Семнадцать мгновений любви

Десять лет назад, если Юджи Камиджо вдруг чувствовал упадок сил, или дурное настроение, или мучился от совершенно обоснованной ревности – об этом бы знал каждый встречный и поперечный. Сейчас же об этом не знает никто, но, впрочем, и ревность обоснованной назвать нельзя. Жасмин плотнее сжимает губы, молча и упрямо смотрит с огромной высоты жилого комплекса вниз, на океан мерцающих огней под своими ногами, почти не чувствуя холода. И не совсем понимает, какого черта вокалист ходит и дергается, нарочно делая все максимально громко. Завершающим аккордом становится что есть сил хлобыстнувшая дверца шкафа, и только тогда Ю не выдерживает, возвращаясь в комнату. - Чего ты бесишься? – Задает он, бесспорно, самый прямой в мире вопрос, решив, что путь истины – кратчайший путь. - Всё нормально. Камиджо на него даже не смотрит. Натягивает через голову тонкий свитер, проверяет ключи в кармане, телефон и пару кредиток. Всё это называется «Я собираюсь домой, Юичи Кагеяма, а ты сядь и подумай». Представление старо как мир, и Ю даже внимания бы не обратил, если бы не одно но – у Камиджо едва заметно подрагивают пальцы, а губы искусаны почти в кровь. Как всегда, когда он нервничает на самом деле. Пожав плечами и ловко подцепив кончиками пальцев леопардовый плед, Жасмин заворачивается в него, чувствуя, как по ногам гуляет сквозняк, и понимает, что забыл закрыть балконную дверь. Если уснуть посреди декабрьского ночного воздуха, можно легко простудиться и проболеть недели две, забить на репетиции и, может быть, понять, что случилось, и почему человек, еще утром боявшийся разбудить легким поцелуем в сонно сомкнутые губы, сейчас торопливо собирается куда-то в ночь. То, что время еще вполне светское, Ю раздраженно отметает. - Какого черта ты делаешь, Жасмин? Вопрос звучит настолько неожиданно, что басист поднимает взгляд, машинально пожав плечами. - Что я делаю? - Ты со всеми, кого давно не видел, вот так запросто целуешься? Ю кажется, будто что-то треснуло, и раздался какой-то противный стекольный скрежет, от которого передергивает, а распахнутая балконная дверь равномерно постукивает ручкой о стену, раздражая, точно китайская пытка каплей воды в затылок. Значит, видел. Видел и промолчал, решив втихомолку ревновать. Ю едва заметно мрачнеет, сведя тонкие брови и сев в кресле удобнее, упорно не понимая, почему еще не послал все подальше, и почему ревность Юджи вызывает в нем какие-то странные чувства, похожие на вину и стыд. - Нет, не со всеми. – наконец очень тихо, очень спокойно выдает он, стараясь придать своему лицу менее отталкивающее выражение. – Из-за этого завелся? Камиджо ничего не отвечает, выходя из комнаты и, судя по звукам, закрывая несчастный балкон. Задергивает шторы, будто отгораживает от всего мира себя и Ю в этой маленькой, хламной, но очень уютной квартирке. И со страхом думает, что сюда может проникнуть кто-то кроме них двоих. «Он уйдет», - понимает Юичи в тот момент, когда слышит резкий щелчок выключателя в коридоре. «Он уйдет», - стучит в висках, когда поворачивается ключ в замке. «Он ушел», - безрадостно выскакивает мысль, и ее тут же торопливо подгоняет другая: «Ему всегда есть, куда отступать». Может быть, Камиджо и есть куда отступать и куда спрятаться, где переждать и с кем, но кто сказал, что после этого он всегда возвращается прежним? …Побродив по квартире, Ю цепляется взглядом за фотографию в тяжелой рамке из толстого, идеально-прозрачного стекла. И замечает, словно впервые, что в те моменты, когда Камиджо по-настоящему счастлив – он не улыбается. Улыбаются его глаза, от них невозможно отвести взгляд, и Ю каждый раз будто под гипнозом. Вот и теперь - заледеневшие пальцы слишком сильно давят на тупой стеклянный срез рамки, оставляя на коже следы. На фото совершенно счастливый Камиджо обнимает совершенно счастливого Юичи со спины за плечи. А совершенно несчастный Юичи смотрит на них сейчас и готов наплевать на принципы. Готов сам позвонить, сказать, что это была глупость и минутная слабость. Было бы проще простого, если бы вокалист не знал ничего о Сейке. И не понял, что это был не простой поцелуй. «Самое смешное, что ты не прав…» - Пишет Жасмин на обыкновенном листке в клетку, вырванном из ежедневника. Пишет торопливо, мелко, в каждую строчку. Потому что знает, что Камиджо, не успев дочитать до конца, тут же примется писать ответ. А то, что примется – это совершенно точно. «…ты не прав, если считаешь, что кто-то или что-то способно сейчас повлиять на мои чувства к тебе. Повлиять можешь только ты сам, сбегая и заставляя меня унижаться. И запомни, этого я тебе никогда не скажу вслух, так что благодари бога за то, что существует бумага и ручка». Запечатав коротенькое письмо в отыскавшийся в каких-то папках с эскизами конверт, завтра Жасмин положит его на центр стола в студии. Ни Хизаки, ни Теру с Юки к нему не притронутся. А Камиджо, если на самом деле любит, обязательно вскроет и прочитает. Это еще не решение проблемы, это всего лишь одна вариация. Ю встает, скинув плед бесформенной кучей на кресло, и забирается в постель, слишком холодную и будто не свою. Басист бессильно злится, проклиная Камиджо последними словами уже только за то, что тот приучил его не засыпать без своего тепла. Злится в принципе на дурацкий вечер, на свою глупость, на импульсивные загоны Юджи, на собственную абсолютную неспособность переступить через принципы, и еще много на что злится, пока поток его молчаливой злобы не прерывается бестактно разрезавшим гнетущую тишину сигналом сотового. Одно новое сообщение. «Good night, honey». Свернувшись под одеялом и уткнувшись лбом в смятую подушку, Жасмин медленно выдыхает, с силой сжав телефон в руке и плотно закрыв глаза, гоняя в подсознании словно заклинившее: «Я люблю только тебя». Но завтра, всё завтра. Потому что завтра будет уже новый день.