Лето в аду

− Какого, блядь, хуя, − сдавленный шёпот полон негодования. − Тише, − второй голос плохо скрывает раздражение, но пытается казаться спокойным. — Сам не понимаю, но хочу разобраться. − А что тут разбираться, Ричи? Этот подонок играет не по правилам. Лажает он, а ебать будут всех! − Кстати об этом, − тон второго мужчины понижается. — Я бы не хотел видеть, как они… Ричард быстро, будто смущаясь, кивает на монитор и хмурит брови. Он, конечно, предполагал, что эти двое могут зайти далеко, но искренне не хотел бы наблюдать их домашнее видео. Сейчас на экране всё относительно спокойно, но буря, думает шатен, может разразиться в любую минуту. − Мужик, да у него конечности в гипсе! Неужели ты думаешь, что они… Саймон всматривается в лицо Маркуса. Он так ничего и не ответил брюнету, теряясь и подыскивая правильные слова, но их молчание длится уже добрых полминуты. − Ты хорошо подумал? Если всё откроется, у тебя возникнут проблемы… − Саймон, пожалуйста, − Маркус крепче сжимает его руку, − разреши мне просто поступить так. И поцеловать тебя. Тот фыркает, улыбаясь, а брюнет замечает, с какой усталостью Саймон смотрит на него. Манфред тянется к лицу мужчины и легонько целует в губы. Внезапно тот перехватывает порыв и начинает целовать с таким же жаром, какой охватил их тогда в больнице. Принимая игру, Маркус прикусывает губы блондина, нависая над ним, упирается рукой в подушку, стараясь не забывать, что должен быть предельно аккуратен с человеком, чьи переломы только начали срастаться. Левая ладонь полицейского порывисто поглаживает корпус блондина, неловко поднимает футболку. − Могу я? — выдыхает он почти неслышно. Саймон дышит тяжело, но удивительно, насколько ясен его разум в этот момент. Он точно знает, как следует сейчас поступить им обоим. − Не стоит, Маркус, скоро вернётся Лютер с Алисой. Глаза Саймона закрыты, ресницы подрагивают из-за сбитого дыхания. Маркус любуется им в открытую, представляя, каких усилий потребуется, чтобы не пойти дальше поцелуя. Левая ладонь скользит по низу живота, пальцы ловко отодвигают резинку пижамных штанов… − М-м-а-аркус, пожалуйста, − Саймон быстро, на выдохе, перехватывает руку, не давая ей продолжить движение. Запрокидывает голову, вжимаясь в подушку. — В другой раз, милый. Хватка оказывается сильнее, чем ожидал Манфред. Он рефлекторно дёргает вверх свою руку, освобождая её от цепких пальцев. На запястье алыми пятнами виднеется след. Маркус откидывается на стуле, изучающе смотрит на распластавшегося в кровати мужчину. − Да, конечно, − переводит взгляд на собственное пострадавшее запястье — жертву своей чрезмерной настойчивости. — А ты сильный. − Хожу в спортзал по выходным. − Поэтому не закрываешь входную дверь? Детройт не Филадельфия, тут не будут стучать и расшаркиваться на коврике. − О, это всё Лютер, − Саймон закатывает глаза. — Сказал, что выйдет на пять минуточек в магазин, а сам… Наверное, Алиса там совсем запудрила ему мозги. − Мне подождать их прихода? − Нет-нет, я уверен, они скоро вернутся, − блондин отводит глаза. — Не хочу, чтобы вы встречались, Лютер решит, что я изменяю своему парню. − Но ведь именно это ты и делаешь, − мужчина усмехается, складывает руки на груди. Кажется, Саймона этот выпад нисколько не задел. — Тогда обязательно напиши, когда он вернётся. Кстати, о телефоне… − У меня кончились деньги на сим-карте, и я воспользовался другой. Испугался? − Нет, просто… Это показалось странным, − Маркус встаёт со стула и, наклонившись, целует Саймона на прощание. − Этот контрольный, − мурлычет на ухо. Пару секунд после созерцает прикрытые веки с дрожащими ресницами и влажные припухшие губы. − Я приду к тебе, скажем, завтра? − Конечно. Когда входная дверь захлопнулась, Саймон облегчённо выдохнул. На втором этаже кто-то громко ругнулся. Затем послышался топот ног на лестнице. «Пять, четыре, три, два…» − блондин отсчитывал секунды до встречи. «Один», − дверь резко, с ноги, распахнулась, и в комнату влетел разъярённый мужчина. Его ноздри по-бычьи вздувались, на шее проступили вены. − А не прихуел ли ты часом? — вопрос Рида действительно заставлял задуматься. — Какого хера мы должны сидеть и слушать, как ты вешаешь парню лапшу на уши? − Извините, но обязательно надо было ставить под удар весь исход операции? Сероглазый Рид-номер-два, который нравился Саймону намного больше первого (потому что обычно был невозмутим аки айсберг), изо всех сил старался не перейти на крик. Его пристальный тяжёлый взгляд сейчас буравил Саймона, и он почти физически ощущал это. Оба мужчины были готовы разорвать его на куски. Саймон глубоко вдохнул и выдохнул. − Позвольте объяснить, − он обращался преимущественно к Ричарду как к наиболее адекватному, − если я раскрою перед Маркусом сразу все карты, это может стать для него сильным и преждевременным потрясением. Если хотите, считайте мой ход проверкой — я хотел выяснить, сможет ли он выбрать между мной и долгом своей профессии. Нам ведь нужны преданные люди? − Да чёрта с два, блондинчик, это была проверка! — Саймон решил, что Гэвин похож на ощетинившегося дикобраза из детской книжки занимательной зоологии. — Ты тут внезапно решаешь выступить соло, уже, между прочим, не в первый раз, действуешь, как тебе вздумается, а знаешь, на что это похоже? На то, что ты просто хочешь обвести нас вокруг пальца и заставляешь плясать под свою маленькую дудочку, выгораживая этого копа! Знаешь, блондинчик, за такие вещи можно и… − Я вас понял. Пожалуйста, постарайтесь сообщить мистеру Манфреду о том, кем вы в действительности являетесь, в ближайшее время, иначе нам придётся вмешаться, а этого бы очень не хотелось, − Ричард попытался прервать пылкий монолог мужа. — Время не на нашей стороне. − Конечно, господа. Маркус уже сделал свой выбор, теперь можно действовать наверняка. Ричард коротко кивнул и направился к выходу. Гэвин последовал за ним. На пороге комнаты он обернулся. Внимательного взгляда оказалось достаточно, чтобы заметить выражение глубокой, мучительной задумчивости на лице блондина. Это побудило Рида нанести контрольный удар: − Собаку, которая кидается на хозяина, пристреливают. Просто держи это в голове, когда решишься на очередной тотальный пиздец. Через несколько мгновений входная дверь с грохотом захлопнулась, а Саймон тут же погрузился в свои мысли. Высокий голубоглазый мужчина стоял посреди просторной комнаты, стены которой снизу доверху были завешаны картинами. Большие и маленькие, в раме с позолотой и из красного дерева, стилизованные и запечатлевшие реальность, − каждая из них была прекрасным произведением искусства. И на каждой — одно лицо. Лазурные глаза, по-детски пухлые губы, пшеничного цвета волосы. Девические черты лица, мягкий румянец на нежных щеках. Сотни рукотворных подделок воспевали красоту нерукотворного оригинала. Мужчина приходил сюда часто, чаще, чем ему бы хотелось. По-хорошему надо бы сосредоточиться на деле, но как можно оставить их одних? Как можно оставить её одну? − Мистер Камски, врач ожидает, − мужчина выныривает из омута собственных мыслей, довольно тёмных, но таких привычных, когда слышит вежливые постукивания по тяжёлой дубовой двери. Сколько он уже здесь? Час, два? А важно ли? Кажется, прошла уже добрая сотня лет с тех пор, как на стене перед ним появилась самая первая картина. Год за годом, месяц за месяцем его коллекция неустанно росла. А он всё стоял посреди этой комнаты и наблюдал затаив дыхание. Ему бы хотелось, чтобы всё было именно так. − Спасибо, сейчас подойду. Последний скользящий взгляд — на картины. Разные художники, разные стили. Она — одна. Тяжелая дверь нехотя поддаётся, когда он толкает её, уверенно, привычно. Этот особняк — его истинный дом, и только здесь мужчина может хоть ненадолго расслабиться, снять с плеч тот груз ответственности, который обыкновенно лежит на нём как на гении, бизнесмене, большом боссе. Эти игры не терпят слабых, и он, о нет, он отнюдь не слаб. Теперь не слаб. Он не может позволить себе дать слабину, не может опуститься до таких мелочных чувств как страх, неуверенность, сомнения. Потому что он знает, что нужен ей именно таким, каким он себя сделал — серьёзным, продуманным, властным. Играющим на опережение. Нет, он не может… Сейчас он закроет дверь в эту комнату, и станет самим собой. И когда эта пресловутая дверь, словно разделяющая два мира, захлопывается за ним со звонким щелчком (замок открывается по паролю), в глаза сразу же бьёт яркий солнечный свет. В той комнате всегда опущены шторы, всегда мистическая игра света и тени. Во внешнем же мире — только ночь и день. − Кажется, у вас новая причёска? — он обращается к женщине лет двадцати восьми, опрятной китаянке, которая в этом месяце непременно будет уволена — нельзя, чтобы персонал оставался надолго, только его приближённые и её врачи. — Вам очень идёт. Девушка рефлекторно поправляет безукоризненное каре и улыбается. Не забыть уволить, нельзя забыть. Вдоль по коридору, поворот, вторая дверь справа. Перед ней он поворачивается к китаянке и делает жест рукой, мол, «дальше я сам». Она застывает у входа, по-собачьи преданно заглядывает в ледяные глаза, кивает. Не забыть уволить. Мужчина осторожно кладёт ладонь на дверную ручку, словно элитная посеребрённая фурнитура может быть под электрическим напряжением. Поворачивает и толкает дверь. Он видит её лежащей в мягкой постели с шёлковым бельём и тончайшим балдахином. Бледные руки вытянуты вдоль туловища, глаза закрыты. Боттичелли, как ты заставил своего ангела сойти с полотна картины? И почему оставил его здесь, прикованного к этому ложе и этой опостылевшей капельнице? Пожилой мужчина в белом халате и аккуратных очках, съехавших на переносицу, как раз занят тем, что меняет препарат. Обычно это делает медсестра… − Господин Лебовски, какая встреча, − он явно здесь неспроста, сейчас начнёт заливать про тяжёлый случай, а выйдет к тому, что ему срочно требуется прибавка к и без того приличной зарплате. Все они шарлатаны и жулики, прочь-прочь-прочь. − Ох, мистер Камски, какая встреча! Я так рад, что вы вернулись в Филадельфию! Надолго ли? Не твоё собачье дело, не твоё, собачье дело. Твоё дело лежит на кровати с балдахином и медленно умирает день за днём, день за днём, день за днём. Не из-за твоих ли препаратов, которыми ты так щедро обвешиваешь эту чёртову капельницу? − Ближе к делу, доктор, оставим лизоблюдство до лучших времён. Как она? Голова опускается, очки скользят по носу всё ниже. Заметив это, мужчина быстро поправляет их. − О, состояние моей пациентки очень и очень тяжело. Но стабильно, − сукин сын, вздумал поиграть в шарады? Камски крепко сжимает зубы — пара секунд, чтобы не задушить этого сукиного сына голыми руками. − Стабильно — это как? Это хорошо или плохо? Она не просыпается, но и не мертва — в этом ваша чёртова стабильность? — тон всё такой же ровный, даже вежливый, но в нём, как и во взгляде застыл лёд, лёд и всепоглощающая ненависть. Докторишка этого не замечает, он ходит по очень тонкому лезвию очень острой бритвы и даже не видит этого: − Давайте же будем оптимистами, мистер Камски, и увидим в этом плюс! У мисс Хлои всё ещё есть шанс. Есть шанс, есть шанс, есть шанс — сколько раз он уже слышал это? Сколько ему ещё придётся слушать про этот чёртов ублюдский шанс, который, блядь, есть, но которого никто за всё время так и не отыскал? Сколько ещё он будет кивать под блядский трёп этих продажных сук, этих Гиппократовых выродков? − Вы работаете с ней уже полгода, а её состояние всё ухудшается. Господин Лебовски, я начал сомневаться в вашей методике. − Полагаю, нам придётся работать усерднее, мистер Камски. Я хочу привлечь кое-кого из своих коллег, вместе мы уж точно… Доктор медицинских наук и самый беспардонный врач на свете потирает руки. «Совсем как муха», − проносится в голове Элайджи Камски. Он уже ненавидит своего собеседника всеми остатками своего измученного сердца. Он практически не слушает этого старикашку, его бесполезный трёп, повторяющийся раз за разом-раз за разом-раз за разом, он знает, о, он отлично знает, что им всем от него надо. Они никогда не вылечат её, они не вылечат её, потому что только делать вид, а не лечить её − им это выгодно. − Сколько? — голос всё так же холодно-безэмоционален. Камски знает, что за все деньги мира или даже под угрозой смерти никто не вылечит её. − Пара миллионов, сущий пустяк для такого крупного предпринимателя вроде вас… Достаточно. − Достаточно. Я больше не нуждаюсь в ваших услугах, господин Лебовски. Доктор сглатывает, а Камски удовлетворённо замечает, что этот белохалатник-мудозвон ещё не знает, что именно значат эти слова. У него, Элайджи, эта фраза — синоним другой, менее приглаженной и более правдивой фразе «завтра вас найдут задушенным лифчиком вашей любовницы в собственной квартире». О да, этот сукин сын поплатится за полгода мучительного ожидания, напрасной надежды и лжи-лжи-лжи, плохо прикрытой, лжи, потому что человек в отчаянии, а Камски и был таким человеком, готов поверить во всё, что угодно, в любой невидимый шанс, который ему предлагает, да ещё и не лишь бы кто! — доктор медицинских, мать его, наук. Сука. Доктор лепетал что-то ещё, но Элайджа его уже не слушал. Он потерял столько времени на бесполезный трёп, когда мог провести его с ней. Камски нарочито громко кашляет, и дубовая дверь распахивается как по волшебству, пропуская широкоплечего детину-охранника, который в раз сгребает докторишку и стремительно выходит вон из комнаты. Вот и все дела. Как только дверь за ним захлопывается, голубоглазый мужчина устремляет жадный взгляд на девушку под капельницей. На вид ей не больше двадцати пяти, руки покрыты синяками от уколов. Элайджа Камски, серьёзный бизнесмен и гениальный учёный, стоит на коленях перед кроватью и плачет, целуя руку одному из ангелов Боттичелли. − О Хлоя, моя дорогая девочка, я обязательно найду способ вытащить тебя. Верит ли он сам в то, что сейчас говорит? И так ли уж это важно? Он знает, Хлоя слышит его, слышит, как он зовёт её. Зовёт обратно, к нему, к той жизни, что была утрачена, когда она ушла от него. Когда её заставили уйти. Вдруг кровь Элайджи стынет, а сам он замирает, малодушно зажмурившись от мысли: что будет, если она проснётся? Если увидит, каким он стал? Сможет ли принять его? В отличие от Хлои, Элайджа очень изменился за эти три года не только внешне, но, и что самое главное, внутренне. Будет ли она с ним за одно, если узнает, каким именно способом он оплачивает её лечение? На все его идеи, даже самые прогрессивные, государство и частные инвесторы не слишком-то торопятся выделять деньги. Все эти разговоры про искусственный интеллект находят отзывы лишь вроде «да, мистер Камски, это всё очень интересно, но сумма слишком большая, а реализация займёт много лет, боюсь, нам надо подумать». Они думают месяцами, думают годами, они думают-думают-думают. Нет, Хлоя, этот особняк и твои бесполезные лекари содержатся не на деньги от продажи патентов. Настоящие деньги грязные, они липнут к рукам и оставляют кровавые следы на ладонях. От них не отмыться-не отмыться-не отмыться, любимая. Но они есть, они — твои, и это важнее всего. Элайджа целует прядь светлых волос и с тоской смотрит на любимое лицо. Слишком спокойное, она никогда не была такой спокойной. Даже во сне её мимика отражала чувства, а что сейчас? Бесконечно бесполезное спокойствие человека, на которого снизошло буддистское просветление. Человека, в котором угасли все страсти, все желания. Осталась одна бессмысленная просветлённость. Жестоко. Камски переводит взгляд на кардиомонитор, стоящий по другую сторону кровати вместе с аппаратом искусственной вентиляции лёгких. Неизменные показатели уже третий год. Конец прозрачной трубочки теряется в левом носовом ходе. С этой стороны он незаметен, так что можно подумать, будто девушка, подобно заколдованной принцессе из сказки, спит в ожидании волшебного поцелуя истинной любви. Эта мысль приходит в голову уже не первый раз. В минуты безумия Элайджа бросался к бледным губам, покрывая их поцелуями, покрывая поцелуями всё лицо, чтобы наверняка. И каждый раз в ужасе отстранялся, теряясь в догадках: это его любовь ненастоящая или просто сказка другая? В дверь снова осторожно стучат. Камски вздрагивает, выныривая из трясины своих раздумий. Быстро поднимается на ноги (слишком резко − голова начинает кружиться). Никто не должен видеть его таким слабым. Дверь приоткрывается, на пороге — всё та же китаянка. Не забыть уволить. − Мистер Камски, вас ждёт в гостиной мужчина. Он сказал, вы сами назначили ему встречу… − девушка растерянно вскидывает брови. Не все дела босса проходят через секретаршу, и это её настораживает. − Как он представился? — нетерпеливо перебивает Камски. − Златко, сэр. Он сказал, вы должны понять. Элайджа кидает прощальный взгляд на девушку в кровати и идёт прочь. «В Филадельфии всегда солнечно». Наверное, это не совсем так, но большую часть времени уж точно. Солнце здесь с таким неистовым гостеприимством опаляет тела горожан, что волей-неволей подумываешь о том, как бы разогнаться посильнее, да и сигануть в Делавер или на худой конец Скулкилл. Этим летом по всей стране стоят высокие температуры, и субтропический штат Пенсильвания сходит с ума от жары. Самые подготовленные граждане скупают мороженое и днями напролёт сидят под офисными кондиционерами. Те же, кто работает на улице, переводят тонны крема против загара и проклинают курортный климат. Элайджа Камски не относился ни к одним, ни ко вторым. Обладая бледной кожей, быстро сгорающей на солнце при любом количестве втёртого в неё защитного крема, он выходил из дома только по действительно важным делам, а все прочие привык решать по телефону или, что ещё лучше, по интернету. Кроме того, когда ты птица такого полёта, как Элайджа, почти любую важную встречу всегда можно перенести к себе домой. Дверь в гостиную автоматически раздвигается. Камски входит в самую светлую комнату своего особняка, обставленную в стиле лофт. На диване, перед стеклянным журнальным столиком, его ожидает гость. − Господин Златко? — мужчина отрывается от журнала и лениво оборачивается на звук собственного имени. — Рад вас видеть. Хорошо добрались? У мужчины волосы до плеч и борода с проседью. Умные карие глаза глядят насмешливо-любопытно. Он похож на медведя, что водится где-то в лесах Сибири, такой же грузный. И опасный. − Добрый день, мистер Камски, − медведь лениво встаёт с дивана и протягивает руку для пожатия. Он замирает и ждёт, когда Элайджа сам подойдёт к нему. — Да, всё чудесно, чудесно. На чёрной футболке следы от пота. Волосы зачёсаны назад, широкий лоб блестит. Медведь говорит с сильным русским акцентом, причём делает это нарочно. Элайджа прекрасно знает, что он родился в Штатах. − Я хотел обсудить наше дело, − Элайджа выделяет последнее слово и оглядывает зал, ища, не притаился ли за его спиной кто-нибудь посторонний. Секретарша осталась в коридоре, стены этой комнаты не выпустят ни единого звука, даже если мужчинам вздумается устроить здесь танцевальную дуэль в пачках. Элайджа улыбается своим мыслям и представляет Златко в балетной пачке. В прочем, он не будет удивлён, если по ходу шоу выяснится, что этот кажущийся таким грузным медведь вполне прилично танцует партию примы из «Лебединого озера». С такими людьми как Златко нужно быть предельно осторожным. − Да, это отличная идея, мистер Камски, прошу, − Элайджа удивлён как по-хозяйски его гость приглашает его же присесть на диван напротив. Садится. − Вы же знаете, что мои разработки в данный момент находятся на стадии эксперимента, мистер Камски? Медведь откидывается назад, вглубь мягкого бежевого дивана, сцепляет руки в замок между широко расставленных ног. Отличная антитеза человеку-струне напротив. − Да, и всё же мне хотелось бы попробовать. У меня нет выбора, я должен попробовать. − Когда я получу партию красного льда, мистер Камски, то сразу смогу начать работу. − Я понимаю, господин Андроников, понимаю. Последняя предпринятая попытка перевоза была сорвана спецслужбами. Я предприму следующую в ближайшее время, но для начала придётся связаться с поставщиками, чтобы… Златко закрывает глаза и вытягивает руку, жестом прося Камски прекратить поток оправданий. Медведь видит в нём лишь отчаявшегося юнца и знает, как с ним себя вести. Мало кому сойдёт с рук такая фамильярность − Мистер Камски, − вечно подчёркнутая вежливость — всего лишь ещё одна насмешка, − не думаю, что я достоин погружаться в дела такого большого человека. Знаете, у меня на Родине есть отличная поговорка. «Меньше знаешь — крепче спишь», слыхали? Конечно, медведь не хочет вникать в мафиозные схемы, медведь не хочет однажды проснуться на дне реки. Элайджа замирает — попытка посвятить медведя в свои планы, чтобы иметь под рукой удобный предлог его убрать, если что-то пойдёт не так, провалилась. − Извините, моя оплошность. Я только хотел сказать, что лично проконтролирую доставку «Красного льда» в этот раз. Медведь улыбается, согласно трясёт тёмными волосами: − Вот это разговор! Элайджа, только не затягивайте, мне уже не терпится приступить. «Элайджа». Камски спускает и эту фамильярность. Сейчас медведь нужен Хлое, а значит, нужен и ему самому. Камски достаёт телефон и быстро печатает. Через пару секунд дверь открывается, и всё та же китаянка («Не забыть уволить!») кладёт на журнальный столик перед гостем бумаги и ручку. − Это документы, которые вы просили, − Элайджа кивает на стопку. − О, спасибо-спасибо! Это так, чистая формальность для душевного спокойствия. Скалится и лжёт: медведь печётся о своей шкуре. Эти бумаги — согласие на проведение эксперимента и снятие ответственности в случае неудачи, всё подписано Камски лично. По закону не прикопаешься. Смешно говорить о законе с подпольным врачом и человеком, чьи эксперименты запрещены во всех пятидесяти штатах. Но эти бумаги — свидетельство того, что Камски идёт на всё добровольно и, нарушив его, рискует своим авторитетом. Никто не будет уважать босса, который не держит слово. Златко быстро ставит подпись к графе «исполнитель» и прячет один экземпляр договора в свой спортивный рюкзак. По-кошачьи расплывается в улыбке. − С вами приятно иметь дело, Элайджа, очень приятно. Влажные пальцы грубо пожимают протянутую бледную ладонь.