Семнадцать мгновений любви

— Жасмин, ты же не куришь? Крайне удивленный, Юджи морщится, с трудом стягивая промокший насквозь плащ, промокшую насквозь водолазку, и уже принимается было расстегивать промокшие насквозь джинсы, как замечает неожиданные манипуляции басиста с зажигалкой. Его, Камиджо, между прочим, зажигалкой. За окном шумит дождь, изредка прерываемый негромкими, но угрожающими раскатами грома, а Ю сидит на подоконнике, свесив одну ногу в комнату, поджав под себя другую, и раздраженно пытается прикурить, слишком сильно сжимая тонкую сигарету в пальцах. — Я – не курю. – Мрачно отзывается он, мельком глянув на вокалиста. – А Жасмин курит. Как паровоз дымит. «Все ясно, у нас опять заскок» — очень рвется с языка, но Юджи молчит, и так же молча раздевается, неконтролируемо дрожа, чувствуя, что весь покрылся колкими мурашками. Очень хочется накинуть теплый плюшевый халат, подойти ближе к Юичи, закрыть окно и стащить этого упрямца с подоконника, потому что в комнату уже хлещут крохотные капельки воды, срываясь с карниза и разбиваясь о раму. Тянет холодом и сыростью, и настолько неуютно, что даже Нагои нигде не видно. Должно быть, сидит в спальне, зарывшись в теплые одеяла, и очень радуется, что никто не смеет тревожить покой короля. Камиджо натягивает домашние брюки и футболку, поколебавшись, сделав все-таки пару шагов в сторону окна, и тут же наталкивается на колючий, и вместе с тем какой-то печальный взгляд Ю. Он даже не замечает, что сигарета в его пальцах давно погасла, а едкий сигаретный дым немилосердно тянет в комнату. — И где ваше величество шлялось всю ночь?.. Да? По идее, Камиджо просто озвучил немой вопрос, вставший комом у Ю в горле, вопрос, который он бы ни за что и никогда не задал сам. Это уже слишком личностное, слишком похожее на «отношения», — думает он, равнодушно пожав плечами, беря зажигалку и принимаясь по новой раскуривать сигарету, не замечая, что ломает ее. А между тем, ночевать несколько раз в неделю, в последнее время все чаще и чаще, в доме Юджи ему совсем не кажется чем-то из ряда вон. Здесь не нужно даже фраз или наводящих вопросов, достаточно чуть сжать руку, заглянуть в глаза, чтобы прочитать «Ты сегодня ко мне?» в глубине зрачков и, едва заметно, утвердительно кивнуть. И ключи от квартиры взять он тоже не постеснялся, в конце концов, почему нет? А вот ждать, сперва спокойно и меланхолично, затем с тревогой, потом со злостью, и под конец с отчаянием – это уже как-то совсем нехорошо. Вдвойне нехорошо и неприятно, потому что где-то в груди болезненным комком застучало пугливое и отчаянное «Он не придет». Но он пришел. Под утро. Еще даже толком не рассвело, но как итог — на часах четыре утра, двадцать шесть минут, семь выкуренных сигарет, расстеленная постель, посреди которой важно спит Наги, и одно неоформившееся проклятье в адрес вокалиста. Камиджо подходит еще ближе, спиной опирается о подоконник, не садясь. В уголках губ то ли грустно, то ли устало затаилась улыбка, а под всегда ясными, а сейчас будто потемневшими от усталости глазами залегли серые тени. Ю упрямо трет лоб кончиками пальцев, и не думая сдаваться так просто, заодно вытягивая из пачки следующую сигарету, с тайным, каким-то детским пакостливым удовольствием, думая, что скурил почти весь «Салем» вокалиста. Пусть теперь как хочет выкручивается, или в магазин идет с утра пораньше. — Хорошо. А почему Жасмин курит? – Тихо-тихо спрашивает Юджи, сложив руки на груди, будто это в какой-то мере поможет ему согреться. — А потому что Юджи Камиджо – скотина. – Ледяное презрение было бы лучше, чем такая яростная, и какая-то смешная обида. Уж лучше бы покричал. — Сразу и скотина… — Позвонить не мог? Это уже больше похоже на супружескую разборку, и почему-то шепотом, как будто в доме спят дети, и их ни в коем случае нельзя будить. Зло фыркнув, Ю спрыгивает с подоконника, швырнув так и недокуренную сигарету, и в следующее мгновение тихо вскрикивает, больше от неожиданности, чем от боли. Юджи крепко ловит его за руку, сжимает запястье, будто браслетом наручников, и тянет к себе, обнимая другой рукой за талию. — И нечего меня лапать!.. Пусти. – Юичи пробует вырваться, хотя в глубине души уже понимает, что это бесполезно. Камиджо обнимает его, уткнувшись лицом между шеей и плечом, и слишком горячо дышит, так, что Ю хочется попросить его этого не делать. По коже проходит дрожь, безумно тянет запустить пальцы в растрепавшиеся карамельные волосы, потянуть как следует, больно сделать, чтоб понял, что нельзя так, с ним, с Юичи, нельзя, и вообще не кошка он, чтобы терпеливо сидеть и ждать в пустой квартире хозяина. — Где… шлялся всю ночь? – Тихо спрашивает он, проклиная себя за дрогнувший на первом же слове голос, смирившись, безвольно уткнувшись носом Юджи в макушку. Это так на него похоже, думает вокалист, успокаивающе поглаживая по спине, очерчивая острые выступающие лопатки и чуть сжимая смятую за ночь тонкую рубашку в кулак, мягко целует в шею, за ухом, в висок. И если «Жасмин» — цветок, то «Юичи» — какое-то неугомонное дикое пламя, возле которого можно погреть руки, а можно и опалить их до костей. — Заканчивал аранжировки. А потом закрутилось в голове что-то, я написал… Музыку, для тебя. Послушаешь? Ю все-таки кое-как высвобождает одну руку, на ощупь закрывая окно, сам уже дрожа то ли от холода, то ли от близости Камиджо, не зная, как можно злиться на этого человека. Впрочем, не зная до конца и как его любить. — Сейчас пять утра. — Слабо бормочет он что-то в ответ, проводя рукой по влажным волосам, все еще сердито хмурясь и ясно давая понять, что гнев на милость менять отнюдь не собирается. — Значит, утром. Послушаешь? — Если ты еще хоть раз… Юджи его не слушает. Резко подняв лицо за подбородок, он целует, сразу же и жадно, крепче обнимая за талию одной рукой, прижимая к себе. Он, конечно же, понимает, что если еще хоть раз заставит Юичи нервничать, то придется вспомнить и то, что Жасмин – курит. Еще как. Дымит как паровоз.