Пустышка

      О чём только думает Джисон? Останется? Конечно, как об этом могла появиться мысль, а из неё — прямой вопрос, который в итоге всё же был задан? Хан не должен был просить совершенно незнакомого ему человека остаться. Ответ был очевиден с самого начала: «Нет, Джисон, я не останусь». Так почему надежда всё ещё оставалась в парне до того самого момента? Почему же сейчас светловолосый парнишка чувствует себя подавленно, сидя в совершенно пустой комнате? Может быть так сказывается депрессия? Или Джисон просто очень быстро привязывается к людям?       Грудь Хана нервно приподнимается и опускается, глаза устремлены в единственную картину с изображением какого-то пейзажа, а мысли уже давно покинули стены этой ужасной лечебницы. Джисон пытается представить себя там, в картине, без людей и вообще какого-нибудь признака жизни. Он представляет, как ходит в полном одиночестве по долине к большому озеру, как садится на мелкую гальку и как закрывает глаза, прислушиваясь к слабому шевелению листвы деревьев и травы, еле слышному шуму воды. Но вдруг он слышит что-то постороннее и открывает глаза, встречаясь лицом к лицу с человеком, кого не ожидал увидеть здесь, кого и любит и ненавидит одновременно. — Джисон, — тихо шепчет он, стоя перед парнем на коленях, — я пришёл слишком поздно, прости.       Хан не хочет верить в это, думает, что ему лишь мерещится этот образ в белом халате и мягкой улыбкой. Этот человек не может быть здесь, не может сейчас сидеть напротив и просить прощения за всё. За ложь, за сокрытие своего настоящего «я», за то, что не пришёл поддержать ещё в больнице, что не успел… — Пожалуйста, Джисон… — Ким берёт за руку парня, прижимая её к себе. Если это иллюзия, то почему Хан ощущает такое знакомое тепло руки старшего? — Уджин… — тихо произносит Джисон, а солёные слёзы уже вовсю льют ручьём, собираясь на подбородке и капая куда-то под одежду Хана. Ким реален, сидит здесь, рядом, держа за руку и прося прощения, но Джисон не может сказать, что рад видеть его и слышать мягкий проникающий голос.       Хан принял тот факт, что жив, принял тот факт, что будет жить, только ради… себя? родителей? Он уже не помнит. Может ради… Джусон? Но сейчас желание разбить окно и выпрыгнуть из него, полететь меж ветвей высоких деревьев навстречу прохладной земле и навсегда уснуть вернулось обратно. Джисон хочет отпустить или чтобы его отпустили, хочет исчезнуть или чтобы исчез Уджин. А может… он хочет вовсе не этого? Никогда не отпускать и просить не оставлять, не исчезать без следа и просто быть рядом? Чего хочет Джисон не знает он сам. Или знает, но не хочет принимать в себе это желание? Или просто не понимает свои желания, будто они являются в его сознании словами на каком-нибудь другом языке? — Уходи… — повторяет Хан, не пытаясь даже сдержать свои слёзы. Он повторяет это слово раз за разом, переходя на крик и срывая голос. Что-то внутри Джисона кричит обратное, но Ким не слышит, не может и поэтому встаёт с колен, отпуская руку младшего, и выходит из комнаты, тихо закрыв дверь.       Джисон только через некоторое решается выйти из своей маленькой палаты. Он медленно приоткрывает дверь, озирается по сторонам и выходит из комнаты, шарахаясь от каждого редкого человека. Хан мог бы продолжить сидеть в палате, наблюдая за ходящими внизу людьми через окно или разглядывая единственную картину, но, честно говоря, ему это надоело, наскучило. Может, это даже покажется странным — ходить по месту, которое вселяет лишь чувство страха и некой ненужности, в полном одиночестве. Нет, людей тут немало, но Джисон не может сказать, что это и правда — люди, в полном смысле понимая. Всего лишь пустые оболочки врачей, скрывающие безразличие под масками сожаления и сочувствия, и пациентов, сознания которых уже давно нестабильны. Все они лишь косо поглядывают на новенького Хана, бредущего по полупустым коридорам, шарахаясь от каждого встречного.       Куда идёт парень? Может, ищет что-то? Кого-то? Поворот и вновь поворот… темно. Слишком темно. Куда это попал он? В тот самый уголок больницы, где пациентов с особо тяжёлыми заболеваниями держат? Возможно, это всего лишь неработающий корпус здания и здесь нет ничего интересного. Джисону почему-то жутко, колени трясутся, а сердце бьётся в несколько раз быстрее, своими ударами заглушая парня. Парень облокачивается на холодную тёмную стену и пытается успокоиться. С чего это он вдруг начал бояться темноты? Хан устремляет свой взгляд вперёд и замечает в паре метрах от себя приоткрытую дверь. Точнее приоткрывающуюся. Медленно, с характерным скрипом тёмная дверь распахивается всё шире и шире, впуская в этот тёмный коридор переменчивый свет и прохладный ветер. Джисон хотел бы развернуться, убежать обратно в палату и никогда не появляться здесь более. Хотел бы, но прямо сейчас он медленно идёт навстречу свету и медленно заглядывает за дверь.       Неяркое солнце сразу бьёт в глаза сквозь широкие волнующиеся ветви елей и Хан ступает вперед, всё ещё не видя ничего, спотыкается, падает лицом на серый бетон и… — О, проснулся? — …просыпается в своей палате. Рядом со всё тем же пейзажем стоит Минхо, сложив руки на груди и поглядывая из исподлобья на пациента. Разве он не говорил, что не вернётся больше? — Доктор Ли? — всё ещё не понимая спрашивает Джисон. — Ты не пришёл ни на обед, ни на ужин. Знаешь, здесь всё строго, и то, что ты у нас в платном корпусе лежишь, не даёт тебе права пропускать приём пищи. — с этими словами Минхо подходит ближе к Хану, слегка наклоняясь к его лицу. — На этот раз я прощу, ты новенький, ещё не всё понимаешь, но ты должен прийти завтра.

***

      Люди склонны к переменам, склонны идти на риск и изменять самим себе. Минхо сделал всё это. Как только тяжёлая дверь с щелчком закрывается за мужчиной, он скатывается по ней вниз, садясь на холодный пол. Плавно задирается длинный рукав медицинского халата, оголяя покрасневшую кожу кисти с едва заметным чёрным очертанием первой буквы. Ли смотрит на аккуратные чёрные завитки, проклиная себя за то, что вообще согласился пойти на это. На сделку с Уджином. Стоит ли это продолжать делать?       Уже прошла неделя, ведь так? Почему бы просто не перестать приглядывать за Джисоном? Что, если у него тоже на запястье вырисовалась первая буква «Л»? Что, если он всё поймёт и снова наложит на себя руки? Что, если не простит? Или наоборот… Не проявится ничего и Уджин, как и обещал, заберёт его? Что будет завтра и послезавтра? Столько вопросов, и ни одного ответа… Столько чувств внутри, и ни одного названия им нет. Страх… Страх последствий того, что сам же и начал. Да, он точно присутствует во всей этой каше необъяснимого в Ли. «Ещё немного продержаться, » — подбадривает самого себя психотерапевт, поднимаясь на ноги и подходя к столу, в одном из ящиков которого уже давно лежат чёрные наручные часы. Минхо никогда не любил подобного рода аксессуары, но сейчас негромко щёлкает застёжка на красном запястье, закрывая собой проявляющуюся метку.       Только бы не потерять самообладание.