graVestone

Вы слышали когда-нибудь, как плачет человеческое сердце? Оглушающе, навзрыд, захлебываясь в звоне собственных осколков. Тима не слышал никогда подобного звука и сейчас мечтал о том, чтобы оглохнуть. Сжимая в своих руках трясущегося всем телом Богдана, он чувствовал, как больно царапают душу и режут ее на части куски разбитого сердца, шокированного подробностями жизни и смерти маленькой сестренки Богдана Тимофея выворачивая наизнанку, на щеках его рождая пару влажных дорожек. Грановский плакал в унисон со своим любимым парнем. Слезы были горькими и обжигали лица, пару молодых людей, цепляющихся друг за друга в мольбах о помощи и в желании эту помощь каким-то образом оказать, спаивая в единый стонущий от боли и отчаяния организм, укладывая получившийся комок из тел и конечностей на кровать, лишая оставшихся сил. Тимофей не знал, что сказать. Чувствуя, как слезы Богдана... нет, Дани... пропитывают его футболку, и остатки воды из стакана текут по ногам, он прижимал к себе любимого крепче, аккуратно сложенную в папку стопку бумаг зажимая между телами, как будто это была маленькая девочка, с чистейшими голубыми глазами, о которых Богдан говорил с таким восторгом и любовью, и мягкими белокурыми волосами. От Вероники осталась лишь память, но, позволяя Романовскому чуть отстраниться, Тима покорно оставил для малышки место между ними, дрожавшими от бессилия руками осторожно поглаживая спину блондина, своей близостью и тактильным контактом стараясь того хоть немного успокоить. Грановский знал, чувствовал подсознательно, что говорить сейчас не стоит — молча обнимая Богдана, лежа напротив в общей кровати, Тима позволял любимому выплакать горе, отравленные прошлой потерей и чувством вины слезы растирая по бледным щекам, свои собственные едва имея силы проглотить. «Это не твоя вина», «пойми, так случилось!» — кричал он внутри себя, не осмеливаясь сказать это вслух, не раз уже на протяжении четырех лет слышащего подобные слова Богдана боясь любым неосторожным звуком добить. Тима знал, что пока Романовский сам в это не поверит, слова не обретут спасительной силы, сгорающего от чувства вины и ненависти к себе Богдана не смогут в его невиновности убедить. И, молча целуя белокурую макушку, Грановский сейчас оплакивал горе вместе с любимым, крепкими объятиями поддерживая Богдана, беззвучно заверяя того в своей безоговорочной поддержке и, несмотря ни на что, безграничной любви. Ни на секунду не усомнился в своих чувствах Грановский — Богдана всем сердцем Тима любил. Раздавленного, сломанного и сломленного жизнью мальчишку, в которого с каждой новой слезой и всхлипом превращался блондин, рассудительного и не по годам взрослого парня на глазах Тимы оборачивая в маленького ребенка, не научившегося еще справляться со своими эмоциями и не имеющего сил противостоять разрывающей внутренности боли. Разбитого мальчика Тима баюкал, нежно поглаживая Даню по спине, осторожными поцелуями мягких белых волос даруя поддержку, притихшего спустя некоторое время Богдана усыпляя в своих руках теплом объятий и звуком ударов любящего сердца, обессиленному истерикой Романовскому позволяя провалиться в спасительный сон. Сам Грановский отключиться не смог — так и пролежав, не пошевелившись, остаток ночи, Тимофей охранял сон любимого парня, вздрагивая от редких всхлипов и участившегося дыхания, умоляя небеса о том, чтобы Богдану та страшная авария вновь не приснилась. И, замерев без вдоха, когда Даня, проснувшись, открыл вдруг глаза, впервые за несколько часов позволил себе издать тихий звук, осторожным поцелуем иссушивая бледные щеки, вместо «доброго утра» Романовскому шепотом говоря: — Я рядом, любимый. «Несмотря ни на что, Богдан, я с тобой». Тима почувствовал, как Даня немного расслабился. Позволяя Романовскому отстраниться, он обнял его лицо своими горячими ладонями, искусанные в кровь губы молодого человека несмело целуя, с соленой кожи забирая частичку его боли. Богдан, заглянув в глаза Тиме, глубоко вздохнул. — Спасибо, — не нужно было Романовскому благодарить любимого вслух, но, видя, как после этого слова в глазах блондина вновь вспыхнула жизнь, Тимофей того не остановил, ту же вцепившемуся в его футболку пальцами Романовскому позволяя собой заслониться, от отравляющих душу и разрывающих сердце на части темных воспоминаний спрятаться в его сильных руках. Обнимая Богдана, Тимофей пообещал себе быть сильным и смелым за них двоих. И, приложив немало усилий, поднял обоих с кровати, лицо покорно проследовавшего за ним в ванную Романовского умывая от остатков горьких слез, пошатывающегося, стоя на ногах непрямо, блондина приводя в более-менее живой вид, чтобы того отвести домой. О том, чтобы поехать в школу, у Тимы не было даже мысли — переодевшись и сменив мокрую и мятую футболку Богдана на одну из своих, он за руку вывел любимого парня из дома, стоявший в ожидании на подъездной дорожке опель оставляя за спиной, как и Богдан, сейчас боясь оказаться внутри. Грановский написал СМС сестре, предупредив Вику о вынужденном прогуле, и, позвонив родителям Дани и сообщив им о том, что их сын сейчас с ним, повел Романовского в направлении его дома, на протяжении многочасовой прогулки ни на секунду не выпуская его руки из своей. Всю дорогу ребята молчали. Боясь услышать что-то, Богдан не задавал Тимофею вопросов, своему любимому позволяя услышанное переварить. А Кот, не желая ранить и так изувеченного воспоминаниями и чувством вины блондина, ждал подходящий момент. Говорили они друг с другом взглядами и сцепленными вместе руками. «Прости». «Ты ни в чем не виноват». «Ты мне нужен». «Я с тобой». «Люблю тебя». «Я тебя тоже». Так и не проронив ни единого слова, они добрались до дома Богдана, останавливаясь перед подъездом Романовских и не решаясь друг друга отпустить, с тяжелым дыханием и увлажнившимися вновь глазами боясь попрощаться. — Не уходи, — прохрипел едва слышно блондин. — Но... — Тима не думал, что он имеет право остаться. — Пожалуйста, — но Богдан его почти умолял. — Не оставляй меня сегодня. И с такой болью произнес это слово Романовский, что отказать ему Тима никогда бы не смог. Позволив Богдану покурить, оттянув время возвращения домой еще на пару минут, Грановский последовал за ним в подъезд, в тесном пространстве лифта обнимая любимого парня, перед дверью квартиры, за которой возвращения сына ждали родители, вновь его губы целуя, вдыхая в Романовского жизнь и всю возможную силу. Зная, что сам Даня не сможет, Грановский потянулся к дверному звонку. Но, не позволив Тимофею на кнопку нажать, Александра дверь отворила, тут же шагнувшего навстречу и обнявшего ее сына трясущимися руками за плечи хватая, приглашая ребенка и его гостя в дом. Степан, шагнув ближе, обнял и Сашу, и Даню. По щеке Тимы вновь скользнула слеза. Глядя на обнимающуюся семью, как теперь знал Грановский, уже четыре года неполную, Тимофей почувствовал всю их боль, под гнетом страшной потери и тяжелых воспоминаний Богдана незримо сгибаясь, и, ощущая себя лишним в этом мгновении, беззвучно шагнул назад, не желая мешать Романовским скорбеть о потерянной сестре и дочке. Но, помня о данном блондину обещании, сбежать Тима не смел. Будто почувствовав сомнения парня, Богдан вдруг к нему потянулся, нерешительно замершего в дверях Грановского хватая за руку и потянув на себя, долгие годы остававшееся пустым место рядом с собой тому отдавая. Даня нуждался в Тимофее. И, приняв Тиму четвертым в семью, Романовские обняли парня, неприкосновенное раньше пространство между тел заполняя человеком, искренне и безоглядно их сына любившим. Так сильно, как когда-то любила брата Вероника. И Саша, и Степа в этот момент, обнимая цепляющихся друг за друга мальчишек, поняли, что у Богдана впервые за четыре года появилась так необходимая ему поддержка. А у самих Романовских с появлением в жизни их сына Тимофея — надежда. Вслух про Веронику никто не говорил. Но по тому, что обеденный стол Романовских был накрыт на четыре персоны, и на окне кухни горела свеча, почти до половины погруженная в сладкое пирожное с розовой шапкой глазури, Тимофей понял — про день рождения девочки никто не забыл. И, смущенно приняв приглашение отобедать вместе с семьей Богдана, Тима принес себе стул из комнаты блондина, приготовленное для призрака сестры и дочери место не смея занять, усаживаясь на углу стола, чтобы иметь возможность держать своего любимого за руку. Грановский чувствовал себя лишним на этом празднике-поминках, но, видя, как отчаянно тянется к нему и цепляется за его ладонь пальцами Даня, оставить молодого человека наедине с родителями и страшными воспоминаниями не мог, молчаливым спутником следуя за Романовским-младшим, через контакт двух рук передавая любимому свою поддержку и энергию. Как и Богдан, он не смог нормально поесть, долгие минуты совместного обеда тратя на то, чтобы разложить еду по кучкам на тарелке, огромных размеров стакан сока оставляя нетронутым на столе. Глядя на пустую тарелку Ники напротив, он давился даже слюной, забыв об обычном своем отменном аппетите, и, раз за разом бросая на Романовских-старших вопросительный взгляд, пытался понять, зачем все трое себя этим праздничным обедом мучают. Александра, Степан и Богдан сидели молча. Думая о своем, каждый боялся посмотреть на другого, и так довольно напряженную атмосферу на кухне делая почти для присутствия невыносимой, но, упрямо продолжая ковыряться вилками в тарелках, никто не порывался сбежать, показавшийся Тимофею вечностью час упрямо высиживая за столом с траурными лицами. И все это время в руке Грановского дрожала холодная рука Дани. Пытаясь отогреть трясущиеся пальцы, Тима растирал их своими и сжимал еще крепче, едва-едва державшегося ровно спиной Романовского тем самым подбадривая и успокаивая, на решившую закончить обед горячим чаем Александру смотря с надеждой и просьбой поскорее эту пытку закончить. Но довести начатое до конца семью будто что-то заставляло, тенью скользнувшего к окну и вернувшегося обратно с пирожным в руках Степана вынуждая поставить сладость на тарелку перед скучающим в одиночестве стулом, пламя свечи, к тому времени вовсю топившее уже глазурь, провожая в последний путь с болью во взгляде. Поставив на стол кружки с чаем для всех, Саша села рядом с мужем, на едва трепыхающийся уже огонек смотря и беззвучно плача. Богдан сжал руку Тимы почти до хруста. И, стоило в последний раз пламени всколыхнуться, в следующий миг навеки погаснув, Романовские хором вздохнули, солеными дорожками слез покойную девочку поминая, оплакивающего сейчас ее вместе с ними Тимофея этим ритуалом принимая в семью и позволяя стать ее частью. Рассказав этой ночью о своем темном прошлом, Богдан доверился Грановскому и полностью тому открылся. Позволив сидеть рядом во время этих своеобразных поминок — передал остатки своей души в его руки. Сморгнув слезы и не без труда сглотнув, Тимофей сжал пальцы любимого крепче, впервые за время обеда посмотревшему на него Дане взглядом обещая позаботиться о ней, образ маленькой девочки с чистыми голубыми глазами и белокурыми волосами в своем сердце запечатляя, обещая малышке любить ее брата так сильно, как любила его когда-то она. В голубом глазе Богдана (Тима готов был поклясться, что видел) на долю секунды вспыхнула яркая искра. Вероника избранника брата благословила. Также молча, вчетвером они смотрели весь вечер мультфильмы. С ногами забравшись на мягкий диван, Тима грел Богдана в своих руках, слушая дыхание любимого человека и считая удары сердца под ладонью, с наступлением ночи безропотно следуя за блондином в его комнату, чтобы того уложить в кровать. Оставив свет включенным, Даня забрался на матрац, пристроившемуся рядом с ним Тимофею в руки вкладывая игрушечного кролика, которого однажды Грановский видел в шкафу, из кармашка полосатой пижамы плюшевого зверька доставая сложенный в маленький квадратик листок и разворачивая его. Это был детский рисунок карандашом — четыре кривые человеческие фигурки, над головой каждой из которых детской рукой было написано слово. «Мама», «Папа», «Даня» и «Ника» улыбались с картинки, в свете яркого солнца в углу листа выглядя по-настоящему счастливыми, едва успевшего свыкнуться с мыслью о том, что девочки в живых давно уже нет, Тимофею образ Вероники делая ярче, реальным напоминанием о нереальном уже человеке в виде застиранной мягкой игрушки обжигая руки. — Это все, что у меня от нее осталось, — впервые за вечер заговорив, признался Тимофею Богдан, плюшевого кролика с удивительно живыми голубыми глазами нежно поглаживая пальцами по длинным ушам. Грановский доверенное ему сокровище держал осторожно. — Я уверен, что у родителей есть еще фотографии, но через год после ее смерти, когда мы переехали в Москву, мама все их куда-то спрятала, — посмотрев на свои татуировки, будто желая сказать еще что-то, все же не решился продолжить блондин. — Поэтому, вот, у меня есть только рисунок, — образу с потрепанного жизнью и смертью листа грустно улыбаясь. Дыхание Тимы перехватило. В досье отца, оставшемся дома после их с Даней ухода, была черно-белая фотография Ники, выбранная родителями и братом для памятника на кладбище, но, боясь на малышку даже взглянуть, Тима не запомнил ее лица, образ Вероники составляя самостоятельно из долгого рассказа Богдана и вот этого вот рисунка. И не представлял даже Тима, как тяжело было блондину, лишенному возможности не только видеть сестренку живой, но и лицезреть ее лицо хотя бы на фото, вынужденно довольствуясь лишь фигуркой, нарисованной неумелой детской рукой. — А это тот самый заяц, — представил Грановскому игрушку Богдан, на плюшевого кролика в руках Тимофея смотря с болью. Вздрогнув, Кот едва не выронил зверька, перед сбивающей с ног осознанностью того, что именно держал он в своих руках, едва сумев устоять. Та самая игрушка, из-за которой спорили в машине ночью дети Романовских. Та самая, из-за которой Богдан не справился с управлением. Та, которую Ника прижимала к себе, умирая. Разглядывая полосатую пижаму зверька, Тима заметил большое коричневое пятно на штанишках, устоявшее перед двумя стирками и горькими слезами брата, не сумевшего очистить игрушку от следов крови сестры и страшных воспоминаний той ужасной аварии. И на правом ухе Грановский заметил остатки железа, рыже-коричневые веснушки ржавчины, оставшиеся после годовщины смерти Ники, встречая тяжелым вздохом. Об этих пятнах Богдан ничего не сказал, и, аккуратно сложив вновь рисунок по сгибам, убрал его обратно кролику в карман, забирая игрушку из рук Тимофея и вместе с нею ложась. Грановский, не дожидаясь приглашения, лег рядом. Точно также, как у него дома, он занял место напротив Богдана, оставляя между ними пространство для маленькой девочки и почти физически ощущая, как греет воздух бесплотная тень. Даня, оставив кролика лежать между ними, положил руку Тимофею на грудь. — Знаешь, — сглотнув, вновь заговорил он через минуту, — я думаю, Ника вдвоем нам уснуть фиг бы позволила, — о привычке сестры спать вместе с братом вспоминая с легким намеком на улыбку. И лишь благодаря тому, что уголки его губ поднялись вверх на почти миллиметр, Тима позволил себе улыбнуться в ответ: — Ну, кровать у тебя большая, хватило бы места и на троих, — замершему в ожидании Романовскому признаваясь в том, что ничего против его сестренки он не имеет. Богдан, моргнув голубым глазом, согласно кивнул: — Ты ее, определенно, этим бы подкупил. Тимофей позволил себе негромко фыркнуть. — Я уверен, она бы тебя полюбила... На это Грановский не ответил. «И я бы ее полюбил» — прочитал Богдан в его взгляде, опуская тяжелые веки. И, придвинувшись к Тиме чуть ближе, все же оставив небольшое пространство между ними для Ники, уткнулся макушкой Грановскому в грудь, через несколько минут засыпая, убаюканный размеренным дыханием любимого человека и фантазиями о том, что было бы, если... На кухне кто-то уронил на пол стакан — Степан рыдал, пряча лицо в ладонях.

Tbc…