отслеживать ход времени — это реакции собственного организма. Сейчас его неконтролируемо одолевает сон, и в глаза словно песка насыпали — стало быть, с поправкой на нервное истощение, с начала смены прошло уже около двух суток. Дайте кофе — и доктор прободрствует еще двое, но, увы или к счастью, на кофе тут рассчитывать не приходится.       Ни на что рассчитывать больше не приходится.