Хаосизм.

Ноздри втягивают отравленный городской воздух, легкие забирают из него миллиграммы кислорода. Гнилое сердце бьется ровно (или, кажется, не бьется), гоняет по сосудам тухлую кровь, которая доставляет ее к другим пораженным органам. Если спросить Акутагаву, что такое «смерть», ему захочется назвать свое имя. У него на руках дремлют пять демонов, а пальцы изранены об их шипы и панцири, лезвия и ядовитые иглы. Расемон смотрит на него из темноты, голодно рычит. Еще, еще, еще. Акутагава протягивает ему руку. На, бери. Когда между ребер поселяются демоны, приходится запоминать их имена. Расемон ластится к окровавленным рукам глупой кошкой. Самый любимый, самый преданный, самый п о к о р н ы й. Черепная коробка становится карцером метр на два. Еще четверо смеются из разных ее закоулков и скребут когтями по стенкам. Когда внутри воют демоны, приходится их кормить. Харкаться кровью и кашлять. Разрезать хрупкую грудную клетку поперек, доставать подпорченное сердце, почерневшие легкие, разделывать на тоненькие ломтики. Вот этот, самый сочный кусок гноящейся сердечной мышцы, любимому и послушному Расемону. Вот этот — попавшей в мясорубку гордости. Она есть с рук не хочет, но выбора нет, потому что осталась без своих конечностей. Вот этот — изувеченной, прокаженной человечности. Она боится подходить ближе, прячется, забитая, скулит, когда о ней вспоминают. Вот этот — страшному, обожженному гневу. Он даже не жрет, а просто рвет плоть на куски, разбрасывает ошметки, дышит ядовитым дымом, от которого хочется кашлять еще больше. А вот этот — самому жуткому и кровожадному демону, с самыми острыми клыками и бездонными черными глазами. Ему достается все — от сердца до мозга, от переплетений мышечных волокон до косточек. Он тянет тонкие руки. И смотрит так невинно, что страшно. И Акутагава ненавидит ребенка внутри, с оскалом и бледными протянутыми руками. И боится больше всего. Потому что даже Расемон не способен от него защитить. Когда внутри дремлют демоны, Акутагаве хочется говорить, что он и есть Смерть.