graVestone

ВНИМАНИЕ: В главе присутствует упоминание наркотических веществ. Это не является какого-либо рода агитацией или пропагандой. Я серьезно, народ, не употребляйте! Говорить о сестре с Тимой было на удивление просто. Действуя на Богдана обезболивающе, Грановский будто анестезировал прошлые раны, теплыми объятиями, любящим взглядом каштановых глаз и своей прекрасной улыбкой освещая Романовскому путь, так долго плутавшему в темноте молодому человеку позволяя смело двигаться вперед, в конце тоннеля, в который Богдан загнал сам себя, позволяя рассмотреть крохотный лучик весеннего солнца. Романовский всем сердцем ненавидел последний месяц весны, на протяжении последних трех лет упрямо вычеркивая его из своей жизни. Но, подставляя щеки горячему солнцу и позволяя теплому ветру трепать свои волосы, в этот раз Даня майские дни встречал и провожал с рукой любимого человека в своей ладони. Тима был рядом постоянно — будто боясь оставить Богдана хотя бы на час, он под любым предлогом оставался на ночь у Романовских, следующим днем уговаривая любимого парня поехать к нему или вместе отправиться на прогулку по пляжу. Даня не говорил этого Грановскому, но за такую гипертрофированную заботу и желание быть рядом каждую минуту, Тимофею он был очень благодарен. Ведь тепла его тела, когда они, обнявшись, засыпали, и звука дыхания, убаюкивающего Богдана вечерами, хватало для того, чтобы кошмары на какое-то время оставили Романовского в покое. С Тимой рядом Даня спал крепко — образ маленькой сестренки, тянувшейся к нему своей окровавленной ручкой, умирая в искореженной машине, сменился спасительной пустотой, измученному страшными воспоминаниями и чувством вины парню позволяя отдохнуть. А по утру, проснувшись и видя перед собой полные любви карие глаза вместо безжизненных голубых, Романовский с желанием делал первый за день вдох, беспокойно смотревшему на него Тиме обещая, что сегодня с ним ничего плохого не случится. Благодаря Грановскому Богдан хотел жить. Ни разу за время, прошедшее с момента их разговора о попытке суицида трехлетней давности, Романовский не возвращался мыслями к этому вопросу — пообещав Тиме больше не делать глупостей, и сам Богдан решил для себя, что это не выход. Он просто не смог бы сделать этого вновь. Не смог бы так просто отказаться от Тимы. Чувствуя, как внутри борются два непримиримых врага — любовь к Грановскому и ненависть к самому себе — Богдан лишь крепче стискивал зубы, с рукой любимого человека в своей руке смело шагая вперед, воспоминания кровавой майской ночи вытесняя из головы другими, наполненными светом и смехом маленькой Ники, с искренним интересом слушающему его Тиме рассказывая о своем когда-то счастливом детстве. Столько времени потратив на то, чтобы медленно уничтожать себя чувством вины и отравлять внутренности горьким ядом отчаяния, Романовский едва не забыл, как когда-то давно он был счастлив. И, взахлеб рассказывая Тимофею теперь о проказах Ники, он сам своими этими воспоминаниями жил и питался, на глазах удивленных родителей медленно распрямляя спину и поднимая голову вверх. Да, определенно, Грановский был для него идеальным лекарством. Не таким, как однажды сам себе прописал Даня, пойдя на поводу у нового знакомого и впервые в жизни пробуя наркотик, на новогодней вечеринке, на которую Романовского заманили обманом, дурманя свой мозг и на короткое время избавляя его от страшных воспоминаний. Через три дня, желая спастись от вновь вернувшихся кошмаров, Богдан пошел за новой дозой. А к концу марта уже плотно сидел на опиатах. Прячась от прошлого за плотной дымкой наркотического дурмана, Романовский не чувствовал больше боли, с каждым новым разом, желая продлить эффект спасительной анестезии, увеличивая дозу, прошлую весну запоминая размытой серой картинкой, не видя ничего и никого больше вокруг. Избегая родителей и все чаще возникающих у них вопросов о его вечернем досуге, он шел навстречу новой компании, в какой-то грязной и вонючей квартире коротая часы в обществе очередной дозы. А когда действие наркотика почти заканчивалось, спешил вернуться домой, взволнованным матери с отцом смотря в глаза без намека на угрызения совести, благодаря искусственному стимулятору искусно научившись лгать. И Степа, и Саша, радуясь тому, что их сын медленно, но верно вновь учился жить и улыбаться, верили Богдану, с надеждой в сердце смотря на то, как их сын, пританцовывая музыке в голове, идет в свою кровать. И спит до утра, ни разу не закричав от новых кошмаров. В кошмар для Романовских обернулся неожиданно вдруг очередной май. Вернувшись домой вечером седьмого мая с большим тортом в руках, Богдан неестественно громко смеялся, одиннадцать свечей, зажженных в память о Нике, задувая и выбрасывая в ведро без сожаления в глазах, рожденную им же самим два года назад традицию превращая в какой-то фарс. И, снарядившись самой большой из возможных ложек, с остервенением начал этот торт уплетать, на глазах изумленных родителей уничтожая символ их общей скорби, пачкая сливками и себя, и все вокруг. В тот день мать с отцом догадались, что с Даней что-то не так. Но, к сожалению Романовских, уже было поздно — проигнорировав очередные вопросы и настояния взрослых о происходящем поговорить, Богдан пожелал им спокойной ночи, в компании остатков торта направляясь в свою комнату, откуда на рассвете парень спешно бежал. Неделю родители безуспешно искали Богдана. — Нашли, когда в мамину больницу меня привезли с передозом, — одной резкой фразой оборвал свой рассказ Богдан. А ведь Тима только спросил, когда на руках Дани появились татуировки. Не ожидавший подобного поворота, Грановский изумленно хлопал глазами, очередные подробности жизни Романовского без любимой сестренки принимая, хоть о них Богдана сегодня он не просил. — Я не помню, где и как я набил их, — продолжил свой монолог Романовский, на черные линии, укрывшие шрамы, смотря с грустью и сожалением. — Очнулся, они уже были, — обратившемуся в слух Тимофею признался он в том, что сделал эти татуировки, не контролируя себя. Тима потянулся за сигаретой. — Я вообще смутно помню, что происходило в ту неделю, — вздохнул Богдан, помогая Грановскому прикурить. — Утром восьмого я проснулся в комнате, весь в этих чертовых сливках и рвоте, — вспоминал он, фильтр собственной сигареты крепко сжимая пальцами. — А когда понял, что именно съел вчера, выблевал остатки. Грановского в тот момент едва самого не стошнило — стараясь себе даже не представлять, как плохо было Богдану в тот день, и физически, и морально, Тима глушил подступающую к горлу тошноту табачным дымом. — Прости, — заметив, как побледнел его парень, поспешил извиниться за столь нелицеприятные подробности Романовский. — Ничего, — но Тима готов был принять и их. — Продолжай, пожалуйста, — поддержал он Богдана, свободной рукой находя руку любимого человека, чтобы, как и всегда, попытаться ее отогреть. — Все нормально, — кивнул Грановский блондину, и, сделав еще несколько затяжек, затушил едва ополовиненную сигарету в пепельнице. Предлагая составить Дане компанию на балконе, Тима не предполагал, куда повернет русло их разговора. Но просить Романовского замолчать Кот никогда бы не стал — с большим трудом добившись от Богдана первых шагов навстречу с доверчиво раскрытой душой, Грановский боялся, что тот в любой момент вновь закроется и от него огородится. И с готовностью услышать все самые страшные подробности прошлого блондина он попросил того продолжить свой рассказ. — Я даже в комнате не убрался, как спешил за новой дозой, — выдохнул Романовский, виновато потупив взгляд. — Так хотелось забыться. Забыть... В тот момент он мог думать только о том, как избавиться от вновь вернувшейся боли. Отравляя кровь наркотиком и дурманя мозг, Романовский находил в этом единственно возможный для себя выход, о стремительно приближающейся дате забывая, как только кончик иглы пронзил белую кожу, впервые решившего ввести наркотик внутривенно парня спасая от реальности. Несколько дней Богдан вычеркнул из прошлогодней весны, тело и разум подчиняя искусственно созданной иллюзии покоя. А пятнадцатого мая едва не отдал ей свою жизнь. — Я ведь даже не знал, какое число было на календаре, когда очнулся, — поделился с Тимофеем он первым горьким воспоминанием пробуждения в палате. — Но мне повезло, я попал в нужную дату, — о том, что в третий раз он чуть не умер в навсегда проклятый всей семьей день, говоря с громко плачущим в груди сердцем. У Тимы внутри что-то протяжно завыло в ответ. — Привязанный к кровати, с капельницей и ломотой во всем теле, — продолжил Богдан, за теплую руку Грановского, крепко сжимающую его ладонь, цепляясь как за спасительную соломинку. — Тогда я и увидел эти тату. Тимофей, как показалось Романовскому, почти не дышал. Смотря в упор на его запястья, шатен пытался поймать губами воздух, но будто что-то сковало его грудную клетку, молчаливо выслушавшему очередную порцию темного прошлого Богдана парню не позволяя вдохнуть. Романовский о том, что решился рассказать Тиме о событиях прошлой весны, уже начал жалеть. Убийца, суицидник, а теперь еще и наркоман — зачем такой он нужен Тимофею? И, осторожно освободив свои пальцы от горячей ладони Грановского, чувствуя, как с течением времени те успели согреться, Богдан чуть отодвинулся от любимого человека, тут же встрепенувшемуся и повернувшемуся к нему Тиме позволяя сейчас же уйти. Но, видимо, Даня забыл, как сильно любил его этот парень — не раздумывая вновь ухватившись за ладонь Богдана, Грановский к тому потянулся руками, сердцем и всей своей светлой душой. — Прости... — едва успел Богдан перед Тимой за свои откровения извиниться. Качнувшись вперед, Грановский на него навалился, ожидавшего чего угодно, кроме этого, Даню обнимая так крепко, как только он мог. — Боже, через сколько же тебе пришлось пройти, — услышал Богдан тихий шепот возле самого уха. И, чувствуя теплые губы Тимы, мягко коснувшиеся его волос, в этом поцелуе нашел для себя так необходимое ему прощение, отважному парню, что решился с ним быть несмотря ни на что, рассказывая эту историю до самого конца. Он рассказал, как родители его «выкупали», отметившего к тому времени уже свое совершеннолетие сына спасая от принудительного лечения в клинике и увозя того домой, в компании специально нанятого и исключительно замотивированного нарколога переживать все этапы детокса. А когда Виталий Семенович отбыл прочь, увезли Богдана из Москвы подальше, очередным пристанищем для семьи выбирая город на побережье Черного моря, едва учившемуся вновь жить без искусственных стимуляторов парню позволяя начать все с начала уже в третий раз. — Как там говорят? Бог троицу любит? — подойдя рассказом к тому, как спустя почти полгода в Ялте Романовский решил выйти в свет, вновь возвращаясь в школу, несмело улыбнулся он Тимофею. — Здесь я нашел тебя. Здесь Даня влюбился. И, не сказал Тиме он этого вслух, но впервые за долгое время Богдан чувствовал, что хочет жить. Без допинга и анестетиков. С чистым сознанием и болью, что долгое время носил он в себе. Богдан готов был бороться со своим темным прошлым и выиграть в этой борьбе. Он хотел бороться за Тиму. Богдан очень надеялся, что сил у него хватит.

Tbc…