Ты здесь

То, что Цукишима понял тогда, во время игры, услышав слова Кагеямы, он боялся как-то называть даже мысленно, не то что вслух. Кажется, назовешь — и оно станет необратимо настоящим, не получится от него сбежать или сделать вид, что его нет. Про себя он окрестил его «этим отвратительным чувством», поскольку и прекратить о нем думать не мог. Оно оказалось огромным, бескрайним — сколько Цукишима ни заглядывал в себя, не находил ему границ. Как хорошо оно пряталось в тени раздражения и того болезненного интереса, который Цукишима привык связывать с волейболом. Как доисторическое чудовище, что уснуло еще до начала времен, поросло лесами, укрылось травой и камнями, оно уже обжилось и стало частью мира Цукишимы, а потом вдруг подняло голову, повело плечами — посыпалась, как камни, иллюзия его равнодушного отношения к Кагеяме, одно движение выкорчевало, как старое, трухлявое внутри дерево, его заблуждение. Как давно появилось это чувство? После проигрыша Сейджо или при первой встрече? Или гораздо раньше, еще в средней школе, когда Цукишима не знал о Кагеяме ничего, кроме имени и заносчивости Короля площадки? А что он знал о нем сейчас, если так подумать? Любимую еду и напиток, привычки и распорядок дня, поскольку тот у них, в основном, совпадал. Какое лицо Кагеяма делал, когда ему скучно, когда ему интересно, когда он злился или радовался, когда чего-то не понимал. Мелочи, которых никогда не будет достаточно. Цукишима смотрел на Кагеяму, не боясь, что его на этом поймают, а наоборот — надеялся на это. Тогда он смог бы заглянуть Кагеяме прямо в глаза и мысленно произнести: «Ты ничем не хорош, так почему же не выходишь у меня из головы?». Вслух об этом сказать Цукишима бы вряд ли решился. До чего же мешалось, зудело и отвлекало это отвратительное чувство! Как другие с этим живут, Цукишима не знал и знать не хотел. Когда он выходил к сетке и становился рядом с Кагеямой, сложнее всего было сосредоточиться на блоках. Цукишима многое замечал во время игры — у кого какие привычки, какой разбег и замах, сколько времени нужно, чтобы поравняться с нужным игроком в воздухе, на что они реагируют, а что их не заботит — и полагался на эти наблюдения. Теперь же площадка была такой же выцветшей и блеклой, как пожухлая трава в тех местах, куда солнечных лучей попадало слишком много. Цукишима прыгал, как положено, выставлял руки вперед, и когда Кагеяма случайно врезался в его блок своим, первый порыв Цукишимы — отпрянуть. Хорош бы он был, если бы и вправду ушел от прикосновения, создав тем самым дыру, сквозь которую и прорываться не надо, бей на здоровье — обязательно попадешь. — Цукишима, ты хорошо себя чувствуешь? — спросил после одного такого случая Савамура-сан. — У тебя лицо красное. Температуры нет? — и дернулся так, словно хотел потянуться к его лбу, но передумал в последний момент. Наверное, если бы он это все же сделал, Цукишима от неловкости покраснел бы еще сильнее. Ни разу до этого мгновения никого особенно не интересовало его самочувствие. Никому не хотелось спросить, тошнит ли его от такого количества непрекращающихся пробежек, кружится ли голова от солнца. Как поживают пальцы, по которым каждый день летят такие мячи, что однажды можно остаться и без пальцев вовсе. Но, если быть честным, то ни разу до этого мгновения Цукишима и не вел себя так. Раньше его хватало на то, чтобы держать лицо и хоть как-то контролировать эмоции, а теперь не хватало уже ни на что. Вечером под наполовину выдуманным предлогом он сбежал из третьего спортзала до того, как все успели разойтись. Надо было найти Ямагучи. Рядом с ним все притуплялось. Смотришь на его веснушчатое лицо, выдыхаешь — и мысли, весь тот мусор, что всегда с тобой, уже сами сортируются по нужным ящичкам: там пластик, здесь стекло. К середине лагеря Цукишима уже наловчился ориентироваться в сплетении проходов, коридоров и зданий, но от этого школа Шинзен не стала меньше казаться ему лабиринтом. Карасуно обычно тренировались в первом спортзале, хоть и случались исключения. Именно туда Цукишима и пошел на стук мяча, что с приближением становился громче и отчетливей. Заглянул внутрь и едва не попятился, усмиряя желание сорваться с места и побежать в противоположном направлении. Кагеяма собирал мячи, ударом отправляя их в корзину один за другим. Кроме него, в зале никого — и где этот чертов Ямагучи, когда он так нужен, — и Кагеяма, видимо, тоже собирался скоро уходить. И почему из всех людей именно он попался Цукишиме на глаза? Он не верил в судьбу, но теперь ему казалось, что кто-то наверху здорово над ним потешается. Надеясь, что его не заметили, он осторожно отступил назад. Еще шаг в сторону, прижаться спиной к стене, отдышаться — и все будет в порядке. Или не будет. — С твоим ростом прятаться бессмысленно, — сообщил Кагеяма, высунувшись из дверного проема. Он в самом деле подошел так бесшумно, или это Цукишима не слышал ничего вокруг, кроме шума крови в ушах? Цукишима не подпрыгнул от неожиданности, но все равно вздрогнул, отчего больно стукнулся затылком о стену. Кагеяма хмыкнул. Одной рукой он придерживал сетку, другой — ухватился за дверной косяк. — С чего ты взял, что я прячусь? — Цукишима оттолкнулся от стены и, посмотрев прямо на Кагеяму, сложил руки на груди. Тот наморщил лоб. — Тогда что ты делаешь? — Отдыхаю. А ты мне мешаешь. Цукишима отчего-то не мог заставить себя сказать правду — что искал Ямагучи. А ведь это верный путь избавиться от Кагеямы, достаточно было бы просто спросить, не видел ли тот Ямагучи, а потом независимо от ответа убраться отсюда подальше. Вместо этого он нес чушь самым высокомерным тоном, на который был только способен, отчего Кагеяма казался искренне озадаченным. Цукишима гадал, кто из них в этой ситуации выглядел глупее, и сколько ни думал об этом, по всему получалось, что он сам. — В таком месте? — уточнил Кагеяма. — Место как место, ничем не хуже других. Кагеяма не сводил с него глаз. Думал о чем-то своем? Пытался раскусить Цукишиму и его нелепое вранье? Цукишиме бы сбежать, раз уж представилась возможность, но он не двигался с места. Стоял и позволял Кагеяме себя разглядывать, а внутри обмерло все, даже дыхание выходило таким неровным и будто бы шумным, и Цукишима все переживал, что Кагеяма это заметил. — И как отдохнул? — спросил тот, никак не желая отвязаться и бросить уже эту отмазку Цукишимы, суть которой они оба прекрасно понимали. — Просто замечательно. — Замечательно, значит, — повторил Кагеяма. — Тогда заходи, поможешь с тренировкой. Не «помоги, пожалуйста». Не «может, у тебя есть время и желание». Вот так просто — «заходи, поможешь», как будто не Кагеяма первым пожалеет об этой просьбе. Цукишима терпеть не мог, когда его ставили перед фактом. Его окружали сплошные наглецы, ни одного нормального человека. — С чего бы мне это делать? — Ты здесь, — сказал Кагеяма, как будто это самый очевидный на свете ответ, а раз Цукишима не мог и этого понять, то он был о нем лучшего мнения. — Почему бы и нет? Это его «почему бы и нет» Цукишиму настолько обескуражило, что он не сразу нашелся с ответом. — Давай быстрее, — недовольно поторопил Кагеяма, уже уверенный в том, что добился своего, — я из-за тебя только насекомых напущу. — Кого-нибудь другого попроси, — сказал ему Цукишима, а все же не сделал ни попытки развернуться и уйти. Это отвратительное чувство не позволяло ему ни размышлять хладнокровно, ни поступать так, как он привык. Какое дурацкое противоречие: Цукишима не уходил, потому что не хотел уходить, но в то же время мечтал о том, чтобы сейчас быть где угодно, лишь бы не здесь. — Зачем кого-то другого, — удивился Кагеяма, — если есть ты. Мир Кагеямы был таким простым, Цукишима в который раз в этом убеждался. Он бы не отказался хоть раз оказаться на его месте, просто чтобы понять — каково это. Не говоря ни слова, он сделал шаг. Кагеяма чуть посторонился и сильнее оттянул сетку, чтобы Цукишиме было удобнее войти внутрь. Кагеяма все же заставил его. Цукишима делал это не потому, что его взяли «на слабо», как в случае с Куроо-саном, так он себе говорил. И не потому, что ему самому что-то было нужно, как в случае с Бокуто-саном. Он знал, что от этой тренировки не получит ничего, кроме спутанных мыслей, которые и без того достаточно спутаны. Он едва не спросил у Кагеямы: «Какой тебе от меня толк», но, как всегда, смолчал. Кагеяма принялся расставлять пустые бутылки вдоль так и не снятой сетки. Кое-где еще оставались мячи, которые он не успел собрать, поэтому Цукишима собрал их сам, чтобы чем-то занять руки. — И что я должен делать? — все же спросил он, будто это было не очевидно. Держась спиной к Кагеяме, разговаривать было бы гораздо проще, но он задал свой вопрос лицом к лицу, а сам прислушался к себе. Очень хотелось нащупать разницу, понять, что изменилось в нем теперь, когда чудовище раскрыло себя. — Просто подбрасывать мне мячи. — И это ты зовешь тренировкой? — приподнял брови Цукишима. Не то чтобы он горел желанием надрываться и здесь, но сдержаться не мог. — Это тренировка для меня. — А для меня? — спросил Цукишима. Как будто интересовался, что ему полагается за помощь. Как будто хотел чего-то взамен. Кагеяма поставил последнюю бутылку, потом, подумав немного, наклонился и чуть сдвинул ее вправо. Только после этого посмотрел на Цукишиму. У него всегда был такой взгляд? Или Цукишима наконец нашел свою желанную разницу — и она покалывала кожу, пробирала до самого нутра? Обычно в искусственном освещении глаза Кагеямы казались темными, почти черными, но в этот раз Цукишима отчетливо видел их синеву. Кагеяма моргнул, и Цукишима испытал нечто сродни сожалению. — Не знаю, — сказал Кагеяма. — Зачем-то же ты согласился. Цукишима хотел возразить, что, вообще-то, ни на что не соглашался. Но, в самом деле, кого такая ложь могла обмануть? Он пошел за Кагеямой следом. И никакими словами этого уже не отменить. Цукишима ничего на это не ответил, а Кагеяма ничего не спросил. Ему чужие мотивы вряд ли были интересны, главное — что нашлось кому побросать мячи. Цукишима встал у самого края сетки, там, где обычно над всеми возвышался судья. Корзину подтянул к себе поближе, чтобы было удобнее. Кагеяма пасовал невидимому нападающему, пытаясь направить мяч так, чтобы тот останавливался в воздухе и падал точно в место, отмеченное бутылкой. Цукишима хорошо знал, кого Кагеяма себе воображал, делая пас. Ему у Хинаты никогда не выиграть: эта мысль, пусть давно привычная, сегодня царапала особенно глубоко. Пару раз броски Цукишимы выходили неровными, слишком высокими, почти свечой в потолок, но Кагеяма не возражал. Может, считал, что нужно практиковаться с любой доводкой, какой бы шероховатой она ни была, потому что так будет ближе к реальным условиям матча. А может, ему просто было все равно. Когда у него получалось, пластик с неприятным треском вминался между мячом и полом, а сам Кагеяма издавал победный вопль или радостно вскидывал кулак. Пару раз он бросал взгляды на Цукишиму, восторженный, улыбчивый, словно ожидающий чего-то. Для угрюмого и раздражительного человека Кагеяма слишком много улыбался, это Цукишима давно заметил. Но ни разу Кагеяма не направлял улыбку на него. Наверняка в этот раз он просто забыл, что рядом с ним не Ячи-сан, которая похвалит за удачный пас, а Цукишима, который на его успехи никак не реагировал, разве что мог спросить, готов ли Кагеяма пробовать дальше. Когда мяч не попадал по бутылке — что случалось гораздо чаще, — Кагеяма ругался и разговаривал сам с собой, рассуждая, что именно в следующий раз сделает иначе, и совершенно не обращая на Цукишиму внимания. И взглядов он больше не удостаивался точно так же, как их не удостоился бы какой-нибудь автомат, что выполняет броски один за другим. Очень скоро Цукишиме, чтобы доставать мячи, пришлось наклоняться. В корзине их осталась всего пара, и он думал, что его это обрадует, но не почувствовал ничего подобного. Кагеяма держал высокий темп, не давая передышек ни себе, ни Цукишиме. Тот чувствовал, как в мышцах рук начало неприятно тянуть, но не стал выдавать свои слабости сверх тех, о которых Кагеяма знал и так. — Это последний, — сказал Цукишима, отправив мяч в полет. Тот был последним в корзине, но Цукишима имел в виду «на сегодня». Кагеяма плавно оттолкнул мяч кончиками пальцев, и Цукишима засмотрелся — не на пальцы, конечно, а на то, как одно движение, с виду такое простое, создавало вращение. Панели «Микасы» на скорости сплетались в причудливый двухцветный круговорот, который приходил в состояние покоя слишком быстро. Цукишима не был уверен, что в игре сумел бы рассмотреть мяч как следует и заметить отличие от обычного паса. — Хорошо, — кивнул Кагеяма, что Цукишиму несколько удивило. Он уж было подумал, что тот начнет упрашивать задержаться еще на одну корзину, но Кагеяма больше ничего не сказал. Разочарование легко огладило кадык, Цукишима сглотнул, пытаясь от него избавиться, но стало еще горче. Собирая мячи, Цукишима украдкой посматривал на Кагеяму, который был занят тем же делом, разве что мячи все так же посылал в корзину ударами. Цукишима же собирал по несколько штук и подносил к корзине. — Не вздумай попасть по мне, — предупредил он, не оглядываясь на Кагеяму, изо всех сил делая вид, что и до этого на него не смотрел. — Не могу ничего обещать, — ответил тот и в доказательство своих слов одним броском вколотил мяч, просвистевший мимо Цукишимы, в корзину. Та была практически пустой, и мяч немного поболтало по сторонам на дне. Цукишима резко обернулся и, совершенно об этом не задумываясь, швырнул в Кагеяму мяч, который как раз держал в руках. — Ты! — повысил голос он, толком не зная, что хотел сказать дальше. Ты — что? Бесишь? Выводишь из себя? Или что-то другое? Кагеяма с легкостью увернулся, поднял с пола очередной мяч и покрутил его между ладоней, но бросать не торопился. Цукишима упрямо стоял возле корзины, не желая отступать в сторону. — Ты больше не зовешь меня Королем, — сказал Кагеяма до того неожиданно, что Цукишиме показалось: вот и сердце на секунду перестало биться. Он и понятия не имел о такой перемене в обращении и уж тем более не думал, что Кагеяма заметит и об этом заговорит. А что, если он обо всем узнал? Что, если у Цукишимы все написано на лице, а он все это время лишь тешил себя мыслью о собственной бесстрастности? Сердцебиение теперь отдавалось по всему телу, и, казалось, его пульсация перекидывалась на все вокруг. Цукишима, надеясь, что совладал с голосом, ответил: — Обычно ты наоборот просишь так тебя не называть. В чем же дело, величество? Кагеяма молчал. Он просто поделился наблюдением или хотел, чтобы его вновь назвали ненавистным прозвищем? Похоже, вопрос Цукишимы пришелся в точку: ему нет ответа, нет возражений и оправданий. — В следующий раз я не допущу подобной ошибки, — снова отозвался Цукишима, не позволяя паузе затянуться, и даже шутливо поклонился, пытаясь придать вес своим словам. — Я не это имел в виду, — тут же вспыхнул Кагеяма. — Прости, Король, — издевательски протянул Цукишима, с удовольствием наблюдая за тем, как Кагеяма крепко сжал мяч и нахмурил брови, — но я не в настроении выпытывать, чего ты на самом деле хочешь. — Хочешь знать? Кагеяма шагнул Цукишиме навстречу до того резко, что тот попятился. Неожиданно нарастающая паника походила на клубок ниток, что катился вниз по склону, разматываясь, и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: его не догонишь, не вернешь уже. Чужая близость — то, что нельзя контролировать, если только самому не отступать. Цукишима ответил бы ему: «не хочу я ничего знать, уйди от меня», если бы мог. Упершись бедром в угол корзины, Цукишима моргнул. От столкновения корзина слегка отъехала в сторону. Он наконец опомнился, но поздно: Кагеяма уже подобрался к нему почти вплотную и, ухватив за ворот футболки, дернул к себе, заглянул в глаза: — Как же ты бесишь, — едва не прошипел он, так не похоже на самого себя. — Невозможно с тобой, ни разговаривать, ничего. — Взаимно, — не смолчал Цукишима и, в отместку или по какой-то другой, скрытой причине, крепко сжал пальцами запястье Кагеямы. У него самого от этого появились бы синяки, но на Кагеяме наверняка не останется и следа. Теперь очень заметным стал контраст: кожа у Кагеямы была горячей после тренировки, Цукишима же в сравнении с ним — настоящая ледышка. И Цукишима представил вдруг: смятая ткань футболки в руке, пальцы на запястье — это не угроза, и «взаимно» он отвечает не на «бесишь», а на нечто другое. И от этого стало так стыдно и одновременно бесстыже хорошо, что захотелось зажмуриться, а потом провалиться сквозь землю. Кагеяма же выглядел так, словно мечтал его ударить. Цукишима и сам бы себя стукнул, он почти надеялся, что Кагеяма сделает это вместо него. Вопреки надеждам, тот потянул Цукишиму ниже, заставляя еще немного наклониться, и воротник футболки, обычно неощутимый на теле, сильнее врезался в шею. «Что он…» — мысль успела сформироваться лишь отчасти, прежде чем взметнуться в пустоту, как оборванные ураганом провода, и рассыпаться искрами. Кагеяма прижался сухими губами ко рту Цукишимы: ни мягкости, ни осторожности в этом не было, будто бы и вправду собирался ударить, но вдруг передумал. В голове стало белым-бело и как-то пусто, вымело оттуда все подчистую. По нижней губе скользнул язык Кагеямы, и Цукишима весь задеревенел, пошевелиться было страшно, но очень нужно. Кажется, свободной рукой он все же вцепился Кагеяме в плечо, и тот промычал что-то ему в губы. Не поцелуй, а черт знает что. Пусть бы закончился побыстрее. Пусть бы он не заканчивался никогда. Но все-таки Кагеяма отстранился, хоть руку не убрал и не ослабил хватку. Смотрел в глаза вызывающе, почти зло, не собираясь ни отступать, ни прятаться. Как будто говорил: делай с этим что хочешь. А чего Цукишима хотел? Окружающий мир наваливался кусками и обрывками: тут звуки снаружи, разговоры, похоже, кто-то проходил мимо; там вкус — поцелуй Кагеямы, бесконечный, но в то же время такой короткий, не оставил после себя никакого необычного послевкусия. Цукишима машинально облизал губы. Вот осязание вернулось: воздух в спортзале коснулся щек, и только в этот момент Цукишима понял, насколько горячими те стали. Он отходил от случившегося, как от наркоза: все казалось чудным, а сам он весь болел, горел изнутри. Невозможно было думать, пока Кагеяма так на него смотрел. Невозможно было думать, пока он стоял так близко. Какой-то части него это нравилось. Другая, более рассудительная, приходила в ужас от беспомощности, от того, как бесконечность разворачивалась внутри, подминая под себя, ломая все, что ей мешало. Что же сломается следующим? — Пусти. Наконец он заговорил, и вот что из этого вышло. Кагеяма безропотно разжал кулак и, подумав, отступил на пару шагов. Отвел глаза. Цукишима же в этот миг сумел рассмотреть, как краска тронула его уши и скулы, и сам отвернулся, чтобы больше этого не видеть. — Ничего не скажешь? — спросил Кагеяма тихо. Никак не поймешь по его голосу, что он хотел услышать. Зачем ты это сделал? Чего добиваешься? Не боишься, что пожалеешь? Или, может, смеешься надо мной? Внутри Цукишимы был целый мир из идиотских ненужных чувств, которые никто не примет хотя бы потому, что он не намеревался никому в них признаваться. А самое отвратительное из них, то, которое Цукишима за короткое время уже привык называть чудовищем, попробовав на зуб «взаимность», сомневалось, подозревало, стенало и, конечно, хотело еще. Никогда и ничем оно не будет довольно, никогда и ничем не насытится. Цукишима старательно продолжал не смотреть на Кагеяму. Не хотел знать, какое у него сейчас лицо. — Не знаю, — ответил он и быстро добавил, прежде чем Кагеяма еще что-то скажет, — мне пора. Увидимся, — «Король», едва не сорвалось с языка. Цукишима и сам не знал, отчего вдруг сдержался. К выходу он прошел очень спокойным и размеренным шагом — насколько же проще притворяться, когда нет необходимости смотреть в глаза. Само собой, никто не стал его окликать. Цукишима так до конца и не понял — ждал он этого или боялся.

***

В зеркале отражался другой человек. Его черты были один в один похожи на Цукишиму, и, тем не менее, Цукишима себя в нем не узнавал. Весь взъерошенный, очки чуть съехали, лицо — красное, а футболка на груди топорщилась от того, что ее растянули. Таким его видел Кагеяма? Таким он был в действительности, и сам того не подозревая? Цукишима открыл кран, аккуратно снял и отложил в сторону очки, дожидаясь, пока проточная вода не станет ледяной. Набрал ее полные пригоршни и выплеснул на лицо: тонкие струйки потекли к шее, по груди, по спине, оставляя после себя вздыбленные волоски и гусиную кожу. Цукишима поежился и вновь взглянул на свое отражение. Вид, в котором никому не стоило показываться, не стал более приемлемым. У него еще было немного времени до отбоя: лучше провести его на свежем воздухе. Не являться же в общую комнату вот так. Хотел бы он взглянуть на случившееся со стороны, как на фильм, в главных ролях которого — два ненастоящих человека, но позиция наблюдателя подводит, когда наблюдателя вытаскивают на свет, и все смотрят уже на него. Никакой у него не получалось отстраненности. Кагеяма поцеловал его. Вот реальность, от которой не проснуться, которую не отмотать назад. Вот еще крупица горькой правды: Цукишима его не оттолкнул. Он тронул губы пальцами. Это все глупости, и думать тут нечего. Цукишима выдернул из диспенсера одноразовое полотенце. Он тер лицо с такой силой, словно пытался стереть не воду, а невидимый след, что оставил на нем Кагеяма. И это тоже было глупостью — если что и стоило стирать, то это собственное к нему отношение, — но, в конце концов, одной больше, одной меньше, какая разница. Из-за поднявшегося ветра на улице было даже слишком прохладно, но Цукишима не собирался жаловаться. Все лучше, чем обычная жара, которую день ото дня не становилось проще переносить. Цукишима вышел к холму: приходить сюда — тревожная привычка, но, учитывая количество пенальти, которые им пришлось пробежать, вовсе не удивительная. — Цукки? Цукишима резко поднял голову. Ямагучи спускался с холма: на шее полотенце, в руке бутылка, воды в которой оставалось на донышке. Он был в том единственном месте, где Цукишима не додумался посмотреть. — Я искал тебя, — сказал он, когда Ямагучи подошел ближе. Задумчивый. Таким он бывал все чаще и чаще. — Прости, Цукки. Я поднимался на холм. — Это я и так вижу. Не надоело тебе еще бегать? — А я и не бегал, — Ямагучи слабо улыбнулся, пожал плечом, словно сам не уверен был в своем ответе. — На звезды смотрел? Услышав его интонацию, словно Ямагучи спрашивал, годится ли такая ложь, Цукишима цыкнул, но, впрочем, без особенного раздражения. — Сегодня и звезд-то не видно, — помолчав, вздохнул: — Не хочешь говорить — не надо. — Именно потому, что не видно… — пробормотал Ямагучи. — Что? — Нет, ничего, — замахал руками тот. Улыбка его окрепла, но все еще выглядела неуверенной. — Ты прости, Цукки. — За что? — Я наговорил всякого, и… Ну, понятно, в чем дело. Вдруг приобрело смысл его настороженное отношение, которое обострилось за то время, пока они не могли нормально все обсудить. Думал, ты лучше меня знаешь, сказал бы ему Цукишима, если бы не подозревал, что от этого только хуже станет. Он перебил: — Жалеешь о том, что сказал? Ямагучи энергично помотал головой. — Промолчал бы, будь у тебя возможность все переиграть? Все повторилось. Тогда Цукишима спросил: — Считаешь, что сказал что-то лишнее? — Возможно… — с сомнением отозвался Ямагучи. — Неубедительно, — отрезал Цукишима. — Раз имел в виду каждое слово, то нечего теперь об этом переживать. Ямагучи, видно, очень хотел опять извиниться, но все же не стал. Для него «прости» — уже давно слово-паразит, он так часто его использовал, а теперь боялся: а вдруг не воспримут всерьез, не поверят? Но Цукишима и сам не лучше. Сказать «прости» — для него одна из самых страшных пыток. Они с Ямагучи выросли бок о бок на этих «прости», сказанных с лихвой и несказанных вовсе, как две ягоды из одной грозди — одна чересчур сладкая, другая с гнильцой. Ямагучи склонил голову. — Что-то случилось? — С чего ты взял? — привычная уже защита. Неработающая, бессмысленная. С чего бы защищаться от вопросов человека, которого считаешь единственным другом? А все просто: иначе Цукишима не умел. — Мне так показалось, — уклончиво сказал Ямагучи и, больше не говоря ни слова, пошел в обход зала, к коридорам, которые в темноте выглядели совершенно одинаковыми, как будто не только путь, но и точки, которые он соединял, были копиями друг друга. Цукишима пошел за ним. Никто на самом деле и не ждал от него ответа. Он смотрел Ямагучи в спину, смотрел на то, как тот дергал края полотенца, а ветер шевелил волосы на его затылке. Ямагучи повзрослел, и, может, куда больше, чем сам Цукишима. — Эй, Ямагучи. Тот обернулся. — Да, Цукки? Цукишима набрал воздуха в грудь, словно готовился к погружению на глубину, где и с воздухом-то не выживают. — Прости. — За что? — с невинной улыбкой Ямагучи вернул вопрос, заданный ему ранее, но искренности на сегодня и без того было с избытком. Если бы Цукишиме и впрямь пришлось ответить, он бы даже не знал, с чего начать. Неловкая смена темы — лучше, чем ничего. — Пора возвращаться. — Ага, — легко согласился Ямагучи. Как всегда, все понял правильно. Возможно, и за это Цукишиме стоило бы перед ним извиниться.

***

Он не станет избегать Кагеяму — так Цукишима решил, когда в общей комнате погасили свет, а все улеглись по своим футонам. Необходимости в этом нет. Рядом с ними всегда много людей, и чем их больше, тем проще оставаться невозмутимым. Цукишима уверен был, что сумеет. В средней школе ему часто доводилось слышать, что выглядит он равнодушно, как неживой. Никому из одноклассников он не нравился, но никто так и не осмелился сказать об этом ему в лицо: Цукишима был на голову выше, занимался спортом, ни к кому не лез, пока его не трогали, но и не боялся огрызнуться, если понадобится. Услышав об этом однажды, случайно, Цукишима так и не смог об этом забыть. Как-то даже заперся дома в ванной, уставился на себя в зеркало, уперев руки по краям раковины. Хмурил брови, болезненными щипками оттягивал щеки, рассматривая себя так и эдак. Лицо как лицо. И чего прицепились? — Спишь? — зашептал Кагеяма с соседнего футона. Непробиваемый! Ничто его не брало: ни равнодушие, ни насмешки, ни откровенные издевки. Было в этом недоразговоре что-то от той ночи в автобусе, когда они ехали в лагерь. И все же, теперь все казалось другим. Прежде чем ответить, Цукишима прислушался к сопению, зачаткам храпа Танаки-сана, шуршанию простыней, но не похоже, чтобы шепот Кагеямы услышал кто-то, кроме него. Сказал, конечно: — Да. Но так и не смог заставить себя добавить: «Не разговаривай со мной», с Кагеямы сталось бы прислушаться к этому пожеланию. Получается, Цукишима не хотел, чтобы тот прекращал? Только потом до него дошло: а ведь можно было не отвечать вовсе. Легче легкого притвориться спящим в кромешной темноте. Здесь не было огней, что позволили бы Кагеяме рассмотреть его лицо и поймать на лжи. Можно подумать, это так важно — чтобы его не поймали. Цукишима не переносил лжи, когда она была направлена на него, но обычно не видел ничего зазорного в том, чтобы соврать самому, если того потребует ситуация. А теперь по какой-то невероятно идиотской причине врать Кагеяме не хотелось, как будто что-то изменилось. Но ведь изменилось все. Цукишима ожидал, что Кагеяма скажет что-нибудь еще, но тот затих, и вскоре его дыхание стало размеренным и глубоким. Так нелепо, что Цукишима мог отличить его от других, найти среди ночных звуков, зацепиться и не отпускать до тех пор, пока и сам, поддавшись этой размеренности, не уснул. Утром Нишиноя-сан, отвратительно жизнерадостный в любое время суток, раздвинул шторы, пропуская в комнату солнечный свет. Он делал это каждый день, и каждый день где-то в первые десять минут после пробуждения Цукишима его тихонько ненавидел. Из всех в команде, наверное, один Нишиноя-сан мог справиться с тяжестью всеобщего утреннего осуждения. А может, просто его не замечал. — Дбрутр, — промычал Кагеяма, прикрыв лицо одеялом. Цукишима, не желая даже приподниматься с футона, повернул к нему голову, протянул руку, чтобы сдернуть одеяло. Разбрасывается добрыми утрами, а сам при этом прячется от солнца. Нечего тут. Невнятное раздражение тут же нашло выход. Кагеяма ойкнул: без очков Цукишима, похоже, заехал ему по лицу. Так и было — под тонкой тканью он различил скулы Кагеямы, его нос, переносицу, губы. Дыхание сквозь ткань не пробивалось, но все равно казалось, что вот оно, щекочет ладонь. Цукишима поспешно убрал руку, а Кагеяма тут же сбросил с себя одеяло, как-то умудрившись едва в нем не запутаться, и вскочил. — Что ты творишь? — возмутился он, уже не совсем сонный, но растрепанный. Футболка сбилась, сползла с плеча, обнажив ключицу. Цукишима усмехнулся, про себя думая, что же это на него нашло, а еще — какое забавное у Кагеямы сейчас, должно быть, лицо, и сказал: — Доброе утро, Король. Кагеяма, вопреки ожиданиям, не стал негодовать, что его так назвали, но взгляда от Цукишимы не отводил: тот чувствовал его на себе, блуждающий, серьезный и внимательный. Так же Кагеяма смотрел на него вчера — до того, как… Цукишима тряхнул головой и отвернулся. Сегодня утром он ощущал себя несинхронизированным устройством: воспоминания подгружались как будто с задержкой, где-то неохотно, словно собственная память щадила его, а где-то — скопом, не жалея. Хотелось спрятать лицо в ладонях, упасть лицом в футон и не подниматься до самого вечера, но Цукишима не мог себе этого позволить, а потому распрямил плечи и наконец надел очки. — Ты в хорошем настроении, — отметил Кагеяма неясным тоном: в нем была доля задумчивости, удивление и что-то еще, Цукишиме не знакомое. В Кагеяме еще оставалось многое, чего Цукишима не знал, оно укрывалось от него, как белые пятна на средневековой карте. Цукишима повернулся к нему. Он не чувствовал себя ни в хорошем, ни в плохом настроении, сонливость до сих пор немного притупляла ощущения, но слова Кагеямы звучали так уверенно, что он на секунду засомневался, не выдал ли себя чем-то таким, о чем еще и сам не догадался. Мысль о том, что Кагеяма с легкостью мог определить, в каком он расположении духа, Цукишиме не понравилась. Кагеяма перед глазами приобрел нужную резкость, его образ больше не расплывался, как раньше. — К чему этот разговор? — спросил Цукишима, возможно, слишком вызывающе, решив, что ни за что не позволит втянуть себя в то, что там Кагеяма задумал. Еще пару месяцев назад ему бы даже не пришло в голову, что Кагеяма вообще способен что-то задумать, но с тех пор он пересмотрел свои взгляды на многие вещи. — Ни к чему, — пожал плечами Кагеяма и, отвернувшись, принялся собираться в душевые. Как будто хлопнул дверью у Цукишимы перед носом: именно этого тот и добивался, но результат отчего-то не принес ему радости. — Опять поругались? — раздался позади него голос Ямагучи. Свой вопрос он задал так, будто это было обычным делом. Наверное, в глазах других людей так оно и было. Но в действительности, понял вдруг Цукишима, он уже и не мог вспомнить, когда они с Кагеямой в последний раз по-настоящему ругались. Стараясь не думать о том, сколько из их разговора Ямагучи мог услышать и сколько — по-настоящему понять, он покачал головой: — Нет. Хоть это и была не совсем правда. Но и не совсем ложь.

***

В последний день лагеря тренеры решили устроить барбекю. Место за спортзалами, где Карасуно всей командой отрабатывали штрафные, — тот самый подъем на холм, который Цукишима уже привык ассоциировать с жарой, усталостью и жжением в мышцах, теперь был уставлен жаровнями-гриль и раскладными столиками. В таком скоплении людей легко было держаться в стороне. Пока менеджеры ловко нарезали овощи и раскладывали их по тарелкам, а ребята из команд не сводили глаз с мяса, Цукишима устроился на каменных ступеньках под небольшим навесом, под которым, впрочем, от солнца толком было не спрятаться. Ямагучи стоял рядом, хоть Цукишима и знал, что тот бы предпочел оказаться поближе к угощению. Лишь после того, как тренер Некомы подозвал всех к себе и произнес небольшую речь, они смогли приступить к еде. От галдежа, который поднялся, стоило тренеру разрешить: «Ешьте», Цукишима тихонько фыркнул. Кусочки мяса мгновенно зашипели на металлических сетках, а запах разливался, наверное, по всей школе. — Не пойдешь? — спросил Ямагучи, едва не пританцовывая на месте. Цукишима даже усмехнулся, глядя на его нетерпение. — Ты иди, а я подойду чуть позже. Не было настроения воевать за еду с той толпой, что собралась у каждой решетки. Пусть они сначала приготовят себе поесть, немного насытятся и успокоятся. Мяса хватит на всех, а если вдруг окажется, что Цукишима недооценил местные аппетиты, то он не слишком расстроится. Сочный аромат, смешанный с дымом, с одной стороны, заставил его ощутить пустоту в желудке, но с другой — Цукишима не мог назвать ее полноценным голодом, она была чем-то иным, разбуженным запахами будто бы по чистой случайности. Кагеяма, конечно, топтался возле одной из решеток, едва не прижимая тарелку с мясом к груди. Наблюдение за ним стало действием до того привычным, что Цукишима уже давно перестал себе удивляться. Пока он размышлял о какой-нибудь ерунде, что-то внутри него своевольничало без участия Цукишимы, без его желания или разрешения. Кагеяма ел так же жадно, как играл. Наблюдая за тем, как он жевал, почти не глотая, набивал рот и желудок, Цукишима не чувствовал отвращения, которое у него обычно вызвала бы такая спешка. Чтобы не привлекать любопытных взглядов своими пустыми руками, Цукишима поднялся со ступенек и отряхнулся. Сделал шаг под солнце, которое, казалось, стало еще жарче благодаря раскаленным решеткам с мясом. Возле столика с посудой и овощами никого не оказалось, никого они особенно не интересовали. Цукишима выбрал одноразовую тарелку из середины стопки, и, подумав немного, положил на нее пару долек помидора. Теперь, когда первоначальный голод был утолен, все разбились на небольшие группы и болтали о чем-то своем. В разговоры Цукишима не вслушивался. Хорошенько оглядевшись по сторонам, нашел жаровню, возле которой было меньше всего людей, да и практически все из них были из Убугавы. Не придется лишний раз вступать в беседу. Можно просто поздороваться и спокойно заняться приготовлением мяса, никто не станет его донимать — в этом, по крайней мере, Цукишима был уверен. Отвлекшись на то, как где-то неподалеку Кагеяма закашлялся, потому что еда попала не в то горло, Цукишима едва не сжег свое мясо. Даже голос его доносился до Цукишимы безошибочно. Он обернулся, не раздумывая, услышав кашель, и сам того не ожидая, завис на том, как Акааши-сан хлопал Кагеяму по спине, а потом так близко подсунул к лицу стакан с водой, что каемка едва не задела губы. — Эй, — осторожно тронул его за плечо один из игроков Убугавы. Имени Цукишимы он явно не знал, как и Цукишима не знал его. — Твое мясо. — Спасибо за предупреждение, — кивнул Цукишима, снова переключаясь на решетку. Будь рядом кто из его надоедливых знакомых, обязательно докопались бы и до этой невнимательности, и до ее истинной причины. Он поторопился снять мясо с огня, чтобы как можно быстрее уйти от ребят из Убугавы. Умом Цукишима понимал, что им совершенно все равно, почему он зазевался, что именно его отвлекло, но так и не справился с порывом бежать. Облюбованные им ступеньки под навесом, как назло, уже занял Козуме из Некомы. Пристроившись на краешке он, чуть ссутулившись, сосредоточенно играл в приставку. Пару секунд Цукишима из-за спины наблюдал за тем, как быстро его пальцы щелкали по кнопкам, но когда плечи Козуме вдруг неуловимо напряглись, понял, что его обнаружили. В итоге, Цукишима молча сел с другой стороны. Можно сделать вид, что они друг друга не заметили. Такая вот негласная договоренность. Пока он с тарелкой наперевес лавировал между столиками и людьми, мясо успело немного остыть и теперь совсем не жгло язык. Цукишима чувствовал легкую горчинку от того, что передержал его на решетке, но в целом вкус оказался не так плох, как он ожидал. Цукишима и сам не сообразил, как так вышло, что его тарелка уже опустела. После еды практически под открытым солнцем вернулась усталость, о которой он уже позабыл. За последнюю неделю она стала частью рутины и, казалось, никогда по-настоящему не оставляла его мышцы. Цукишима повел плечами. Так хотелось просто отставить пустую тарелку в сторону и пообещать себе, что отнесет ее к ближайшему столику для использованной посуды не сразу, а чуть позже, через пять минуточек, но Цукишима заставил себя подняться и преодолеть те несколько шагов, что секунду назад выглядели непреодолимыми. Когда он вернулся к ступенькам, Козуме все так же щелкал по кнопкам и, кажется, ничего вокруг себя не замечал, но Цукишиму это не волновало. Он собирался насладиться редкими минутами покоя: все поглощены своими делами, никто не обращал на него внимания. Наблюдение за толпой, будучи лишь условной ее частью, странным образом умиротворяло. Но покой продлился недолго, и нарушителем его оказался Савамура-сан, едва ли не последний человек, которого Цукишима бы заподозрил в такой подлости. — Эй, Цукишима! — широко улыбаясь, Савамура-сан продемонстрировал полную тарелку мяса с овощами. Цукишиму одолело уже знакомое нехорошее предчувствие, так похожее на утреннюю тошноту, что подкатывала к горлу при виде Нишинои-сана со столовым подносом в руках. — Съешь еще мяса. И овощей побольше! — И вы туда же, Савамура-сан? — вздохнул Цукишима, отпрянув. Следовало держаться подальше, иначе Савамура-сан в приступе щедрости обязательно скормит ему добрую половину содержимого тарелки. — Я уже… «Наелся». Вот что он хотел сказать. Но не успел. — Эй, Цукки! И это тоже съешь. Куроо-сан, щурясь от солнца, все равно выглядел прехитро, как будто ну никак не мог упустить такую возможность. Даже подскочивший к ним Бокуто-сан решил поддержать общее веселье. Выходит, дурное предчувствие относилось вовсе не к Савамуре-сану, а к тем, кто за ним увяжется, но мысленных извинений Цукишима его все равно не удостоил: нечего было привлекать внимание шумных капитанов. По счастью, Куроо-сан быстро нашел себе новый объект для семпайского покровительства. Козуме, который, казалось, сгорбился еще больше, стараясь уменьшиться в размерах, все равно потерпел неудачу. Чтобы от него отстали, Цукишиме пришлось принять пару кусочков мяса и небольшую горку овощей. «Сиди-сиди, я сам возьму тебе тарелку», — с улыбкой заверил Савамура-сан, скорее всего, не от большой заботы, а просто чтобы Цукишима не сбежал под предлогом поиска чистой посуды. Убедившись, что Цукишима принял угощение, он, напоследок довольно кивнув, будто больше самому себе, взмахнул рукой и отправился к группе третьегодок, что держались неподалеку. И ради чего он, в самом деле, приходил? Разве только ради того, чтобы предложить Цукишиме поесть? Отстраненно раздумывая над этим, Цукишима машинально жевал мясо. Приготовлено оно было куда лучше, чем когда готовил он сам. Савамура-сан, в отличие от него, не отвлекался и свое дело знал хорошо. Пожалуй, стоило бы поблагодарить его за угощение, но теперь, когда Цукишима упустил шанс сделать это сразу, поднять тему будет сложно и как-то даже неловко. — Смотрю, в этот раз ты не голодаешь. Кагеяма тенью возвышался над Цукишимой. В его голосе Цукишиме послышались старые интонации — совсем как когда каждое слово Кагеямы было пропитано враждебностью заранее, не по какой-то конкретной причине, а просто на опережение. Цукишима поднял на него глаза. В руках Кагеяма держал тарелку, от которой еще подымался пар. — А ты, смотрю, никак не наешься, — парировал Цукишима, надеясь, что прозвучало достаточно безразлично, чтобы замаскировать его растерянность. С того самого утра после поцелуя Кагеяма не заговаривал с ним больше необходимого и ничем не выдавал, что между ними что-то произошло. Разговоры в игре сводились к коротким репликам строго по делу, а разговоры вне игры, и без того нечастые, и вовсе прекратились. В какой-то момент Цукишиме даже пришло в голову: может, он сошел с ума и все придумал. Может, в действительности и не было ничего. Иначе как объяснить то, что Кагеяма вел себя, как ни в чем не бывало, а Цукишима в это время извел себя сомнениями. А теперь вдруг что? Он вот так просто первым подходит и начинает разговор? Кагеяма пробурчал, глядя куда-то в сторону: — Это не для меня. — Сейчас ты, наверное, думаешь, что я спрошу: «Для кого же?», но мне не интересно. — Для тебя. — Сказал же, не инте… Что? — Для тебя, — громче повторил Кагеяма, отчетливо раздраженный, это заметно было по тому, как потемнели его глаза, как он поджал губы, будто сдерживался изо всех сил, чтобы не сказать еще что-то, о чем наверняка пожалеет. Он больше не смотрел по сторонам, наоборот, так пристально глядел на Цукишиму, что тот не находил в себе сил отвернуться. Вот так напрямую встретив взгляд Кагеямы, Цукишима уже не сомневался: ничего он не выдумывал. Все было на самом деле, ютилось между ними одной на двоих тайной. — Зачем? — спросил Цукишима, зная: Кагеяма не станет врать уже хотя бы потому, что это ему отвратительно удается. — За тот раз с арбузом. Цукишима почти позабыл об этом случае. А Кагеяма, стало быть, возвращал услугу. Как благородно с его стороны. — Тот самый раз, когда ты решил, что я пытаюсь тебя отравить? — Ничего такого я не решал. — Как скажешь, — усмехнулся Цукишима. — Так возьмешь или нет? Кагеяма по-прежнему протягивал ему тарелку, и Цукишима видел по его лицу: если не сказать что-нибудь сейчас, Кагеяма просто-напросто уйдет. Будет мысленно ругать себя за эту попытку вновь сблизиться и, в конце концов, поставит на Цукишиме крест, как на самой безнадежной из затей, за которую и браться-то не стоило. Во всяком случае, Цукишима на его месте именно так бы и поступил. «Зачем ты это сделал?» — вот что спросил бы он у Кагеямы, будь у него достаточно смелости, чтобы услышать ответ. А Кагеяма, верно, сразу бы понял: речь не о еде, совсем не о ней. Вслух Цукишима спросил другое: — Сам приготовил? Чтобы позволить Кагеяме сейчас уйти, смелости ему тоже не хватало. — Сам. Можно было высмеять его усилия. Для этого еще не поздно, Цукишима пока не пересек черту необратимости. Но вместо того, чтобы смеяться, он молча взял тарелку так, чтобы избежать соприкосновения с пальцами Кагеямы. Это всего лишь тарелка с мясом, в конце концов. Пробормотал: — Приятного аппетита. Под пытливым взглядом Кагеямы вкуса практически не чувствовалось — только тепло расходилось волнами внутри, но оно не имело никакого отношения к еде. Цукишима цокнул языком: — Садись давай, не стой над душой. Кагеяма на удивление послушно устроился рядом, не чересчур близко, но и не пытался сторониться Цукишимы. Как будто с помощью своего идеального зрения, которое не раз выручало его в волейболе, он нашел расстояние, которое устроит обоих. Но спина у него при этом была прямая, как кол, и руки сцеплены в замок слишком крепко — это Цукишима заметил по тому, как в сравнении с кожей побелели ногти. Странное зрелище они наверняка представляли для окружающих, а особенно — для собственной команды. Хорошо, что никому из них не было до них дела, разбираться с любопытными вопросами было бы проблемно. Взгляды, по крайней мере, проще игнорировать, но когда это в Карасуно обходились взглядами там, где можно высказаться? — Слишком много приготовил, — вздохнул Цукишима, бездумно рассматривая, как менеджеры Фукуродани разговаривали о чем-то, склонившись над тарелкой с остатками онигири, а одна из них бодро жестикулировала, как будто лепила невидимые снежки. Не сразу Цукишима понял: она показывала, как придавать рису форму. — Я ни за что не съем все это, — и уточнил, — один. — А? — Кагеяма резко повернулся к Цукишиме, это он уловил боковым зрением. Хотя первым порывом было тоже повернуться и посмотреть Кагеяме в глаза, Цукишима заставил себя выждать несколько секунд. — Не выбрасывать же, — объяснил он. — Так что помогай. — О, — растерянно моргнул Кагеяма, словно ждал от Цукишимы чего-то другого. Цукишима и сам бы ждал от себя другого, чего-то более неприятного. «Помогай» — не то просьба, не то приказ, не то мольба, это все совсем не о нем, как будто чужие слова взяли да наложили поверх движения его губ. Но то, что при этом было внутри, привычно томилось и царапалось там, оно было только его. — Ладно. Кагеяма поднялся — наверное, чтобы взять палочки, — но Цукишиму вдруг прихлопнуло, как муху, тяжелым томиком понимания: так не хотелось сейчас его отпускать. Как штормовой волной, без предупреждения и без всякой жалости, оно накрыло, удобно устроило незримую ладонь на затылке и придавило, не позволяя вынырнуть и отдышаться. Цукишима сам предложил Кагеяме разделить еду, а теперь что? Схватить его за запястье и держать, пока не пройдет эта блажь? Какая несусветная чушь. Цукишима крепче сжал в руках тарелку, и пластик с резким звуком чуть смяло под давлением. Пусть идет. Ему это совершенно безразлично, так он думал, но когда Кагеяма вернулся и вновь невозмутимо уселся рядом, Цукишима просто протянул ему тарелку.