Must not.

      Хосока трясёт. Трясёт, как припадочного. Не от недавних приступов тошноты, не от головной боли, что, кажется, отдаётся даже в пятках. Трясёт от единственной мысли, которой он даже не позволил сформироваться у себя в голове, пресёк на зачатке, но которую он, тем не менее, ощутил сполна.       Ему не понравилось.       Нет, конечно же, ни в коем случае и ни за что. Но где-то глубоко внутри, в самых недрах его больного сознания, возможно, совсем чуть-чуть, это странное мимолётное прикосновение брата к губам отозвалось дрожью в сердце. Не той, которую он ощутил в первый раз, разрываемый лишь отвращением и раздражением. Вот уж от чего действительно тошно.       Хосок упрямо не даёт этой мысли выстроиться в ясное предложение, он её отвергает как невозможную, но в то же время уже пытается найти для себя оправдание       Кажется, сердце и тело так нездорово отозвались на ласку, потому что она была нужна. Потому что ему хреново, скверно. Потому что в голове даже мысли не возникло, что это может быть противно, потому что было сделано любяще, ласково и сокровенно. Противно лишь от себя.       Перед глазами маячит образ младшего брата — улыбающегося, домашнего, обычного младшего брата, и Хосок сокрушается, потому что какие к черту оправдания. Это всего лишь Тэхён. Тот самый Тэхён. Вся эта тревога — сплошное наваждение. И он решает скорее избавиться от этого чувства: ему нет места в его голове, потому что нет и повода. — Нет повода, — повторяет себе Хосок и набирает дрожащими пальцами номер Юнги. Хочется уйти, сбежать подальше и не видеть Тэхёна, на которого смотреть теперь действительно невозможно. Неприятно, скверно. Отвратительно.       На часах третий час дня, и он молится всем богам, которых знает, о том, чтобы родители Мина свалили уже к чёртовой матери из квартиры. Когда последний, наконец, берёт трубку и произносит желанный ответ, Хосок предупреждает, что явится на сей раз с ночёвкой.       В какой-то дикой спешке он собирает по-минимуму вещей и постоянно оглядывается, прислушивается к звукам в доме, словно боится чего-то. А когда пулей вылетает за дверь, точно за ним гонится сама смерть, краешек мысли режется остро: себя боится.       Юнги, донельзя озадаченный поведением друга уже как второй день, не говорит ни слова и когда впускает в дом, и когда поит чаем. Лишь смотрит сурово и молчит. Накопилось столько вопросов, просто не знаешь, с какого начать.       Хосок тем временем раздражающе сюрпает чаем и дрыгает ногой так, что столешница под ним трясётся. Мин громко, насколько может, вдыхает и так же громко выдыхает. Намекает, что пора. Пузырь терпения скоро лопнет. А Хосоку страшно. От всего страшно. Он не знает, что говорить и стоит ли вообще открывать рот; невольно думает о том, что надо бы ещё и с собой на досуге разобраться, а потом одёргивает себя, потому что не в чем разбираться. Усмехается вслух тому, что сам с собою в голове спорит и выдаёт: — Я не знаю, что происходит.       Мин сперва смотрит без эмоций, а потом кривит лицо в немом «Да ты, блять, серьёзно? Это всё, что ты скажешь?». — Ну, давай начнём с… откуда синяки? — решает, наконец, помочь старший, ибо сам уже порядком подзаебался, так как ещё ни разу из говорливого Хосока не приходилось с таким трудом тянуть информацию.       Тот опускает взгляд в чашку и хмурится. Об этом говорить хотелось меньше всего, а вспоминать и подавно. — Тэхён… сжал, — выдавливает из себя младший. — Вы подрались? — делает попытку Мин, вспоминая гематому на пол-лица у Тэхёна. — Ну, почти, — снова неоднозначно отвечает Хосок и кривится. Мысли безотчётно приходят к саркастическому соотношению того, как по-разному мозг отреагировал на оба поцелуя, и снова хочется выть. Он морщится ещё сильнее, хочет ударить по столу, потому что поток мыслей в голове бесконтролен. Однако за него это делает Мин: — Ты достал! — громко прикрикивает и смотрит рассерженно, потому что и правда достал.       Хосок подпрыгивает на месте, словно спал до этого, а его внезапно разбудили.       Юнги прекрасно видит, что младший варится сам в себе бесконечным потоком неприятных, он уверен, мыслей, мучается, но ничего не хочет говорить. — Он меня поцеловал! — взрывается в один миг Хосок и прикрикивает не менее рассерженно и раздражённо, словно его вынудили сделать это. Повисает тишина. Старший глаза округляет и чувствует, как от потрясения челюсть отъезжает, рот предательски открывается. — А ты уверен, что это было… — теряется в мыслях Юнги. — Не случайностью или шуткой? — сконфуженно, по-глупому улыбаясь, спрашивает.       Хосок вымученно вздыхает и поднимает к потолку глаза. Смотрит вверх, словно там что-то совсем уж важное, и протягивает руки вперёд, над столом задерживает. Мин смотрит на запястья напротив и ничего не понимает. — Ты спросил, откуда они… — сглатывает. — Он держал меня, — всё так же смотря в потолок, буквально выплёвывает младший, не опуская рук, несмотря на то, что они давно уже затекли. От нахлынувших воспоминаний снова мерзко становится на душе, но уже не так болезненно, а скорее стыдно.       Через какое-то время молчания он опускает руки и решается-таки взглянуть на друга, на котором лица нет.       Юнги смотрит ошарашенно прямо в лицо напротив, взглядом бегает от глаз к поджатым губам, к сведённым бровям и обратно. И когда понимает, что Хосок вообще не шутит, пытается отпить и не подавиться давно остывшим чаем. — А ты что? — аккуратно спрашивает старший, всё ещё находясь в шоковом состоянии. — Я врезал ему и убежал, — понуро и почти безразлично отвечает младший и отводит взгляд, выдыхает. Это оказалось легче, чем он думал. — А потом? — снова задаёт вопрос Юнги, постепенно выходя из оцепенения и начиная, наконец, осознавать всю паршивость услышанного. — Потом? — Ты поговорил с ним? Почему и зачем он это сделал? — старший лихорадочно пытается соображать, как бы он поступил в сложившейся ситуации. И когда приходит к выводу, что придушил бы брата собственными руками, решает, что он таки плохой советник в том деле. — Он, вроде как, мне в любви признался, — отмирает Хосок через какое-то время. — Давно. Неделю назад. Мы пытались поговорить, но ничего не вышло. Я сорвался и накричал на него, — сознаётся во всём.       Юнги сидит неподвижно какое-то время, кажется, даже не дышит. Его распирает множество чувств: обида на друга, который побоялся посвятить его в свои проблемы, злость на мелкого засранца Тэхёна, который творит какую-то хрень, ощущение тупиковости и безысходности ситуации, словно он ничем не может помочь. Никто из них никому не может помочь, проносится в его голове. — Вам нужно поговорить. Нормально, без истерик и обвинений. Я понимаю: то, что он сделал, — полный пиздец, но если вы не поговорите, этот пиздец никуда не сдвинется, — пытается философски взглянуть на ситуацию Мин и смотрит серьёзно, вполне уже осмысленно, отчего в Хосоке невольно уверенность появляется. Во что, правда, он ещё не знает, но бодрости духу это явно придало.       Они просидели за остывшим чаем ещё полчаса, так и не прикоснувшись к нему ни разу. Разговор перестал быть напряжённым, однако и серьёзности не потерял. Старший находил слова поддержки для Хосока, а Хосок честно вываливал все накопившиеся переживания и чувства другу. Оба нуждались в этой откровенности уже давно, однако кое-что младший всё-таки упустил, так и не решившись рассказать. О том, что произошло в туалете.       Он оправдывал своё молчание тем, что не такой уж это и инцидент, и не так уж оно и важно на фоне того, что произошло на кухне, но глубины разума вопили, что дело вовсе не в этом. Подумаешь, поцеловал в уголок губ. Подумаешь, заботился и так ласкал, что сердце заходилось в частоте ударов.       Подумаешь, старший ощутил себя самым любимым на свете.       Подумаешь, блять.       И сминает в раздражении чужую подушку под боком, с твёрдой уверенностью в том, что завтра он вернётся домой и обязательно поговорит с Тэхёном.