Хочу я крест оставить. Не в ладах я был с грамматикою жизни. Прочёл судьбу, но ничего не понял. К одним ударам только и привык, к ударам, от которых, словно зубы, выпадывают буквы изо рта. И пахнут кровью. Б.Рыжий Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. М.Булгаков, "Мастер и Маргарита"
Поклоны и знакомство завершились тугой паузой - не увертюра, а кода. Глаза Карло остановились на ней ровно две секунды, потом выжидательно обратились к хозяину с лёгкой озадаченностью. Роуз с поникшей головой направилась было к выходу, однако услышала холодное: – Сия синьорина – моя гостья, пусть не из богатого сословия, но она не прокажённая и невинная. Роуз была изумлена не тому, что Леонардо заступился за неё при однозначных требованиях высокопоставленного визави, но тому, как он задал тон беседе. Кем-кем, а ведомым и обвиняемым он, похоже, не собирался представать, так же как не думал скрываться за многогранностью приличий и принимать правила игры, схваченные им самим задолго до вступления в свет. – Надеюсь, что и на вашем, кардинал, пути не часто встают женщины, от которых можно подхватить болезнь. Было заметно, что проглотивший саркастичное приветствие Карло черкнул в своём мысленном свитке пару слов о предпочтившем нападение как защиту. "Безошибочно, он всё понял как следует". Покладисто улыбнувшись, священник грациозно уселся на стул, без приглашения, которое такие люди, как он, спрашивали редко. – Ходят много слухов о вашем ремесле. Многообещающее начало. Покровители. Слава волшебника... с левой рукой дьявола, – кардинал начал с присущим этикету почтением, а закончил двусмысленной полуулыбкой, что называется, за упокой. – Полагаю, в ваших кругах сие зыбкое слово уже давно звучит по-иному, - Доктор не улыбался, но и не ехидничал. ("Всего лишь хождение по лезвию, как в добрые старые (будущие?) времена", - подумалось Роуз.) – Что-то, подобное колдуну, не так ли? Священник не питал надежд, что с ним заговорят открыто, – он знал это, потому что рано или поздно принимал соответствующие меры, так что, в подкожном удовлетворении, что это сделали добровольно и так скоро, изменил план диалога: – Я также слышал, что вы отличаетесь предельной осмотрительностью и едва ли переходили черту подобающего для собеседника обращения. Леонардо прочёл предупреждение не в лице, а в ровном, чуть отполированном ответе на свой вызов. – Я бы сказал, святой отец, что природа остаётся нерушимой и постоянной, а человек ей под стать, но это было бы неверно. – Вынужден согласиться с вами. В наши дни сохранение традиций и поддержание прочного фундамента для общественного кодекса всецело легли на плечи Святой Церкви. Леонардо не утруждал себя ответом. – А куда, позвольте заметить, подевалась ваша "свита" из учеников и остальные слуги? Дом необъяснимым образом опустел, только одна-две служанки остались на вас... В нарочитом раздражении мастер отрезал: – Я не намерен держать ни подражателей, ни рабов! – Он просто не хотел открывать, - быстро добавила вслед за ним Роуз, которую то и дело бросало в дрожь, - что ученики отвергли его, а прислугу пришлось распустить из-за скудных средств. Карло не повернул в её сторону головы, пролетевшей мухе и то уделяют больше внимания. Судя по всему, теперь "ненаглядная" не причислялась к разряду "синьорин". – Стало быть, вы бежите копиистов? А что ваше ремесло, как не подражание природе? Находясь рядом с двумя противниками (искры? вроде не летят пока), один из которых даже позабыл о её существовании, Роуз, переводя взгляд, ахала про себя от их сходства. Начиная с красок и отсветов - пламенные кремовый, бордовый, золотой (на полпути к угольно-беззвучному, или наоборот), - и затрагивая вольные, но не расслабленные позы. Отказ от жестов, аскетично-голые эмоции. Заканчивая тем, что они почти не сводили друг с друга глаз, как бы подначивая один другого сдаться - и увильнуть мыслью-взглядом, - всё это так взывало ко временам бурных, но относительно безопасных рыцарских поединков, если бы ...не носило характер жизне-смерти, если бы Доктор в очередной бесчисленный (господи, и бессмысленный!) раз не кидался на амбразуру на её глазах. – Мне безмерно льстит, святой отец, что у вас есть основания сравнивать со мной всесильную природу, но я имел в намерениях осуждение вторичности созданий, основанных на созданиях, так же вторичных. Ум живописца должен быть подобен зеркалу, которое всегда превращается в цвет того предмета, который оно имеет в качестве объекта, и наполняется столькими образами, сколько существует предметов, ему противопоставленных. Но и этого недостаточно. – А я бы не преминул усомниться над последними словами, маэстро. Ибо мне видится, что ваши творения – нечто особенное, даже выдающееся, иными словами, единственное в своём роде, - по лицам обоих почти ничего невозможно было прочесть, кроме, пожалуй, старания наперёд рассчитывать каждую интонацию на идеальных весах, приобретённых в пылу боёв-дискуссий политических и философских. Изучение живописцем предметов, ведущее к истинному познанию всех свойственных произведениям природы фигур, есть способ познать творца столь многих удивительных вещей, способ полюбить столь великого изобретателя. – Однако не одного меня тревожит обстоятельство такого рода: что же так властно и даже раболепно приковывает наш взгляд к ним, что заставляет нас предаваться агониям бесплодных размышлений?.. – поучиться расстановке артистичных пауз Карло было у кого. – Да будет вам известно, мне случалось бывать в Милане в те времена, когда на общее обозрение был выставлен ваш набросок к картине со Святой Анной, Девой Марией и младенцем Исусом Христом*. Он смолк, ожидая какой-нибудь реакции со стороны подозреваемого ваятеля, и аккуратно подкопал ров у крепости спокойствия: – Cum tacent clamant**. Должен вам сказать, столько бурного протеста ещё не рождалось во мне благодаря картинам. Если бы я допустил, что могу произносить дерзости и судачить, я бы непременно добился встречи с художником и попросил его снять эскиз сей же час. Какой вы увидели Святую Анну, да простит вас Бог. Гордыня, напыщенность, желчность, скрытность... Чрезвычайно небрежно вы обошлись с поколениями праотцов, не сочтите за предубеждение. Собеседник ушёл от темы: – Любой классик и мудрец когда-то был порицаемым новатором. Мои обязательства заканчиваются там, где сказано: смотри, как делают другие, и делай по-своему. – В любых новшествах полагается разумность и почитание Бога. Если же взглянуть на вашего Иоанна Крестителя... – Чего вы хотите от меня, святой отец? Я служу Богу кистью, а вы словом. Каждый в силу своих способностей и вопреки относительности невидимых материй. – Я бы не раз и не два задумался над чистотой религиозных посылок моего любезного друга. – Неужели вы не признаёте, что подвластно искажению даже Слово Божье? - пропустив мимо ушей шипящую иронию. - Не берусь гадать, сколь много зависит от смотрящего или слушающего, нет среди смертных совершенных. Если вам угодно расценивать меня как богонеугодного... – Досточтимый маэстро, я не могу снять ответственность с писца, живописца или скульптора, - "Вопросы ребром ставить буду я". - Не поймите меня превратно, так как есть категория людей, подверженных сомнениям и метаниям сильнее, чаще остальной паствы. От смысла, вложенного вами, они разучатся воспарять духом вовсе. Сквозь бороду учёного блеснула усмешка тяжёлого, безрадостного подтверждения: – Святой отец, вы полагаетесь и на больных, ненадёжных, разнузданных? – Закончить мне разрешите, - незаметно повысил голос Карло. - Я вынужден говорить прямо: изображение Божественного в вашем исполнении - не просто вчуже традициям. Оно переходит границы благочестия. Вы... вы даже отвергаете непременную, невосполнимую цену страданиям, не находите причин для ликования. Как вы можете говорить об очищении, не узрев Бога? – Я не набожен, признаю, кардинал, но что-что, а гармония мне не чужда. Помилуйте, я не встречал более жизнелюбивых картин! – Сейчас вы скажете, что безропотно и подобающе принимаете жизнь, дарованную вам чудом Господним! – Именно чудом, падре! Каждый листочек, каждая песчинка, каждый завитый локон. – Маэстро, вы пытаетесь взять на вооружение демагогию? - Карло картинно изумился. - Я был о вас лучшего мнения. – Кто меня на это вынудил, как не вы? Что, по-вашему, мне остаётся отвечать? Что я покаялся, признал свои надуманные огрехи, из воздуха сотканные, и намерен писать картины попонятнее да попристойнее? - в конце концов сорвались оба, чего она и опасалась. – Леонардо да Винчи. Вам нужны доказательства, - торжественно-непререкаемо изрёк священник, словно уже оглашал приговор. - Я приложу усилия, чтобы они подоспели раньше, чем вам откажут в заказах и возможности продолжать работу в Риме. Художник поднялся первым и разве только что не указывал кардиналу на дверь. Рука Карло, задержавшаяся на тёмной деревянной ручке, для искусавшей губы Роуз имела цвет вороного крыла, напастей и сажи. Сморгнула - нет, белоручка. "Кардиналы не снисходят до грязной работы", - напомнила себе без особой убедительности. Вот и доверяй теням, пролегающим от белоснежных далматик*** и храмовых арок. – Я молюсь, маэстро, чтобы Всемилостивый не дозволил гордости вашего имени**** стать помехой в поисках смирения. – Весьма польщён, святой отец, и всё же, боюсь, молитвами нам не ограничиться, - как колокол, отзвучал второй вердикт.***
– Роза. Какое-то время назад Леонардо, подойдя к девушке, чтобы встряхнуть её и отшутиться, обнаружил кровавые полоски на ладонях, пробуравленных ногтями. Молча, резво обработал полотенцем послушные руки и, вернув самую удалённую дистанцию, молча же занял место у окна. Они, Доктор и Роуз, защищая друг друга от друг друга же, уговорились не без пререканий, что на вторую ночь спать на полу девушка не будет, потому что упрямцем были выполнены оба условия: остаться в постели на первую ночь и поправиться на следующий день. Сейчас царило временное перемирие. Та, что оцепенело свернулась калачиком лицом к стене, не сразу расслышала своё переиначенное имя. – Роза, смертоносный этот город тебе пора покинуть, - в ответ тишина. - Что ты чувствуешь? В комнате не зажгли свечей. Повернувшаяся подруга впилась глазами в размытый сумерками профиль. Он осмотрительно отмерял слова с горьким осознанием: говорить обо многом не следует в их обоюдоостром положении, но и не сказать – невозможно. – Как будто вырубили током, - пробормотала Роуз, разлепив губы. Пояснила: – Это как оплывшая свеча. Ну или тухлая рыба. Выбирай на вкус. – Второй вариант неизбежно прельщает могуществом поэтического образа, - бросил сидящий за столом, не усмехнувшись. – Можешь вставить его в песню обо мне, – в тон ему парировала она. – По крайней мере, она выйдет честной, - опасливо и вкрадчиво ("Надо"): – Доктор? – Мм? – Ты боишься их? Старец потянулся и растёр затёкшие руки после обездвиженных часов: – Бояться можно только необратимого. Да и то – тогда лишь, когда бессилен постичь... Их тактика ясна. Она держится исключительно на страхе непонимания и остракизма, а если болевых точек нет, прибегают к наси... - уже тот факт, что лишний раз напоминать об очевидном он воздерживался, делал вечер теплее. - Им не переиграть меня. – Да уж, ты, как заправский эпиграммист, только и делал, что вставлял шпильки в священника! - в голосе Роуз проскочили панические нотки. – Я дробил их представления о самом себе. Они просто-напросто не будут знать, что со мной делать. Ведь судят, дав определение. В следующий раз встреча будет такой же ошеломляющей, - Леонардо приблизился к кровати. - Я вновь не оправдаю их ожиданий и выберу роль ... да хотя бы заискивающего паиньки! Что ни говори, но в итоге скептичного учёного, скрещённого с гениальным инопланетянином, проняло положение. На попытку "установить не тесный, но выручающий контакт", как про себя жалилась она от боли, поджала ноги, чтоб Доктор поместился на кровати. Не глядя, он распахнул руку-крыло и тихонько прижал к себе. Будто не было столетий и новых отягчающих решений. Будто не существовало параллельных вселенных. Будто её названый, в количество строго одного, никуда никогда не отписывал Роуз. Общались почти как прежде, и Роуз не без трепета осознавала, что она сравнялась со своим другом в том, как перерезала все канатные мосты. Им обоим терять было нечего. – Этот священник, - прошептала она, силясь остановить цикличные мысли, - столько ненависти... и неверия. – Это не ненависть. Он только намекал пока, что для строптивого мастера терпение Папы и его конгломерата не бесконечно. А мнительность свойственна всем фанатикам. Тут белокурая головка дёрнулась, и Доктор повернулся к побледневшему лицу в пепельных пятнах. – Что случилось, Роза? – вздрогнув от нервно вскинувшихся к его груди рук. Предсказание - а это было оно - Девятого Доктора, услышанное во вчерашнем сне, оказалось до смехотворного прозрачным. Таймлорд, поселившись в Италии, тоже презрел законы жизни и Вселенной. Но не ради жизни. Не ради Роуз. Провидения опаздывали всегда: в груди Леонардо-Доктора, личности феноменальной и противоестественной, безумца из синей будки, заместившего икону Ренессанса, по-человечески слабо и жестоко билось одно сердце.