Время густой пеленой застыло в крохотной квартире на окраине города, и даже солнце не смогло бы прорваться сквозь плотно задёрнутые шторы. К счастью, ему и не надо - золотое светило скрыто черными тучами, что ещё со вчера захватили небо. Тишина приятно удерживала ночное царство Морфея, и даже после наступления утра. Ничего не тревожило двоих людей, что затерялись среди одеял, но держась во сне друг за друга. Хёнджин и не спал почти, всё время крепко сжимая крошечную ладошку младшего. Сынмин вздрагивал с каждым грохотом молний, сжимался и ёжился, свернувшись и притянув колени к груди. Ближе к середине ночи Хван оставил руку младшего и вовсе оплёл Сынмина собой, обнимая и оберегая, прижимал крепче, гладил по голове и шептал что-то, наверняка успокаивающее, когда гром был особо громким - настолько беззащитным казался Ким. В старшем пробуждались новые, неизведанные чувства, которые так разительно отличались от тех, что он испытывал раньше. И Хёнджину не стыдно, нет неловкости, он просто делал то, что было нужно.Он где-то читал, да, точно, в какой-то книге. Читал, поражаясь тому, какой может быть забота. Хёнджин делал то, как сам бы хотел, чтобы кто-то делал для него.Но никто не делал: ни в детстве, ни сейчас. Есть только он, убитый отец, подпольное казино и угробленная жизнь. Ещё есть прочитанные книги и вырванные страницы - чтобы помнить,
чтобы знать, эдакая инструкция к жизни: как жить
надо.
А ещё есть Сынмин, что обвернулся вокруг хвановой руки, утыкаясь в шею и выдыхая размеренно, от чего-то вызывая табун мурашек от самого затылка.
Сынмин просыпается от еле ощутимого прикосновения. Хёнджин проводит по насупившимся бровям младшего, желая разгладить образовавшуюся складку напряжения, но не желая разбудить и проваливается сразу же, потому что Ким просыпается тут же, сонно глядя в кофейные глаза. Сынмин думает, что это сон, такое ведь уже было, Хван посещал его ночные грёзы, так что ничего страшного, если младший прижмётся ближе, причмокнув губами, обратно проваливаясь в сон, но успевая выхватить чужой смешок в собственную макушку. Сынмин думает, что это сон, такой тёплый и уютный, совсем не такой, что снился недавно, в этом сне можно быть чуточку смелее, позволить себе чуточку больше. Он переплетает пальцы, не открывая глаз - ещё слишком хочется спать, зарывается носом в чужую шею, вдыхая запах цитрусовых вперемешку с гелем, что остался со вчера. Хёнджин теряется на секунду, а потом понимает — приятно. Кожи щекотно касаются шелковистые пряди. Сынмин что-то промычит, укладываясь удобнее - так, чтобы коленками касаться чужих, так, чтобы переплести ноги и бедром уткнуться в пах, ведь всё равно же сон, на утро всё испарится, можно и так - ближе, теснее, горячее, но всё еще до мурашек уютно, сладко. Ким вылавливает судорожный вздох где-то сверху.
— А я не знал, что ты такой нежный с утра, — Хёнджин усмехается по-доброму, но всё равно с издёвкой.
Сонливость магическим образом испаряется, полностью уступая трезвому сознанию. Однако, вместо ясности ума Сынмина вмиг заполняет смущение, оно неприятно-липко вплетается в мозг и распространяется до самых кончиков пальцев. "Это был не сон" - с ужасом осознает. Ким чувствует, как краснеет, но не шевелится, боясь даже дышать. Ногу не убирает
тоже.Он застыл статуей и принцип "я не вижу - меня не видят" активно светится красным перед глазами. Но Хёнджин сам отстраняется, выплетая свою руку из сынминовой хватки. Так стыдно Киму ещё не было. Хёнджину, к слову, тоже, но его эта ситуация хоть забавляла, в отличие от младшего.
— Ты живой? — Хван тянет за подбородок вверх, пытается зяглянуть в глаза.
Сынмин молчит, молчит и молится всем богам, чтобы Хван не заметил покрасневшее лицо Кима.
— Прости, я во сне творю разное... совсем себя не контролирую, — Сынмин набирается храбрости и отвечает, бегло смотря в чужие глаза. Руками сжимает простынь в кулачках и всё ещё надеется, что смущение не так отчётливо читается на его лице.
— Ты врёшь, — тихо говорит Хван.
Сынмин поднимает возмущенный взгляд и хочет возразить вообще-то: откуда такое недоверие, но из лёгких выбивает весь воздух, а сам Ким теряется когда Хёнджин оказывается сверху, закрывая любые пути отступления. Старший выравнивается, сидя на бёдрах Сынмина и крепко удерживая его руки вдоль туловища. Сынмин затаился, теперь по-настоящему страшно, он не понимает, нравится ему, или нет, такого старшего он ещё не видел. Это секундное, просто чтобы показать свою власть. Затем Хёнджин выпускает руки Кима и своими упирается по обе стороны подушки, склоняясь над младшим.
— П-почему вру?
— Если бы ты не помнил, что делал, то так бы не смущался. Это выдает тебя на сто процентов - смущение, — Хван победно улыбается, глядя открыто, в самую глубь души. Будто видит, будто
знает.
Их безмолвный разговор длится несколько минут. А может, и часов, никто не знает, сколько они так пролежали. Комната в полумраке, шторы задёрнуты плотно, но блеск глаз всё равно виден. Сынмин - один сплошной сбившийся ритм. Он не способен мыслить, делать что-то, в целом функционировать сейчас казалось невозможной задачей. Единственное, на чем сосредоточено всё внимание - чужие глаза и собственный оглушающий стук сердца. Сынмин смотрит только в глаза, он не изучает лицо, не сыпит фразами, наоборот - молчит и смотрит, словно в лимбе - вся правда, вся жизнь Хёнджина расписана, показана и озвучена, и вот она - душа, разложена на атомы, бери, смотри, изучай, но верни на место. Вот она, раскрытая, такая светлая, но запылённая, спрятанная далеко-далеко внутри, спрятана от чужих глаз. Но Сынмин не чужой, он бережно изучает печальный блеск на дне зрачка, он так отчётливо заметен, что Ким удивляется, как раньше он не видел, как мог не замечать. Хёнджин молчит - тоже, но его глаза говорят. Описывают всю боль, рассказывают, как много её было и как много ещё будет. Сынмин лишь хочет забрать ее, как минимум всю.
"Что же с тобой произошло?"
Сынмин спрашивает, молча, конечно же, и Хёнджин едва заметно машет головой. Не расскажет. Но Ким обнимает за шею, поглаживая подушечками пальцев скулы и просит ещё раз. Видит замешательство и понимает - у него есть шанс узнать. А значит,
есть возможность спасти. Уберечь юное сердце и собрать по кусочкам вдребезги разбитую судьбу. То, что старшего надо спасти стало понятно ещё тогда, в книжном. Сейчас только это чувствуется отчётливее, как немой крик, зов, который не позволен. Он запрещен, но уже дан. Не Хёнджином, нет — его глазами.
Они бы ещё долго так могли, наверное, вечность. Просто смотреть и узнавать, трогать сердца друг друга, но не давать никаких обещаний. Дышать в унисон и кончиками пальцев - по чужим, не переплетая, но просто касаясь. Этого достаточно, чтобы упасть друг в друга, разбиться, как волна бьётся о скалы, омывая высохшие камни. Так Хёнджин разбивается о Сынмина.
Они бы ещё долго так могли, наверное, вечность. Но Хёнджин склоняется медленно, не прерывая, нет, ни в коем случае, зрительный контакт. Сынмин не пугается, больше нет, но не может позволить связать их ещё больше, потому что:
— Я тебя совсем не знаю, — шепчет, убеждая скорее себя, чем Хёнджина.
Потому что
знает.
И Хёнджин подтверждает:
— Знаешь. Лучше, чем кто-либо, — также шепотом, в самые губы, никто бы и не услышал, но Сынмин всё понял до последней буквы.
Сынмину сладко. Он чувствует тепло на своих губах и осторожный, кроткий поцелуй. Без напинаний, не страстный, но чувственный. Такой, что прошибает каждую клеточку и все увиденные ранее чувства выплёскиваются в его губы. Сынмину сладко и больно, он знает, он чувствует всю боль, она оседает на губах, поселяется во всех трещинках и заставляет сердце щимиться жалостливо. Он отвечает, накрыв чужие щёки, забирает всю печаль, шепчет "всё хорошо" много-много раз, беспорядочно целуя через каждое слово, потому что это нужно. А Хёнджин рассыпается, растворяется в нежности, что дарит младший, он жадно впитывает ее, впитывает всё, за все года, что она была так нужна. Соленая дорожка отпечатывается на щеках и Сынмин не знает, плачет ли он, или это Хёнджин, но на самом деле всё равно. Ведь чувств слишком много: они кружатся вокруг, охватывая двух парней. Сменяясь друг за другом, печаль, вперемешку с болью, тоска, обида, зависть и невозможная горечь наконец заканчиваются. Сынмин поддается вперёд, вставая, но не отстраняясь - так удобней, ближе, можно прижаться к хёну. Хёнджин всё ещё сидит на бёдрах у Сынмина, склонившись над младшим.
Сынмин отстраняется, позволяет вдохнуть хоть немножко, получается всё равно плохо, но хоть какой-то кислород заполняет лёгкие. Хёнджин теперь смотрит по-другому, Сынмин ещё не разобрался как - не успел, потому что накрывает чужие губы стремительно быстро, окончательно заполняя собой всего Хвана. Так
правильно. Хёнджин не думает о последствиях, он просто целует, забывая себя на то сладкое время, что он с младшим. Так отчаянно быстро Хёнджин открывается и привязывается, с одним поцелуем, с одним вздохом на двоих. И хочется верить, что Сынмин примет его, его, вот такого: брошенного преступника, правонарушителя, что губит чужие судьбы, ведь своя то уже давно разрушена. Хёнджин не позволяет себе думать, что, если нет. А ещё, совсем на мгновение, Хван позволяет себе подумать, что Сынмин мог бы помочь. Сбежать, улететь, исчезнуть и чтобы никогда не нашли. Потому что вот он - младший, такой счастливый и по-детски наивный — Хёнджин хочет так
тоже. Много мыслей теперь вертится в голове у старшего и он отчаянно держится за Кима. Сжимает его футболку на плечах болезненно, сильно, до синяков так, что Сынмин шипит и тихое "прости" растворяется меж их губ. Один поцелуй — и тысячи звёзд рассыпаются под кожей, создавая новые миры, не похожие на те, что были раньше. Новое рождается и доверие, крупицами пыльцы выстраивается молекулами, обволакивая теплом ледяное сердце Хвана.
— Расскажешь...? — Сынмин спрашивает совсем призрачно.
Они лежат в кровати, лицом к лицу, рассматривая правильные изгибы лиц друг друга. Хёнджин выдыхает медленно горячий воздух, колеблется, потому что не может не. Он чувствует себя по-новому, а ещё — что-то в Сынмине есть, что-то, отчего хочется довериться, но страшно, как же страшно. А ещё рассказать - значит втянуть младшего в эту историю, значит подвергнуть опасности. Но Хёнджин не знает, что Ким и так связан с жестоким миром преступности. Хотя бы из-за отца.
— Отец умер, когда я был ещё ребёнком, я плохо помню его лицо, но хорошо запомнил то, как голодал месяцами, пока...— Хёнджин делает паузу, — пока меня не усыновила другая семья. К сожалению, они не отличались особой добротой, — горькая усмешка касается губ, — ты сам это видел недавно. Они довольно специфичны в воспитании, поэтому я живу отдельно - мне позволили, после наступления совершеннолетия. Но иногда они... недовольны мной, и выливается это по-разному, — Хёнджин заканчивает, и искренне надеется, что Сынмину хватит сказанного.
И ошибается.
— Твоя мама? Её тоже нет? — Сынмин смотрит с сожалением и сжимает чужую ладонь, переплетая пальцы.
— Я не знаю, где она. Она ушла, когда отец...— Хёнджин осекается, — они много ссорились, поэтому она ушла.
— Ты хотел сказать что-то другое.
Хёнджин молчит, он смотрит в упор, как будто насквозь, но всё равно растеряно.
— Она ушла, когда отец начал играть, — на одном выдохе произносит.
Сынмину хочется знать ещё, но он больше не спрашивает: видит, насколько тяжело старшему даётся разговор. Он благодарно улыбается и запоминает каждое сказанное слово. Выводы сделает потом, дома, сейчас ещё рано думать об этом.
Небольшая квартира вдалеке от центра стала их собственным крошечным миром. В нём не страшно и в нём хочется остаться. Сынмин остаётся, до самого позднего вечера и нехотя уходит, безмерно смущаясь, но долго обнимая старшего у порога, утыкаясь ему в шею, но на самом деле защищая от всего, что снаружи их маленького мирка.
***
Феликс выходит с машины и тут же льнёт к Чанбину, крепко цепляясь за руку. Они идут поодаль от всех - в полицейский участок. Впереди ведут нескольких заключённых, пойманных в главном офисе. Чан во главе - снаружи спокоен, но глаза мечут настоящие молнии, снося всё с пути. Он злится, а ещё, совсем чуждое чувство поселилось в груди. Чувство, именуемое страх. Он обещал помочь, поклялся оберегать, а теперь эти слова - пустой звук, что болезненно ударяется о стенки сердца. У Чана на руках - личные дела на всех людей Чхве Ён Сока, а у них - Чонин. И Чан готов отдать всё, отпустить преступников, бросить их к ногам Господина Чхве, лишь бы Чонин был в порядке. Отчаяние переполняет, глушит адреналин, что в огромном количестве выбрасывается в кровь.
Он должен его найти, он обязан.
Дверь с шумом открывается. Бан Чан бросает небрежно личные дела на стол так, что некоторые падают. Вплетает пальцы в волосы - успокаивающий жест, хотя, скорее, просто от тревожности. Он делает пару шагов вглубь кабинета, пытаясь собрать мысли воедино - ему ещё готовить отчёт для комиссара. Бесшумно входят и Феликс с Чанбином, прячась за спиной Уджина. Чан их не видит, он судорожно ищет решение, нити мыслей переплетаются, пытаясь сложиться в одно единое. У него только одна цель – вернуть Чонина.
— Нам нужны видео со всех возможных камер того района, — Бан смотрит уверенно в глаза напарнику, — сейчас, — добавляет.
Уджин кивает неуверенно, про их связь с Чонином он не знает.
— И соберём группу, организуем поиски, я видел несколько подозрительных зданий по дороге.
— Чан, я не уверен, что это лучшая идея, нам нужно сделать отчёт и допросить всех, кого успели взять, — Уджин хотел бы помочь, но рабочая организованность ограждает от необдуманных поступков.
— Если мы найдём Чонина, найдем и Ён Сока, он его забрал, — злость снова начинала закипать, Чан готов самостоятельно выдвигаться на поиски, саморучно прочесать каждый уголок Сеула, вот только это займет время. А времени - в обрез.
— А ещё мы можем допросить пойманных и они с радостью выдадут адрес. Не глупи, Чан, ты сам знаешь, как это всё делается, — напарник стоит на своём.
Уджин думает, что Чаном движет чувство справедливости: Чонин правонарушитель, и каждый такой должен получить по заслугам.
Чан, казалось, выжигал дыры в старшем, он ударил кулаком по столу и, кажется, выругался, но совсем тихо. Такие ссоры - редкость у напарников. Уджин недоверчиво смотрит, чутье подсказывает - здесь не чисто.
— Я могу помочь достать видео с камер наблюдения, — встревает Чанбин, незаметно стоявший у двери.
И очень зря, потому что вся злость молодого полицейского тут же обрушивается на Со:
— Да кто ты вообще такой? Твой паренёк влип в эту чёртову мафию, и ты решил приплести брата-полицейского? — Бан в ярости бросается словами.
–
Твой паренёк влип не меньше и ты собираешься задействовать весь ваш штаб, так что успокойся уже, а, — Со демонстративно скрещивает руки на груди, показывая мышцы. — Я хочу помочь, — сверлит взглядом.
И Чан сдаётся. Он готов принять любую помощь, потому что сам не справится, как бы не пламенело его сердце, как бы не сжималась душа. Он сам на грани, нервные клетки, каждая по одной натянуты до придела. Он обещал, обещал, обещал, дал надежду и взял ответственность за мальчишку, чья жизнь сложилась слишком жестоко для его, на самом деле, нежного сердца. Для людей время - добрый ангел, но для Чонина - самый жестокий палач.
Лицо Чонина стоит перед глазами, бледное, лишённое всяких эмоций - таким Чан видел его в последний раз. Видел, и ничего не сделал. Он думал, что
успеет, думал, что сможет помочь младшему и усадить проклятую мафию, но он потерял обоих. И что ему до Ён Сока, когда Чонин на волоске от смерти и Чан это
знает. Внутри всё сжимается до крошечных атомов и холод не даёт вдохнуть. По-настоящему корить Чан будет себя позже, когда останется один, а сейчас лишь громкий стук сердца заменяет кислород в крови, полностью блокируя все мысли, кроме одной —
"Прости, Чонин"
— глубоко выбивается на подкорке.
