За то, чтоб жить, когда среди людей Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье Провесть хоть солнце свыше должных дней. Данте Алигьери, "Божественная комедия" Когда я устану жить, Когда я устану петь, К себе меня привяжи, Чтоб сердце моё согреть. Когда я устану петь, Когда не смогу летать, Чтоб глупо не умереть, Позволь мне тебя желать, Позволь мне тебя жалеть, Позволь мне тебя любить, Когда я устану петь, Когда я устану плыть...* Е. Фролова И этот отход от всего человеческого и разрыв всех связей является — в отношении творчества (das Schaffen) — самым грандиозным из того, что известно мне по человеческому опыту, а в отношении конкретных ситуаций — самым гнусным, с чем можно столкнуться. У человека в полном сознании просто сердце из груди вырывают. М. Хайдеггер, из писем
Эта милостивая природа позаботилась так, что ты во всём найдёшь чему подражать. Непринуждённая рука, небрежно свисающая с подлокотника, была полна невыразимых оттенков. Расслабленно застывшие в полукуполе пальцы так, словно минуту назад кисть обнимала винный кубок и выгибалась у запястья лебединой шеей, когда кубок касался губ, обманчиво тихих. Или - ещё образ - утомлённая ожиданием синьора, протягивающая для поцелуя руку избранным поклонникам на светском рауте. Не сознающее себя смелое и пленительное очарование, запаздывающий раскрыться на рассвете бутон-пятипалая кисть. Сколько же скрытых гибких, совершенных, симметричных линий природа вплела в одну только женскую руку. Да, признаться, он благодарен своему учителю - природе, - что ошибся в ней. Есть области, где любое подражание окажется искажением. В последней картине** руки так и не дали ключа к разгадке. Новоприобретённая подруга, сидящая напротив в углу, в расположении на границе светотени, овеянная лучистой пылью, обросшая сонными тонами не вычурного, в складках, платья из закромов Паолы, - подруга добавляла картине недосказанность невысказанного и разумно умалчиваемого. Украдкой и Роуз изучала Доктора. В этом человеке (человеке?) обнаружился фотографирующий взгляд, характерный для художников и модельеров, окидывающий и закладывающий на сетчатку образ в целом, - прищур, смазанный в ту же секунду. Или пропадающий посреди разговора, потерявшийся взгляд, - смущение или неловкость были чужды этому философу. — Ты чувствуешь себя дома? Глаза Леонардо загорелись - точь-в-точь мальчуган, жадно внемлющий правилам новой игры. — Открой мне, Роза: что такое дом? Нет, не шутит. Он действительно упустил из мыслей ТАРДИС. И взаправду не терял Галлифрей. — Дом, Доктор... Это люди, которые не покидают тебя даже после своей смерти. Детство, сладкое, которое никогда не отлипнет от рук. Мама... - заглотнув побольше воздуха, - которая... Сидела с прижатой к губам ладонью с минуту, а он всё ещё не сводил с неё этих пустых, настороженных глаз. — Тебе не понятно? — Мне нужно было родиться другим человеком, в другое время, у другой... - слово "матери"*** Роуз не слышала от Доктора. Ни разу. — Не стоит жалеть, - он откинулся на спинку стула. - Творцам родина полагается редко. Им куда милей временный постой, - неуклюжая улыбка. — Изгнание, - вырвалось у неё больное слово, и покатилось, как камень с вершины, и затонуло, как он, в пропасти тишины. Чтобы телесное благополучие не портило благополучия разума, живописец или рисовальщик должен быть отшельником, и в особенности когда он намерен предаться размышлениям и рассуждениям о том, что, постоянно появляясь перед глазами, дает материал для памяти, чтобы сохраниться в ней. И если ты будешь один, ты весь будешь принадлежать себе. И если ты будешь в обществе одного-единственного товарища, то ты будешь принадлежать себе наполовину, и тем меньше, чем больше будет нескромность его поведения; и если ты будешь со многими, то будешь еще больше подвергаться подобным неудобствам; и если бы ты захотел сказать: я буду поступать по-своему, я буду держаться в стороне, чтобы я смог лучше наблюдать формы природных вещей, то я говорю, что это плохо выполнимо, так как ты не сможешь сделать так, чтобы часто ухо твое не было открыто для их болтовни. Нельзя служить двум господам. Ты будешь плохим товарищем, а еще хуже будет результат размышлений об искусстве. И если ты скажешь: я буду настолько держаться в стороне, что их слова не достигнут меня и не помешают мне, то на это я тебе говорю, что тебя будут считать за чудака; но не видишь ли ты, что, поступая так, ты тоже оказался бы в одиночестве? "Я скучаю, очень. Я столько часов провела в монологах с тобой. А теперь сказать нечего".***
— Не буду далёк от истины - печаль мешает синьорине насладиться песней барда? День выдался знойным. Сентябрьский утренний Рим окружил Роуз тоннами лучей, которые отражались от окон, преломлялись от стекла к стеклу, копились в узких улочках и накрыли с головой, как только гостья из будущего вышла на городское раздолье. Слепящее солнце мешало разглядеть небо тонов незабываемых: от нефритового над головой до серо-василькового по краям. Путь до базара был недолог, и Паола, прихватившая с собой девушку, не сумевшую за ночь сомкнуть глаз, позволила той не только дохнуть раскалённого воздуха, но и лицезреть пёструю оживлённую площадь наедине. Кухарка отправилась по неотложным делам, ибо "белокурая красотка" заверила её, что дорогу домой расстоянием в милю отыщет. Невысокие дома венчали площадь. Не только причудливые переливы отраженного света на облупленных стенах, - блики на подводной спине кита, - не только гремучая и томная мелодия, подчинённая уличному певцу с умелыми руками на лютне, расчувствовали Роуз. Голос неподдельного участия и знакомые интонации отца в тембре незнакомца отозвались внутри плоским всхлипом. — Синьорина? Сфокусироваться на крепкой, бережной ладони. Зажмуриться сильнее и - не отпускать мир из вида. В путешествиях она и думать забыла об обмороках. Но тут - тело так и норовило соскользнуть в трещины, выломанные последними сутками. Прислонилась к стене, и едва не упала на меркнущую мостовую, но человек в плаще удержал. Неизвестный обрушивал на Роуз "тепловые" удары один за другим, тем тяжелее и ослепительнее, чем больше непрошеных воспоминаний всплывало от его случайных слов: — О, вашей матушке не следовало оставлять ненаглядное дитя без внимания. Вы выглядите слегка нездорово... За чёрным, тонкой вязки из грубой шерсти, балахоном приходящая в себя девушка не могла различить лица помощника, зато от жары и рассеяности острее ощущала запах, окутавший её вместе с приобнявшим человеком, - пряный, притягательный, перечный. — Позвольте, тут всего в десяти шагах спасительная тень. Обопритесь на меня сильнее, синьорина. На стук в высокую дощатую дверь откликнулся скрежещущий засов, в проёме показалась скисшая физиономия дьякона. — Церковь закрыта до... - незнакомец отвёл одну руку от Роуз и резко скинул капюшон. - Ох, это вы, патрон... Прошу меня простить, Выше Высокопреосвященство... Роуз наблюдала эту сцену через дымку, запоздало ловя слова, которые мало что значили. Её волновало, что к себе прислушаться было не менее затруднительно. Дурное двойственное ощущение – словно ты одновременно и судно, терпящее крушение, и айсберг, кровоточащий от вонзённого в гребень носа корабля. Разыскивая во времени того, кто от этого времени убегал, она не заглядывала под верхушку, а вот же, сейчас эта глыба от мельчайшего укола сочувствия начала таять, жечь зардевшиеся скулы. Да и римское солнце не осталось в стороне. Странные забота и приветливость человека, подобные тем, что исходили от скрывшегося в тени неведомого доброжелателя, некогда, давно, вроде в прошлой жизни, пожелавшего ей счастливого Рождества. Почему это глухое воспоминание пришло в голову рядом с итальянцем, Роуз не представляла, хотя догадывалась, что, как любая женщина, изголодалась по рядовому мужскому вниманию. Хотя бы химию можно объяснить, она без примесей, - справедливо, вовремя сработала тогда, когда скиталица по вселенным вернулась к земной жизни и обратилась к домашним заботам. Стала обычной женщиной. "Слёзы Флоры****... Боттичелли не прошёл бы мимо этого великолепия. Хотя, несомненно, бедственное лицо ему ни к чему. Будто из Помпей возвратилась..." Роуз подвели к уступу, пыльному, как в склепе. Впрочем, света в церкви было не больше, чем в подвале: лучи, просачиваясь сквозь высокие оконца, касались только края фресок, не спускаясь к мирянам. Лишь у алтаря были зажжены свечи; от их неусыпного света подрагивал мглистый воздух, сочащийся благовониями. В протянутом платке девушка скрыла на секунды лицо. — В чём дочь мою могу я взять на поруку? Роуз встретила чуткий взгляд. На озабоченно-серьёзном лице выделялись приподнятые брови и переменчивая улыбка плотно сомкнутых губ. Привлекательность священника усиливалась игрой теней, таинственно опавших после того, как он наклонил голову. — Я... Спасибо, я справлюсь, - удачная попытка удержать улыбку, ещё один взметнувшийся взгляд на ободряющую фигуру ("Занятно, сколь точна вышла б стрела, коль у оленихи был бы её взгляд?"). - Мне намного лучше. — В таком случае, вам не помешает найти провожатого до дома, - попечительный тон от него она, как от пастыря, ожидала. Выйдет и сей момент найдёт для неё добровольного, что ли? — Я справлюсь, падре. Спасибо ещё раз. В дальнем углу распевались двое певчих. Два голоса, выступающие в гармонично слившихся созерцании и восторге, взмывающие под гулкий купол, а вслед за тем низвергающихся, как струи фонтана, на каменное основание храма басами мессы. Роуз подавила мимолётную тягу к сумеречному ноеву ковчегу, но обернулась к человеку, который всё ещё стоял у стены и наблюдал за ней: — Разрешите, святой отец, узнать ваше имя. В паузу, сделанную, как ей показалось, нарочно, потому что во взгляде блеснула смешинка то ли от её наивности, то ли от чрезмерного любопытства, Роуз поспешила вставить этикетные слова: — ...чтобы знать, за кого благодарить... — Карло Вентреска, - спокойно перебил её священник, и, подняв капюшон и отвернувшись, соизволил попрощаться: — Иди с миром. Отчуждённость его последних слов была вызвана своевременным воспоминанием, о котором Роуз не могла знать. Он следил за девой с того момента, как она распрощалась с показавшейся ему знакомой женщиной. Для его службы третий глаз был нелишним, а примечание всего потенциально неблагонадёжного вошло в привычку ещё в молодости. С недоброй ухмылкой отметил кардинал, что чутьё его не подвело: та женщина была в прислуге у Леонардо да Винчи, рисковавшего попасть в опальные художники. Этим вечером их ждал неприятный визит. Напрасно он назвал своё имя. "Старею, - думал сорокалетний Карло с иронией, - обратился к женским чарам".***
С каждым шагом Роуз вдавливала в мощёную улицу неистребимую оставленность, беспомощность оторванной от стаи птицы. Разница была лишь в том, что сгинувшая за морем стая её не покидала. Она сама решила, что в бескрылом существовании выбор есть. Птица же, с опорой на себя и сильных сородичей, полёту может предпочесть только смерть - а значит, ничего. Поверить в то, что друг-с-перевёрнутыми-крыльями - то бишь Доктор - разглядит в ней феникса, хотелось очень, как в детстве - жгуче-неизбывно. Роуз не помнила, как добрела до дома. Пришедшее осознание, что час назад она благодарно прислонялась к плечу того, для которого работы Леонардо да Винчи могли быть неугодны и даже возмутительны, покоробило. Опыт не оставлял надежды на случайность, и потому, когда под вечер Паола с обычным стуком, но предостерегающим для Роуз взглядом вошла, чтобы известить о прибытии кардинала, девушка уже была готова к нему. Почти. Потому что навстречу вставшему из-за стола Леонардо бойко выступал утренний знакомый - итальянская версия Джека Харкнесса. Только теперь он порождал судороги страха и тошноты.