Именно это

      МакКой гонит от себя мысли и переживания о Джиме с упорством, которому позавидовал бы и сам достопочтенный Сурак. Он знает: стоит дать волю чувствам — и они накроют его воспаленный разум настолько, что он и не заметит, как сменит приоритеты, как того и ждет Джаффин. Забавно, ведь тот решит, будто это из-за работы его ребят. Леонард улыбается — нехорошо, невесело, если бы он мог видеть себя со стороны, то наверняка бы порадовался, как отвратительно сейчас выглядит, доктор не раз встречал мертвецов, которые еще дышат и улыбаются — это незабываемо.       Он думает о дочери и впервые искренне рад, что Джослин не позволила им остаться близкими людьми — Джоанна почти не знает его. Как может, он следит за ее жизнью, за ее успехами — у девочки все в порядке, она отлично учится — но отцом давно уже называет другого человека. И это к лучшему, думает Леонард. Рано или поздно на формулу начал бы охотиться кто-то еще, потому что МакКой — мина замедленного действия, и даже Джим не смог бы прикрывать его вечно. Да и сказать по правде, хреновый из него, Лео, друг и партнер, с такими-то проблемами…       Снова Джим. Ему нельзя думать о нем.       Леонард порывается встать и походить, но голова кружится — он едва успевает поймать себя, чтобы вернуться на прежнее место. Тело решает, что хочет немного отдохнуть, и спорить с ним у МакКоя нет никакого желания, а вот у охраны другие планы. Пришло время очередного «урока», и Леонарду даже на руку, что эти дебилы такие… дебилы. Они, похоже, не замечают изменений в его состоянии: он хоть и старается собираться с силами и не подавать виду максимально успешно, но частью еще четкого скептического сознания прекрасно понимает, как бесплодны эти попытки. Но Джаффин не вызывал его уже очень давно, и, очевидно, никаких донесений от своих тупых парней он тоже не получает.       Только-только поставив себе диагноз, Леонард тут же с отвращением представил, как ему найдут какого-нибудь врача — наверняка же есть, раз есть команда, да и сам пират говорил, что ассистенты найдутся. Но Лео и «на воле»-то не любил лечиться у кого-то еще, а местный «коновал» ему тем более не нужен. Поэтому он старается как можно дальше оттянуть момент, когда Джаффин все поймет и, вероятно, спохватится.       Очередной сеанс мордобития проходит здесь же, в камере. И это даже хорошо — не надо никуда идти после, и освещение тут хреновое. Сил сопротивляться у Леонарда сейчас нет, он, по большей части, может только падать и валяться, рефлекторно пытаясь прикрываться руками. Но именно этого ему делать и не дают, и именно для этого они всегда приходят по двое, а не то, что там МакКой навоображал себе в приступе гордыни. Руки хирурга Джаффин приказал беречь, что они и делают, а вот удары по незащищенному корпусу становятся болезненными до кровавых вспышек под веками. Определенно, болезнь уже докатилась до печени, и пальпировать травмы теперь незачем.       План МакКоя пока идет успешно, хоть и лежит он на полу после окончания экзекуции неприлично долго — любая даже мысль о движении тут же вызывает нервный отказ тела. Он знает, что по-хорошему нужно бы встать и перебраться на кровать. А еще лучше — выпить воды и может даже пожрать: уходя, ребятки оставили ему очередной поднос, хотя Леонард уже не считает «этажи» башни, что растет в углу комнаты. Лишние страдания не годятся для плана по поддержанию имиджа нормального пленника, да и вряд ли охрана не заметит нетронутый паек прямо у входа, так что Леонард все же встает, думая, как и обещал, о своих друзьях и их силе. Он решил про себя, что с ними все в порядке, что все они живы сейчас, хоть и жаль, что наверняка за него переживают. Он не хотел причинять им боль.       Поднос кажется чугунно-тяжелым, и скептик-МакКой отзывается привычно: — А что ты хотел?       Ничего он не хотел, он и есть-то совсем не хочет, зато к стакану припадает с пугающим безумием, лишь в последний момент приказывая себе не заглатывать все разом. Теперь он сам производит в камере достаточно шума — одним даже своим сбивающимся дыханием, не считая того, что вообще вот стал говорить вслух сам с собой, — так что тишина больше его не беспокоит.       Лео думает о том, что уже бывал одинок, и физически, и метафорически, — и тоже тогда считал, что все кончено, но в его одинокую жизнь ворвался Джеймс Кирк и перевернул все к чертям. Реалист в его голове знает, что глупо было бы ждать повторения такого чудесного спасения. У него было дохрена времени, чтобы подумать о том, что он сделал и что получил, и у доктора Леонарда МакКоя нет вопросов ко Вселенной: на его взгляд все получается справедливо. Он обманул смерть, потому что не мог поступить иначе, и сделал это не для себя — видимо, поэтому его наградой стали все эти годы с Джимом и командой «Энтерпрайз». Теперь он платит — и он одинок в своих счетах с богом, которого пытался изображать.       Так или иначе, но любая мысль все равно выводит его к Джиму.       МакКой сердится на себя, сползает с кровати, утыкается взглядом в пол и заставляет свою память порыться в «ящиках» времен медицинской академии, и теперь даже первые годы с Джослин кажутся ему подарком судьбы. Как бы ни стало потом, думает Лео, тогда он был счастлив и надеется, что бывшая жена — тоже.       Со всеми этими перескакивающими мыслями он уже совершенно не следит за происходящими событиями, хоть и отдает себе отчет в том, что по-настоящему не засыпал уже достаточно давно. Но Леонард не против — так он знает, что жив и его мозг не выдумывает то, что имеет какие-нибудь извращенные подсознательные корни. Он хотел бы получить еще немного времени на воспоминания, когда все уже будет понятно и необратимо — чтобы можно было «попрощаться» с Джимом. Ему это нужно.       Любые открытия двери МакКой теперь воспринимает как нарушение своего одиночества, и это вдвойне приносит неудовольствие, даже если принесли долгожданной воды. На невнятную бурду, по чьему-то недоразумению считающуюся здесь пищей, он уже не обращает внимания, как и на запах в камере: ни он сам, ни башня подносов давно не розами благоухают, хотя справедливости ради надо отметить, что блевать он все же старался в специально отведенное место — когда еще было чем, конечно.       Грохот железной двери уже давно не подрывает МакКоя с места — он только пытается напрячь пресс, уже зная, куда наверняка придется первый удар, раз он не встал, но его хватают за загривок, пытаясь поднять на ноги. Леонард не котенок, так что так просто это не удается даже подготовленным мужикам, и доктор неловко заваливается на бок, проезжая за охранником по полу до самого порога. Чертовски унизительно было бы волочиться вот так до самого места, куда бы его ни вели, и, сам не понимая, как он смог найти силы в этот раз, МакКой все же поднимается на ноги и кое-как дотаскивается до мостика. Он не видел Джаффина уже охренеть сколько, и теперь ему кажется, что тот выглядит совсем не так, как он запомнил. Впрочем, Лео не уверен, что его не обманывает собственный мозг.       МакКой уже не может стоять сам — ни ровно, ни криво, и если бы эти двое его не держали — он бы в лучшем случае позорно свалился на колени. Его колотит озноб, примерно с такой же силой, как до того тело раскалывал жар, — и это последний подтверждающий версию с сепсисом признак — стройно, как по учебнику. Лео поставил диагноз сам себе, в лучших традициях жанра, и его подопытный организм, его «чашка Петри» отработала идеально. Трястись на последней — а она реально последняя, это очевидно, — ставке — так себе вариант, но скоро все закончится, и спасать честь, решает Леонард, уже не имеет смысла.       Джаффин смотрит на человека перед ним и видит просто неудавшийся вариант — ему наплевать, что будет с МакКоем после, а тупая месть ему не интересна. — Ни хрена не скажешь, да? — Ни хрена не скажу, — соглашается хрипло Леонард. У него совсем не осталось сил, и строить из себя героя он не собирается. Он расчетливо поменял свою жизнь на жизни многих и многих других, кто пострадает — а пострадает обязательно — заполучи этот мудак его формулу. Ничего личного, МакКой даже Федерации не раскрыл эту тайну. — Я бы сказал, что уважаю, но в действительности мне насрать. Сдохнешь — выкину труп в космос и забуду. Если все же передумаешь… ну, найти меня нетрудно.       Джаффин усмехается собственной недошутке, отдавая приказ оттащить Леонарда обратно в его камеру, и не видит, как тот усмехается тоже. МакКой знает: у него даже не будет возможности подать знак, если он вдруг передумает. Судя по интенсивности симптомов, уже этой ночью он перейдет в бессознанку и откинется к утру. Ну, или, если не повезет, это случится к завтрашнему обеду.       Лео смотрит в потолок, на тусклую лампочку, которая в привычном полумраке уже кажется ему солнцем — далеким и жарким, разгорающимся все сильнее. Он знает, что это игры воображения, но не перестает видеть, как ширится пятно света, занимающее половину потолка, и чувствовать, как оно опаляет лицо. В камере становится жарко словно в пустыне, и глотаемая по чуть-чуть вода, кажется, испаряется раньше, чем попадает в желудок. МакКой сползает на пол, ища прохлады металла, и остается лежать там, хотя это никак не помогает. В который раз он теряет счет времени, пребывая не то в грезах, не то в бреду, вспоминая Академию и бесконечные джимовы улыбки и прикосновения, а может, что-то он уже и придумывает, но какое это теперь имеет значение?