***
Следующим утром в столовой Кагеяма с Хинатой уселись напротив них с Ямагучи. Завидев горы еды, которые те притащили с собой, Цукишима поморщился от одной мысли, что столько может в кого-то вместиться. Сам он незаинтересованно жевал рис, практически не чувствуя вкуса. По утрам он почти никогда не испытывал голода и ел, по большей части, от необходимости. — Ты так мало ешь, Цукишима, — поразился Хината, не отрываясь от еды. Слова вышли скомканными, невнятными, но Цукишима все равно их понял. Видимо, речь Хинаты становилась совершенно неразборчивой лишь в том случае, когда тот туго набивал еду за обе щеки, выглядя при этом, как хомяк, что вот-вот лопнет. Цукишима тщательно прожевал и только затем ответил со смешком, хотя смешно ему не было: — И все равно выше тебя. Хината аж подпрыгнул от возмущения, но заорать не успел, оказавшийся рядом Нишиноя-сан приобнял его за плечи, смеясь, успокоил: «Ну-ну, Шоё». Хината был как пес, что капал слюной при виде загоревшейся лампочки. И нет лучше темы, чем рост, чтобы переключить его внимание на что-то другое. Цукишима представил, как надевает наушники, как звуки окружающего мира увядают, потому что кто-то помалу прикручивает динамик до нуля. Дальше, если за столом и происходил какой-то разговор, он уже его не слышал, просто собирался молча как-то осилить свою порцию, не думать, что после сна усталости стало еще больше, не подсчитывать часы, оставшиеся до отъезда. Собирался. Цукишима поднял взгляд, ощутив, что на него кто-то смотрит. Кагеяма словно выбрал его движущейся мишенью, точкой покоя, всем сразу: область обзора достаточно большая, чтобы было удобней упасть в свои мысли, — во всяком случае, так Цукишиме поначалу показалось. Но дело было вовсе не в этом. Когда смотрят невидяще, не смотрят в глаза, не следят за реакцией, но Кагеяма делал именно это. Темный взгляд исподлобья. Цукишима решил бы, что успел чем-нибудь ему насолить, но они сегодня не перекинулись и парой слов, а прежние обиды на него Кагеяма по-настоящему не копил. Такое, во всяком случае, складывалось впечатление. «Не понимаю я тебя», — вспомнилось вдруг, как Кагеяма это сказал. Скорее, самому себе, чем Цукишиме. А Цукишима и сам, наверное, понимал его не больше. Мыслью, что его пытаются разгадать за завтраком, как кроссворд с последней страницы местной газеты, он обманываться не стал. Цукишима мог бы сказать ему: «Смотри в свою тарелку». Мог бы спросить: «У меня что-то на лице?», но это лишь привлекло бы ненужное внимание со стороны остальных. Поэтому он приподнял брови, надеясь, что Кагеяма распознает его безмолвный вопрос, но тот просто быстро опустил глаза. Цукишима сдержался, чтобы не пожать плечами. Первым их противником сегодня была Некома. И вновь Цукишима обнаружил, что не разделяет всеобщего предвкушения. Команда как команда. Игра как игра. Отлынивать Цукишима начал еще во время приветствия, хотя бы в этом никто не мог указывать ему, как поступать. Его поклон соперникам был едва заметным, похожим, скорее, на неохотный кивок случайному знакомому, с которым здороваться не хотелось вовсе, но тот уже его заметил и энергично махал руками. Под сеткой начинал Хината. Цукишима наблюдал за его попытками пробиться через высоких блокирующих Некомы, которые уже знают все его трюки, с отстраненностью человека, что смотрит матч в записи, человека, что стоит за стеклом. Когда пришла его очередь выходить на площадку, в этой его отстраненности не появилось ни трещинки. Цукишима вышел для того, чтобы сделать свою работу. А работа его в чем? Забить больше? Заблокировать больше? Или просто дождаться смены караула? Какие-то мячи ему удавалось останавливать хотя бы касаниями. Некоторые — отскакивали от его ладоней, вколачиваясь в пол позади, оставляя после себя жжение, как в наказание за промах. Мысль безосновательная, даже от удачного блока руки жгло, но подумав об этом однажды, Цукишима уже не мог перестать. Когда у него получалось остановить мяч, все говорили: «Хорошее касание», «Хороший блок», «Хорошо забил». Когда не получалось — «Ничего страшного». Один Кагеяма молчал. Ни крика от него, ни возмущения, ни похвалы, хотя последнее даже представить смешно. Просто когда приходило время делать пас, он делал пас. Высокий и такой точный, что Цукишиму скручивало неприятием с примесью чего-то пока неопознанного: вот такая зловещая долина, особенная, волейбольная. Потом они с Хинатой снова менялись местами. Снова и снова. В зоне для запасных Цукишима не чувствовал себя лучше или хуже — просто ждал, не испытывая по этому поводу ничего конкретного. Цукишима следил за розыгрышем. Вот Кагеяма принял решение. Отдал свой пас тому, кого в данной ситуации считал более эффективным. Расчет и стремление к победе. Первое Цукишима мог понять, второе — не хотел. Мяч описал высокую дугу. Азумане-сан в прыжке отвел руку за спину, по его лицу Цукишима мог определить, что тот вложит в этот удар все, что у него было. Этого Цукишима тоже не хотел понимать, но таким Азумане-сан был человеком. Когда все же решался, то отдавал все, что у него есть. Это был бы хороший удар. Был бы, не врежься Хината в Азумане-сана — все так же в прыжке, в попытке не просто достать мяч, а отобрать то, что было предназначено другому. Звук столкновения, негромкий, но по-своему неприятный — это то, от чего остановилась игра. Удар мяча, уже никому не нужного в воцарившейся тишине, казался всего лишь его остаточным эффектом. Все обратили взгляды к Хинате, Цукишима и сам не мог перестать на него глазеть. По-хорошему, никому не следовало даже удивляться, что до такого дошло. Это был Хината, который всегда раньше всех приходил на тренировки, который задерживался в зале до поздней ночи и оставался бы до утра, если бы не необходимость возвращаться домой. Это был Хината, который всегда первым требовал новый сет, новую игру, реванш, играть еще, еще и еще. Он, конечно, сразу бросился извиняться — в первую очередь перед Азумане-саном, но и перед командой тоже. Хината не врал и едва не бился лбом о паркет очень искренне. Но что могло быть искреннее инстинкта? Порой бывают такие моменты, когда сама реальность будто дает подсказку: смотришь и понимаешь — именно здесь находится точка, с которой начинается работа принципа домино. Именно здесь все меняется. Именно здесь тот кирпичик, что может обрушить всю конструкцию, как карточный домик, который стоит на сквозняке. Свисток. Игра продолжилась, и вскоре Цукишима снова вышел к сетке. Даже вне поля разлад был заметен, а внутри этот разлад чувствовался в каждом движении и в каждой фразе, короткой и натянутой, вовсе не похожей на то, как они обычно общались. Атмосфера, настрой для Цукишимы были лишь словами, он не верил в них, как не верил в россказни о призраках и чудовищах, слишком рациональный, чтобы воспринимать подобные вещи всерьез. Он верил тому, что видел. Почти зло поджатым губам капитана, Танаке-сану, что больше не улыбался, пасам Кагеямы, которые остались все такими же точными — как же, как будто такая мелочь могла бы его подкосить, — но при этом были резкими, ощущались в ладонях острыми иглами, словно Кагеяма сдерживал ярость изо всех сил, а Цукишима ловил ее отголоски, как фонящий приемник. Возможность выпустить пар представилась Кагеяме гораздо раньше, чем закончилась игра. В перерыве Хината подошел к нему. Цукишима не видел лица Кагеямы, но зато отлично видел Хинату. Тот сказал решительно и определенно: — Я перестану закрывать глаза. Так больше не пойдет. Нельзя бить лишь те быстрые, которые подстраиваются под меня. Еще во время подготовки к тестам Цукишима объяснял им: у всех вещей имеется больше одного смысла. «Я перестану закрывать глаза», — такая простая фраза. В случае с Хинатой и Кагеямой места для ложных толкований не оставалось, волейбол — вот единственный возможный их смысл. Хината собрался бить с открытыми глазами. Больше не убегать от боя в воздухе. А что же Цукишима? Собирался он и дальше убегать? Если да, то как долго? На сколько хватит сил? А что станет, если не хватит? Цукишима ждал, что Кагеяма заорет. Что Кагеяма тут же лопнет от злости и начнет громко Хинату отчитывать. Цукишима хотел, чтобы тот это сделал. Уже много позже он понял — это все оттого, что Цукишима сам не мог заорать. Не мог взорваться возмущением и криками, громкими настолько, что все на секунду приостановят свои дела и приглядятся: что же происходит. Но Кагеяма, человек, который именно то, чем кажется, и которого обычно более-менее легко просчитать, ответил спокойно — все равно что обдал морозом по коже: — Нет. Именно поэтому мы добавили обычные быстрые. Хочешь что-то сказать — сделай это после игры. Кагеяма отвернулся, и Цукишима наконец сумел рассмотреть его лицо. В нем — уже знакомые расчет и стремление к победе. — Если будешь упрямиться, — добавил он, не поворачиваясь обратно к Хинате, — то я отказываюсь пасовать тому, кто все равно промажет. После игры тренер поманил за собой Кагеяму, Хинату и Сугавару-сана, а остальные принялись вполголоса обсуждать между собой произошедшее. Цукишима устроился на скамейке с накинутым на шею полотенцем. — Думаешь, у него получится? Он даже не заметил, как Ямагучи сел рядом. В ответ он дернул плечом. — Это же Хината, — сказал он, позволяя Ямагучи самому выбрать толкование этих слов. — То есть, думаешь, что все-таки получится. — То ли мягкость тона сгладила вопросительную интонацию, то ли Ямагучи не подразумевал ее с самого начала. — Удивительно, что ты так в него веришь. — Тц. Ямагучи рассмеялся. — Даже спорить не станешь? — Слишком много напряга, — отфыркнулся Цукишима как можно надменнее и тут же вернул Ямагучи его вопрос, прекрасно зная, что тот, может, и подумает, но уж точно ничего по этому поводу не скажет. — А что думаешь ты? — Было бы хорошо, если бы у него все получилось. — Потому что так будет лучше команде? Ямагучи повернулся, задумчиво подперев подбородок рукой, которую устроил локтем на колене. Веснушек у него на носу стало больше. Бывало, он выглянет на улицу — усеян ими, спрячется дома на денек — так они тут же тускнеют. — А у тебя, глядя на него, никогда не бывает ощущения, что если Хината может вот так пробиваться к своей цели, то и ты ничем не хуже? — Ямагучи склонил голову. — Ты тоже можешь так же. Вот почему я надеюсь, что у него получится. Чтобы посмотреть на него и поверить, что и сам на что-то гожусь. С этим Цукишима согласиться не мог. У него Хината вызывал противоположные ощущения. Ямагучи он этого говорить, разумеется, не собирался. — Ты и сам на что-то годишься, — передразнил Цукишима. — Для того, чтобы в этом убедиться, необязательно оглядываться на Хинату. — Спасибо, Цукки. — Ямагучи улыбнулся. Цукишима только пробурчал: — Было бы за что.***
Из Токио в Мияги путь неблизкий, и до начала летних каникул оставалась еще неделя. Это означало, что, к невыразимому счастью Цукишимы, в этот раз они пробудут в Некоме не полный день, а уедут после обеда. После ночевки в одной комнате со всеми он решил: дневная поездка — не худшее, что может случиться. После того, как тренер Укай о чем-то посовещался с двумя идиотами и Сугаварой-саном, они успели отыграть еще несколько игр, и все их проиграли. Цукишима теперь, разбуди его кто ночью, наверное, смог бы нырнуть за мячом прямо с кровати, не разбив при этом ни очки, ни лицо. Напряжение в команде будто бы спало: это начало ощущаться после того, как Азумане-сан мощно пробил по одному из пасов Кагеямы, вколотив мяч в пол с такой силой, что у Цукишимы зазвенело в ушах. Не сказать, чтобы Цукишима стал как-то хуже о нем думать после того, как Хината набросился на его мяч. И не сказать, чтобы этот бешеный удар, предназначенный для утверждения своего статуса, заставил Цукишиму смотреть на Азумане-сана по-другому. Цукишиму все это не трогало, но его, с другой стороны, не трогало многое, в отличие от остальных. Ни победы, ни проигрыши, ни наличие игр, ни их отсутствие. Но на этом история с Хинатой, Кагеямой и их быстрой не закончилась. Придя на следующий день в школу, Цукишима узнал последние новости, едва успев пройти сквозь школьные ворота. Ночью Хината и Кагеяма подрались в спортзале, до смерти напугали Ячи-сан и теперь бродили по школе надутые и побитые, но побитые вовсе не из-за своей возни, а из-за того, что Танака-сан переусердствовал, их разнимая. Как-то так Ямагучи и пересказал ему эту историю с утра пораньше. Цукишима, похоже, смеялся непривычно громко, такой он вывод сделал, поймав на себе пару любопытных взглядов. Но картина, нарисованная воображением, была слишком хороша, чтобы сдержаться. Он не стал спрашивать у Ямагучи, как же тот узнал обо всем этом, если они пришли в школу только сейчас. Спортзал на сегодня закрыли в связи с инспекцией, так что тренер и Такеда-сенсей позволили им отдохнуть. Цукишима был благодарен за эту передышку. Они приехали из лагеря поздно ночью, и когда Цукишима добрался домой, то думал, что примет ванну и тут же отрубится лицом в подушку, но стоило лечь, как он понял, что уснуть не удастся. Мышцы ныли, как проклятые, не столько от физических нагрузок, сколько от многих часов, проведенных сидя в одном положении, а глаза слипались, но сон не приходил. Цукишима как будто не мог сосредоточиться даже на таком естественном занятии, которое не требовало от него вообще никаких усилий. Цукишима столкнулся с Кагеямой на лестнице уже после обеда. Тот выглядел несколько бледным и рассерженным. От щеки к подбородку тянулась косая полоска пластыря, один конец которого Кагеяма, наверное, сковырнул незаметно для самого себя. Неудивительно, что все обходили его стороной. Это Цукишима знал, что на руках, которые Кагеяма, по обыкновению, прятал в карманах, не было ни царапины, а вот остальные — вряд ли, и уже наверняка вообразили себе очередного чудака из волейбольного клуба, что не прочь подраться. Кагеяма поднимался наверх. Когда он увидел Цукишиму, который как раз спускался, что-то изменилось в его лице, это Цукишима уловил, но так и не понял, что бы оно могло значить. — Привет, — сказал Цукишима, даже не поворачивая к Кагеяме головы, и прошел мимо. Слишком поздно для «доброго утра», слишком много чести для «доброго дня». Кагеяма, казалось, даже не обратил на него внимания. Похоже, слишком много чести было и для ответа. Цукишима смотрел строго перед собой, словно не было ничего важнее, чем следить за ступеньками. Лучше бы он шел себе куда шел, не говоря ни слова, вместо того чтобы позволить Кагеяме уесть его молчанием. — Цукишима! Цукишима обернулся так резко, что почти себя за это возненавидел. Кагеяма остановился посреди движения, тем самым заблокировав кому-то путь, и теперь стоял в полуобороте, одной ногой на следующей ступеньке. Ученики обтекали его, неожиданную преграду, недовольно бормоча или возмущаясь в полный голос, но Кагеяма будто их и не слышал. — Привет, — сказал он, глядя куда-то мимо Цукишимы. Цукишима бы оглянулся по сторонам для верности, но и сам застыл, превратившись в такую же преграду остальным, как и Кагеяма. Тот выжидающе смотрел на него. Королей не заставляют ждать, хмыкнул про себя Цукишима и помолчал еще несколько секунд. — Ага, — наконец сдался Цукишима и хотел уже поднять ладонь то ли в знак приветствия, то ли чтобы дотянуться и разгладить пластырь, что начал было отклеиваться со щеки Кагеямы. Стоило Цукишиме мельком увидеть этот кусочек пластыря, отделенный от кожи, как тот уже не мог перестать его беспокоить. В последний момент Цукишима остановил себя, поняв, что собирался сделать. «Что ты делаешь, Кей?» — спросил уже не чей-то голос в его голове. Это он сам хотел бы знать. Он сжал руку в кулак, но тот все равно дернулся. От его намерения осталась лишь инерция, которую вряд ли сумел бы различить кто-то другой, но сам Цукишима о ней знал, и этого было более чем достаточно.***
Дни до начала летних каникул, а значит, и до нового выездного тренировочного лагеря проносились гораздо быстрее, чем Цукишиму устраивало. В каждый из таких стремительных дней, сидя на классном часе, он думал, что не возражал бы, не будь этих каникул вовсе. Сквозь открытое настежь окно слабый ветер доносил свежесть, что скользила по шее и рукам, и чьи-то неразборчивые голоса. День за днем, днем за днем все повторялось: неумолимость приближения каникул, ветер сквозь открытое окно, голоса. И мысль о тренировках. И мысль эта — о том, что после занятий опять придется идти в спортзал, — она была как камешек, случайно застрявший в кроссовке, в котором не находилось дыр. О нем не получалось забыть. Он мешался. Откуда он взялся — загадка. Попытаешься его вытряхнуть — а он возвращается снова и снова. Ощущение отличия от других бродило в Цукишиме давно, и в стенах спортзала он видел его проявления во всем. После лагеря в Некоме, после того первого кирпичика, что Хината неосторожно выдернул из их хлипкой башенки, запуская цепную реакцию, все как будто с ума посходили со своими тренировками. После одной из игр в лагере — Цукишима тогда уже потерял им счет, — Такеда-сенсей сказал им: «Вы здесь самые слабые». Цукишима подумал тогда: «Ну да». Подумал: «Ну и что». Подумал: «Всегда есть кто-то сильнее». А потом взглянул на остальных и прочитал по их лицам, таким очевидным, что стало неловко на мгновение, как будто он подсмотрел чужие мысли без спросу. Прочитал: «Это как-то обидно». Прочитал: «Хотя не поспоришь». Прочитал: «Но это ненадолго». Вот чем занималась его команда по утрам, потом после занятий и до самого вечера, пока тренер не разгонял их по домам едва ли не силой. Они сокращали свое «ненадолго», утоляли свое «как-то обидно». Если так хочется рваться на части, то почему бы и не рваться. А если не хочется, то ничего плохого в этом нет. Так себе Цукишима говорил, наблюдая за ними. Наблюдая за Ямагучи, что по-прежнему бегал к Шимаде-сану. За все время, что тот занимался дополнительно, Цукишима ни разу не спросил, как дела с его подачей, как будто пытался вытравить волейбол из их повседневных разговоров, словно опасный сорняк, но на тренировках всегда следил за успехами Ямагучи, и так получалось, что семена волейбола прорастали снова и снова. Каждый день Цукишима возвращался домой раньше других в команде, занимался там своими делами, выполнял домашку, ужинал, разговаривал с родителями, тут же, впрочем, сводя беседу к односложным фразам, стоило ей коснуться его клубной деятельности. Порой он косился на часы и думал: должно быть, они все еще тренируются. Все они, даже третьегодки, которым больше полагалось думать об успеваемости, чем о спортивных достижениях, что никогда не станут явью. Кагеяма и Хината начали тренироваться отдельно друг от друга. Хината в зале теперь почти не появлялся, зато с мячом не расставался даже на переменах, а когда его об этом спрашивали, принимал невероятно гордый вид. В коридорах его теперь можно было узнать не только по волосам, но и по сине-желтым вспышкам, что мелькали, где бы он ни появлялся. Кагеяму, казалось, это все ни капли не волновало. Еще несколько дней после их драки, новость о которой кое-как удалось удержать в пределах клуба, тот ходил страшно задумчивый. Когда он шел по школе (в одиночку, поскольку с Хинатой так и не помирился), вокруг него образовывалось что-то вроде мертвой зоны — такая зловещая аура его окружала. Разумеется, Цукишима не стал бы ни о чем его спрашивать. С той встречи на лестнице он будто задался целью с Кагеямой не пересекаться нигде, кроме тренировок. А там уже привычная территория, как бы Цукишиме ни хотелось это опровергнуть. В пределах площадки оставались только реплики, которые произносились уже тысячи раз, и произнесут их еще столько же. Оставались действия, ограниченные правилами, и больше ничего. Не о чем тут переживать. И все-таки. Цукишима пришел домой в то же время, что и всегда. За ужином, в основном, отмалчивался, а потом, поблагодарив за еду, поднялся в свою комнату. День за днем, день за днем он совершал все эти повторяющиеся движения. Человек проживает свою жизнь как день сурка, просто устроен так, чтобы этого не замечать. И в этот раз Цукишима попытался пройти по налаженному пути, который никогда не подводил, но в интернете — сплошная скука, домашнее задание он решил на автомате, не успев даже понять, когда же все закончил. Музыка, пусть и любимая, не вызывала ничего внутри. Цукишима шлепнулся поперек кровати. Ноги упирались в пол, как приклеенные. Белый потолок спальни Цукишимы рождал в нем примерно те же чувства, что и все остальное — ничего, пустоту. Цукишима лежал и лежал, прислушиваясь к ходу настенных часов. Лежал бы и лежал дальше, не шевелясь, а они не прекратили бы свой ход. Он снова подумал о тренировках. О волейболе, об Акитеру и отчего-то — о Кагеяме, этом помешанном болване, что и спит, вероятно, в обнимку с мячом. В голове как щелкнуло что-то — или, может, щелкнул механизм на стене, тихонько напоминая о начале нового часа. Цукишима рывком поднялся с постели. В глубине его шкафа, в коробке на самой верхней полке он хранил ненужные вещи, выбросить которые никак не доходили руки. Когда он был младше, чтобы достать коробку, ему сначала приходилось подставить к шкафу стул. Теперь же достаточно было всего лишь чуть приподняться на носках — и тут же можно было собрать ладонью слой пыли как напоминание заглядывать на верхнюю полку почаще. В коробке, помимо всяких безделушек, Цукишима прятал старый волейбольный мяч — первый, что Акитеру ему подарил давным-давно. Цукишима тогда сразу заметил, что брат копил на что-то, откладывая карманные деньги, и любопытство съедало его так сильно, что он готов был сунуть нос в любую щель, лишь бы докопаться до правды. Но Акитеру умел хранить секреты, когда ему того хотелось. Теперь эта мысль приносила только горечь. «Просто так, без повода», — довольно объявил он, вручая Цукишиме подарок. Достав из коробки мяч, с изрядно потрепанными швами, с местами облупившейся кожей, полуспущенный, Цукишима сказал себе задумчиво: — Просто так, без повода. И потом еще долго вертел его в руках.