Именно это

      В следующий раз Джаффин приходит совсем скоро — когда Леонард все еще спит, и теперь он ограничивается лишь парой ударов ногой в дверь и «эй, док!»       МакКой решает не отвечать.       Не нужно быть психологом, чтобы понять тактику: даже если бы он сейчас изъявил желание посотрудничать, его бы все равно оставили тут — «доходить» в своем желании, прочувствовать, насколько это согласие нужно ему самому. Столь явное манипулирование бесит Леонарда, но в его театре сейчас нет зрителей, поэтому максимум, что он себе позволяет — это выругаться про себя.       МакКой заставляет себя поспать еще пару часов, хотя от жесткой и холодной койки уже ощутимо ломит непривычное к такому обращению тело. Сном это трудно назвать, но лучше так, чем сидеть и пялиться на однообразные стены в полутьме еще дольше, чем ему и без того придется, наверняка придется. Леонард переворачивается на спину и лежит так еще долго, до тех пор, покуда дверь не приоткрывается и в щель стремительно не протискивается поднос. Стакан воды и какой-то дешевый межпланетный паек: нераспознаваемая бурда в тарелке. Как врач, он никому бы не советовал жрать хрен знает что, но как оголодавшая белковая форма жизни, он готов сейчас проглотить даже стряпню миссис Рид — мамы его школьного приятеля Дэйва. Она никогда не умела готовить, но почему-то считала, что делает это отменно, и даже запрещала своим детям пользоваться репликатором, поэтому Дэйв частенько обедал у МакКоев, хотя не сказать, что они были такими уж близкими друзьями.       Черт знает почему Леонард сейчас вспоминает этот момент детства, но почему бы и нет?       Он старается есть медленно, растягивая и еду, и время. Стакана воды, конечно, категорически мало, и, если эти дебилы не начнут давать ее почаще, в ближайшее время ему грозит конкретное обезвоживание — он уже сейчас ощущает его понемногу, даже если отбросить все признаки и последствия стресса.       Долгое время не происходит ничего. Никто не спешит забрать поднос, аккуратно поставленный у противоположной двери стены — а МакКой хочет увидеть, кто будет его забирать, — и с ним снова лишь неизменная соседка-тишина. Что еще остается делать, когда ты поел и поспал? Леонард начинает ходить, круг за кругом, он меряет шагами квадрат пола, буквально через час зная его площадь во всех известных ему системах измерения. Четыре на четыре метра, и, пожалуй, да, эта комната — идеальный куб, потому что потолок примерно на таком же расстоянии, что и все углы друг от друга. Ноль практической пользы от подобного знания, ведь вентиляция в порядке, иначе он бы давно уже надышался углекислым газом собственного производства. Еще один ноль практической пользы, но следующие минут пятнадцать доктор МакКой занят вычислениями своего потенциального срока жизни в этом помещении при условии неисправной вентиляции. Разумеется, вычисления все приходится делать в уме, и вот в этом, наконец, есть польза: Леонард отмечает, что его мыслительные способности снизились, а это нехороший признак.       Шестьдесят четыре тысячи литров воздуха — это значит, ему потребовалось бы около шестнадцати часов, чтобы «надышать» на три процента — той критической доли, когда он бы заметил первые симптомы. Но он здесь явно много дольше, а сколько? Этот вопрос не перестает его волновать. Как человек, привыкший измерять временем все процессы — а он даже индейку запекает не «до готовности», а по таймеру, — Лео отчаянно нуждается хоть в каком-то исчислительном приборе. И он не находит ничего, кроме собственного организма. Это вообще прекрасный прибор — МакКой в отличной форме, не страдает хроническими заболеваниями и не склонен к психическим девиациям, которые могут испортить клинику. Так что отслеживать его реакции можно хоть и скучно, но достаточно точно.       Лео уже готов к долгому затишью и даже выбирает, в какие годы своих воспоминаний погрузиться на этот раз, чтобы еще немного поспать, когда бесцеремонно распахивается дверь и в проем втискиваются два безмолвных амбала. Жестами, будто немые близнецы, они показывают, что МакКою пришла пора немного прогуляться, и он вовсе даже не против. А что касается неразговорчивости сопровождающих, то это тем более к лучшему, иначе Леонард бы за себя не поручился — нарываться в перепалках он мастер.       Его снова ведут на мостик — Маккой уже узнает путь, и его сопровождающих отчего-то совсем не беспокоит то, что он вертит головой в разные стороны, — то ли тупые, то ли твердо знают, что ведут потенциального мертвеца. Коридоры и лифты снова абсолютно пусты, и доктор уже догадался: команда судна крайне малочисленна. Он пару раз спотыкается, потому что, черт возьми, нога уже ощутимо болит, а ходить в одном носке, когда вторая ступня голая елозит по ботинку, — это вообще пытка для нормального человека, но его конвой всего лишь притормаживает и смиренно ждет, когда МакКой продолжит путь, будто им дана четкая команда доставить пленника — и этим указания ограничиваются. МакКой начинает подозревать, что амбалы и не люди вовсе, а весьма примитивно «прошитые» андроиды — это бы объяснило их поведение почти полностью, за исключением одного: сколько бы Леонард ни присматривался сейчас и чуть позже, он не видит никаких биологических отличий — пираты полностью, до последнего миллиметра кожи биологичны. Будучи сам специалистом с доступом к самым передовым бионовинкам, Лео еще не слышал о столь подробной детализации — она попросту не требуется для функциональности и не имеет смысла в разработке. Так что вопрос остается открытым, будет над чем поразмыслить, когда он вернется… в камеру, к сожалению, в камеру, Леонард.       Джаффин смотрит на него с высоты своего трона без особого интереса, подперев голову рукой, и вся его поза говорит МакКою о том, как пирату не близко то, что он сейчас делает. — Сейчас ты снова меня пошлешь, я знаю, поэтому будь добр, даже не открывай свой рот. Я не буду играть с тобой в доброго-злого похитителя, обещать золотые горы или грозить расправой над близкими. Понятно, что ты весь такой с принципами и правилами, свою жизнь не ценишь, интересы большинства превыше одного — читал — знаю, скучно. Важно тут вот что: у тебя есть знание, а у меня — куча времени и вот эти ребята, — он кивает на охрану, которой на мостике набралось уже шестеро рыл. — И, как ты понимаешь, сострадания в них еще меньше, чем у меня. Вот и посмотрим, в каком месте вашего взаимодействия твои ценности потеряют смысл.       Сразу после этого МакКою прилетает мощным кулаком под дых — до хрена внезапно, потому что последнее слово пирата еще звучит в воздухе и никаких команд этот мудак не отдавал. МакКой не успевает додумать мысль, согнувшись пополам, когда слышит: — Фу, не здесь! — и его, полусогнутого, за шкирку тянут к выходу.       Впрочем, недалеко, буквально в ближайшую же подсобку.       Сказать честно, МакКой ждал этого момента. Не в том смысле, что хотел, но он знал, что мордобитие и членовредительство неизбежно. Пока что он стоически выдерживает жесткие удары, под зажмуренными веками «рисуя» повреждения тех или иных тканей словно в 3D-сканере. О том, что это повреждения тканей именно его тела, Лео предпочитает не думать, и это срабатывает. Когда все заканчивается, он обнаруживает себя лежащим на полу и вполне даже адекватным. Один из «лбов» тянется к нему — не то поднять, не то схватить — и МакКой резко вскакивает на ноги, попутно рявкая полюбившееся уже «пшелнахрен!»       Путь до «дома» он уже не замечает, а едва оказавшись в камере, падает на жесткую кровать и спустя недолгое время даже засыпает, правда, вовсе без снов и воспоминаний.       Сколько ему удается проспать, Леонард не представляет: может, это был час, а может, и полдня. Но ему снова в щель просовывают поднос — уже второй, потому что первый так и стоит там, где МакКой его оставил, — и из всего этого он никак не может сделать вывод, какой распорядок ему тут устроили, но теперь он точно знает, что продержать живым его хотят как можно дольше. Пока МакКой жует окончательно потерявший вкус паек, он думает о том, что совершенно не представляет, сколько на самом деле выдержит в подобных условиях, пока действительно не сдаст формулу. Конечно, ему до чертиков хотелось бы верить, будто он весь такой сильный и непоколебимый, но доктор — реалист. Он не упертый засранец, как Джим — этот будет гнуть свою линию, даже будучи разрезанным на части. Тысяча упертых кусочков Джима Кирка — тот еще кошмар шантажиста. Он не гуру покерфейса и контроля разума, как Спок, не потомок славных самураев и не родился в Ленинграде — городе упрямых выживанцев в двадцатом колене. МакКой думает, что даже Ухура, с ее гордыми африканскими корнями, и та имеет стержень упрямства посильнее маккоевского. Он дает себе слово помнить обо всех своих друзьях в каждый трудный момент, пока может. Если не это, то что еще могло бы придать ему сил?       Второй поднос занимает свое место поверх первого, а после этого доктор приступает к поверхностному осмотру собственных травм. Тело, конечно, ощутимо ломит, но ничего серьезного Лео не обнаруживает. Бьют ребята крепко, но аккуратно, будто зная, как и куда нужно приложить силу. Значит, делает заключение МакКой, занимаются этим достаточно часто.       «Чаще некуда», — отзывается сарказмом подсознание, потому что в этот момент к нему опять приходят гости, снова двое, но, кажется, это другие ребята, другие лица. Войди еще столько же — и в комнате некуда будет ступить. Они боятся оказаться с ним один на один? Что ж, чертовски лестно.       Они снова обходятся без разговоров. Пока один встает у двери, второй, не церемонясь, хватает доктора за грудки и выволакивает в центр комнаты, прямо под лампу. Правый кулак метит ему в челюсть, но Лео не очень нравится быть безответной «грушей» — он успевает отблочить удар, однако сила, приложенная к кулаку, так велика, что он все равно улетает обратно к кровати, с которой его только что сдернули. Леонард впечатывается головой в железо и по новой разбивает едва затянувшуюся ссадину над глазом. И это, наконец, срывает ему «башню».       Приходит в себя он тут же, на полу, уже в одиночестве, и память услужливо сообщает ему, что в состоянии аффекта доктор МакКой не был способен анализировать и фиксировать события. Попросту он ничего толком не помнит, разве что самое начало — как кинулся на второго и забыл — забыл! — об охраннике у двери. Разумеется, отходили его в этот раз покрепче первого, и это МакКой даже прекрасно понимает: не стоило бросаться на двух специально обученных мужиков, когда ты всего лишь старый сельский доктор, — но все еще в рамках — не трогали руки и голову. А что ему половину морды кровью залепило, так это он сам виноват.       Что ж, если «воспитывать» его будут чаще, чем кормить, то выпускной экзамен МакКою сдать не светит.       Проходит еще много часов между сном и бодрствованием и целых два «обеда», прежде чем о нем снова вспоминают. Леонард подозревает, что его намеренно сбивают неравномерными циклами, чтобы окончательно дезориентировать, и пиратам это удается: все подсчеты по биоритмам идут лесом, потому что МакКой уже достаточно измучен и устал. Он засыпает, как только чувствует невозможность думать, и, просыпаясь, не ощущает себя отдохнувшим ни на грамм.       Итак, на этот раз дверь открыта, но никто не входит — это будто приглашение на выход. И точно: по ту сторону его ждут трое конвоиров с совершенно незнакомыми лицами — Леонард хорошо запоминает тех, кто его бьет. Эти — новенькие.       На этот раз в «тронный зал» они не идут, заворачивая в унылую кают-компанию всего парой кривых палуб выше. Видимо, до украшения этой части своего монстра Джаффин еще не дошел, потому и сам чувствует себя здесь не таким богом, как на мостике. МакКой замечает, что сидящий в самом обычном кресле-коконе Джаффин заметно нервознее. Его движения более порывисты, а речь перестает быть безразличной и плавной, стоит ему начать говорить. — Скажи, док, чего ты так боишься?       МакКой не знает, что ему ответить. Чего он боится, в самом-то деле? Это обширный вопрос, даже философский, хотя этот мудак явно не заслужил того, чтобы Леонард раскрывал тут ему свое сокровенное. МакКой стискивает зубы и хмурится. — Ты думаешь, наверное, я хочу создать бессмертную армию и уничтожить эту вашу дурацкую Федерацию? — усмехается Джаффин, крутясь в кресле словно подросток. — О, поработить Землю! Нет, доктор МакКой, насрать мне на вашу Федерацию, на все эти империи ваших соседей и ваши войны. Все это мелко… очень мелко… И ты, док, мелкий, и формула твоя тоже. — А ты, значит, фигура галактического масштаба? — не выдерживает МакКой, вкладывая во фразу максимум сарказма, который он скопил на этот момент. — А я ваш Абсолют, — расплывается в улыбке Джаффин. — Вчера был Джаффин, сегодня Абсолют… Завтра Иисусом назовешься? — Смотри, док, осторожнее, язык тебе для работы не требуется, а у ребят нежная психика и твердая рука, — подмигивает Леонарду Джаффин. Или это было не для Леонарда?       МакКоя тут же толкают к выходу, хотя, кажется, разговор еще не завершился. Но главарь уже не смотрит на него и молчит. Психологический портрет вырисовывается крайне противоречивый, но МакКой не уверен, что уже способен адекватно анализировать психотипы после всего произошедшего. Он ждет очередного «воспитательного» момента за каждым следующим поворотом, но его просто провожают обратно в камеру.       Леонард прислоняется к стене и пытается проанализировать хотя бы свое состояние, потому что одышка и аритмия от легкой прогулки по коридорам — это не то, что должно происходить с организмом здорового, пусть и слегка потрепанного офицера его возраста.       Итак, что у него есть? Бешеный пульс, усталость, сонливость, ломота в теле, легкая температура. Зато нет ни зеркала, ни чего-то, что помогло бы хоть как-то осмотреть поподробнее слизистые, глаза, да и вообще лицо и тело. А он, наверное, тот еще красавчик, учитывая, что, конечно же, драгоценную воду на умывание он тратить не стал. В горле пересохло — жажда теперь его еще более постоянная спутница, нежели до того — тишина. МакКой снимает ботинок и морщится: вот она, причина, нет, не пресловутый мужской стоячий носок — носка-то там с первого дня нет — а загноившаяся рваная рана.       Ему бы расстроиться, по-врачебному, по-научному, что в его-то век цивилизованный человек страдает от элементарного заражения элементарной раны, в то время как в обычном мире на устранение этой неприятности ушло бы несколько минут, но доктор МакКой радуется. Теперь у него снова есть измерительный инструмент, у него есть его личная чашка Петри, которую никто не отнимет. Жаль, травмирована голень, а не колено, а то получился бы расчудесный каламбур — «коленная чашечка Петри», но и так сойдет. Теперь он может прикинуть: плюс-минус допущения, он в плену уже почти неделю.       Но самое прекрасное в этом то, что теперь он сам, а не ублюдочный Джаффин, хозяин своей жизни, и только он будет знать, сколько ему остается жить. Ни в одном медвузе не учат, как убивать себя, но теперь, кажется, МакКой мог бы написать целую книгу.