сладкое с привкусом боли

      Весной Сеул превращается в прекрасно-розовое, забросанное лепестками сакуры и переполненное улыбающимися людьми чудо. Он цветет, как те необычайные деревья, и его жители, кажется, цветут тоже. Нежными улыбками, приветливыми взглядами, дыша на полную грудь. В такую погоду, слегка прохладную, едва ощутимо ветреную, но донельзя солнечную, люди пьют клубничное молоко, кое-кто подогретое, а еще, едят булочки с корицей, что продаются у раскопанной реки. Здесь ночью ярче, чем днем. Может быть, от фонарей, а на самом деле — от счастья, которым переполнен любимый город. Любимый город Хосока. Здесь он нашел не только коричные булочки и подогретое клубничное молоко, но и частичку собственной души. Вдохновение, что просыпается в нем, как только над Сеулом сходит солнце.       Хосок рисует людей. Самых разных, на самом деле. Счастливых, влюбленных, уставших и злых. В каждом видит нечто особенное, даже морщинки, не важно, от старости или от эмоции, по мнению Ли, украшают неповторимые лица.       Он учит рисовать детей. Вернее, учит их видеть прекрасное даже в отвратительном. Учит смотреть на мир сквозь призму их собственного, детского и, к сожалению, мятежного восприятия. Кто-то говорит, что это глупо. Говорят, что с ранних лет нужно прививать людям, что мир вокруг жесток, и чтобы выжить в нем и не выжить из ума, нужно работать, прогибаться под стандартной, непобедимой системой. Может потому Хосока и называют сумасшедшим. Может он застрял там, где единороги живут под радугой, но прямо сейчас он собирает свои ярко-красные волосы в нелепый хвостик на затылке, ставит мольберт и удивляется, как парень, сидящий на лавочке под сакурой, может быть таким измученным. Ему на вид, наверное, двадцать, а глаза тяжелые, как и их взгляд, тонущий в бушующих волнах небольшой реки. Волосы приятного орехового оттенка небрежно завитые, будто в спешке. И в ушах такие ужасные, думает Хосок, цепочки с крестами, звездами и месяцем. Тот парень похож на певца, только какого-то несостоявшегося, недоделанного, что ли. Ли придумывает ему целую историю, полную взлетов и падений, успеха и разочарования, пока старательно рисует острую челюсть и пухловатые губы идеальной формы. Хосок придумывает ему имя Дэниел, потому что нос незнакомца совершенно не такой, как художник рисовал до этого. Прямой, ровный до тошноты, и ноздри такие правильные, не в форме сердечек, чтоб его.       Дэниел закрывает глаза, затем ныряет, зарывается носом в теплый шарф малинового цвета, скрещивает руки на груди, будто собирается уснуть прямо здесь, сидя на лавочке у раскопанной реки. Хосок хмурится и обижается молча, потому что не запомнил, действительно ли глаза незнакомца темно-янтарные, или это все же линзы, как подобает среднестатистическому трейни одной из множества фабрик по производству идеально красивых и неидеально счастливых айдолов. Ли не совсем понимает, что за мода такая, и что за люди, готовы променять жизнь со всеми ее красками на жалкие несколько лет успеха. А может быть, даже не успеха. Хосок не компетентен, но почему-то думает, что Дэниел осознал бытие, и теперь размышляет, бросить ли ему эти глупости и податься в флористы. Ведь правда, с пионами нежно-розового и пастельно-молочного он выглядел бы гораздо лучше.       Ли добавляет красок. Дорисовывает цветы, обрамляя ими тонкие линии лица с полуприкрытыми, все же янтарными глазами и челкой, что вечно мешается. Краска высыхает быстро, пока художник допивает свое остывшее молоко и морщится от холодной и затвердевшей булочки с корицей. Он собирает все свои краски в испачканный рюкзак, а затем снимает лист с мольберта, всматривается еще некоторое время, прежде чем свернуть, и, недолго думая, бережно отправить в чехол. Наверное, этот рисунок займет почетное место на его стене эмоций, хотя бы потому, что у его собственного Дэниела есть собственная история. — Хей? Ты знаешь, что это незаконно? — Что? — растерянно переспрашивает Хосок, отвлекаясь от упаковки рисунка на Дэниела, что стоит напротив, с руками в карманах узких джинсов и лицом «Я поймал тебя, говнюк». — Рисовать людей без их разрешения.       Ладно, этот чудак похож на иностранца больше, чем Ли показалось. Его голос низок, и звучит, будто ему тридцать или немного больше, а произношение настолько ужасно, что Хосок, с его шепелявостью, еще вполне разборчиво вещает. — Я хочу увидеть рисунок, — не дожидаясь ответа, говорит (наверное не) Дэниел. — Можно?       Ли дует губы, делая вид, что думает. На самом деле, можно, конечно. Но незнакомец чересчур симпатичный, и когда он говорит, Хосок хочет сделать примерно двадцать набросков его губ, так что, почему нет? — Но учти, я не отдам тебе его. И даже не продам.       Дэниел (о господи, его определенно зовут иначе) улыбается, и протягивает руку за свертком, не смотря на Хосока, который напротив, вглядывается в чужое лицо, понимая, как много ошибок допустил в рисунке. В профиль он не видел, как посажены глаза, и как симметричны скулы парня. А еще не учел, что шея у него как-то по-девичьи тонкая и утонченная. Дэниел вообще ассоциируется у Ли с цветком, и он не жалеет, что нарисовал пионы пастельных оттенков. А еще не жалеет, что выбрал этого паренька для своего рисунка, потому что его грусть и усталость совершенно не вписывается в счастливую весну, а от того становится еще более притягательной.       Шатен разворачивает рисунок, долго смотрит и улыбается как-то неоднозначно. Будто ему нравится, но и не нравится одновременно. — Цветы? — бровь незнакомца ползет вверх. — И почему губы такие яркие? Я не красил их сегодня, кажется.       Он касается своих губ указательным пальцем, и все это похоже на добрую шутку, но Хосок не уверен. А когда он попадает, а точнее, вляпывается в неловкую ситуацию, начинает вести себя слишком глупо. И сейчас хихикает как ребенок, хоть и звучит это низко и грубовато, и чешет ухо, как в детстве, когда мама говорила, что помет голубя — не краска идеально коричневого цвета. — Я рисовал их первыми, так что… — Ты сначала рисуешь то, что бросается в глаза?       Кажется, Дэниель, или просто маленький флиртующий засранец, хочет сразить Хосока наповал, потому что у художников обычно нет ответа на подобные вопросы. Может потому Ли кивает и совершенно случайно, наощупь понимает, что на его затылке все еще нелепый хвостик. — Тогда я нарисовал бы твои уши, — улыбается шатен, цепляя пальцами цепочки на собственных сережках. — Они милые.       Хосок, наверное, обиделся бы, но его оттопыренные уши — не что-то ужасное, так что Дэниелу пора бы перестать портить счастливую весну художника своими нелепыми комментариями. И Ли решает, что побыть вежливым он еще успеет. — Как тебя зовут? — спрашивает художник, делая абсолютно серьезное лицо, ну или пытаясь его сделать. — Чангюн.       Хорошо, он правда не Дэниел, и, наверное, не иностранец вовсе. А вот действительно ли его губы — лучшая часть шатена, Ли собирается узнать… — Тогда, Чангюн, угости меня теплым клубничным молоком, а затем рисуй мои уши сколько хочешь. …совсем скоро. ;)