Какофония

They'll never ever let me be Was that your voice or was that me?

      Леон закрывает глаза, вокруг тепло и душно, кажется, будто он опустился в горячую ванну и ушёл с головой под воду, где может сидеть целую вечность не чувствуя потребности в кислороде и совсем не боясь утонуть. Ощущение настолько умиротворённое и приятное, что ему совсем не хочется что-то менять. Только засыпать, словно купаясь в лучах июльского солнца, будто те вдруг стали чем-то материальным и окутали его с головой. Ему кажется, что он слышит чьи-то голоса, сотни и тысячи голосов, перебивающие и перекрикивающие друг друга. Мужские и женские, голоса стариков и детей, их так много, что фразы растворяются и тонут в общем гомоне. Среди них он еле различает недовольный тембр Буччеллати, он выделяет его среди всех остальных особенно хорошо и прислушивается. Бруно говорит что-то о разочаровании, Леон мысленно отвечает, что он сам бы никогда никакой дури не принял, что его заставили, и когда всё это закончится, он обязательно собственноручно придушит больничного придурка, а весь его магический шкафчик смоет в раковину, чтобы никто и никогда ничего из предложенного витражного списка не вкусил. Призрачный Бруно на это ему ничего не отвечает.       Вода леденеет, но дискомфорта Абаккио не ощущает, просто знает, что она холодная, что под ним уже не ванна — он вообще дна не чувствует, глаза раскрыть не осмеливается, он и без них видит лучше, чем наяву. Он знает, что если откроет их то пятном увидит ликующего придурка и кучу непонятных бликов, поэтому остается в своем безмятежном «беспамятстве», оставляя самые яркие картины своему сознанию, чувствуя, что здесь будет куда спокойнее, совершенно не осознавая, куда его может завести собственный разум.       Леону кажется, что он ничего не весит, словно его дух вышел из тела, будто во сне он так же не может пошевелиться, и во внутреннем «Я» открывает глаза. Не знает точно, наяву это или всё ещё там в глубине, по ту сторону от закрытых век. Видит только мутную водную пленку, где-то над ней располагается расплывчатое белое солнце, готовое вот-вот скрыться за несуществующими облаками. Абаккио думает ещё, что это так преобразовался его комнатный потолок с лампой под ним. Галлюцинация реалистичная и с ней ничего нельзя сделать, только переждать.       Леон ощущает лёгкость во всём теле, это кажется приятным, но что-то подсознательное, засевшее в голове с именем «Бруно Буччеллати», не даёт получить удовольствие от препарата, предложенного ему насильно. Абаккио не понимает, почему это называют «Сывороткой правды», ведь он сейчас молчит, и при желании вряд ли сможет хоть звук из себя выдавить, не говоря уже о членораздельной речи. Ещё ему кажется, что все действия и его, и чудного доктора, и того дона и самого Дьяволо, кажутся ему бессмысленными.       Мягкие покалывания расползаются по всему телу, будто кто-то орошает его кипящим маслом. Ощущение не болезненное, но неприятное, и Леону жутко хочется, чтобы всякие махинации с его телом наконец закончились. Будто услышав его мысли один из голосов начинает звучать громче, среди всей какофонии звуков это тот единственный, который он не хотел бы слышать. — Жаль, что действие не будет длиться долго, но ты продолжай рассказывать, маленький дьявол.       Абаккио впадает в ступор, он не может понять значение слов Чоколатты. Он уверен в том, что молчал всё это время и ничего не рассказывал, более того, не слышал ничьих вопросов, и если он рассказывает о чём-то бессознательно и даже не помнит этого, то рассказанная информация может привести к настоящей катастрофе. — Сейчас твой мозг слишком расслаблен и напряжён одновременно, поэтому он не может генерировать ложь. Именно поэтому мескалин называют «Сывороткой правды», точнее, одной из их многочисленных вариаций, — рассказывает Чоколатта, — Говорят, что в древности ацтеки выпивали мескалиновый отвар, чтобы пройти путь исповедания. Понимаешь к чему я? Ты расскажешь о всём, что тебя тревожит, а я засниму твоё лицо, полное боли и отчаяния. Это равноценный обмен за твою жизнь. И жить ты будешь, пока у тебя не закончатся сердечные раны и плохие истории. Продолжай.       Леон вновь открывает глаза, не понимая происходит это наяву или всего лишь в его голове. Кубики света пляшут под водой, он не плывет, но и не идет ко дну, зависший где-то на уровне глаз, подобно русалке, высунувшей голову. Видит, что океан его грязен и узок, очень сильно похож на тот канал, в который он свалился недавно, только вместо каменный тротуаров по правую сторону кустарники, а по левую узкие деревянные мосточки, нависшие прямо над водой, утыкающиеся ребром в стену из различных маленьких магазинчиков и ночных пабов, забитых до отвала разной нежитью в кабаньими головами и гусиными лапами. Абаккио думается, что под водой тоже опасно, а ещё, что он в этой воде, для всех остальных тоже является самым настоящим ночным кошмаром. Ему кажется, что он заснул, и это один из его бредовых мескалиновых снов, но на самом деле он не спит, а продолжает доктору этому что-то рассказывать.       Внутри него играет детский интерес, Леону неизвестно, на что способно его сознание, поэтому он со страхом и риском к нему проникается, продолжая вперед куда-то плыть, не прикладывая к этому никаких усилий. Абаккио не чувствует дна под ногами, не гребет, чтобы выжить, но и не тонет, кажется, что ему достаточно просто одной силы мысли, чтобы творить, что вздумается. Вокруг гуляют сумерки, но он все хорошо видит в легком жёлтом свете уличных фонарей. Леон никогда не видел подобных мест ни в жизни, ни в фильмах — это мескалиновое подсознание генерирует всё таким чудным способом. У Абаккио нет сил возразить этим желанием. Он упирается в тупик, небольшой круглый наполовину затонувший деревянный помост, за которым большая синяя небесная стена, которая ей и ощущается, словно он плыл сейчас внутри длинной странной комнаты без потолка, уходящей в небо. На мостках стоит Буччеллати. Кидает камни в воду и жестом руки призывает подойти ближе. Леон сам не замечает, как оказывается рядом с ним, аккуратно берет за руку. — Мы пришли сюда все вместе нашей семьей, но сейчас они пропали и остались только мы, — говорит Бруно.       Леон прислушивается, крепче стискивая его руку, но не ощущая ни тепла кожи, ни самой её формы. Он неосознанно поднимает с дерева, усыпанного разными игрушками плюшевого льва. Буччеллати держит такую же мокрую и подгнившую собаку. Абаккио изумляется играм разума, но не препятствует им, ничего не может сделать, кроме как беспрекословно Бруно слушаться. Как обычно.       Держась за руки они вышагивают по узким мосточкам обратно, словно желая вернуться к точке старта и попробовать пройти эту игру ещё раз. Среди сотен нашёптывающих голосов Леон различает фразу: «Только этому ребенку придёт в голову запускать в воду демонов». Не понимая о каком ребенке идет речь, и не вспоминая под водой на своём пути ни одной посторонней твари, демоном ощущает он сам себя. Они идут дальше, заглядывая в каждую дверцу сумрачного кабака, где кабаны и фарфоровые куклы, сидя в полной темноте, смотрят по маленькому коробочному телевизору черно-белый фильм ужасов, при этом оживленно переговариваясь друг с другом, да потягивая медовый эль из глиняных кружек.       За следующей дверью они видят уютного вида кафе, в котором расхаживает огромная гусыня, раскладывая на полки круассаны и шоколадные маффины. В её маленькой пекарне пусто, здесь даже нет мест, куда бы могли сесть гости, да и само помещение не больше двух метров в ширину и трёх в длину. Леон кажется великаном, по сравнению с этими кукольными декорациями.       Они идут дальше. Буччеллати дергает его за рукав, указав на пропавшую из рук собаку. Абаккио смотрит на своего льва, а Бруно ему шепчет: — Так мы поймем, когда должны исчезнуть. Он забрал время, остальных и эту собаку, на очереди скоро буду я, поэтому нам во что бы то ни стало, нужно найти их и вернуться домой, пока не стало слишком поздно и запись не подошла к своему концу. Только для тебя эта плёнка никогда не остановится, она просто перестанет существовать.       Леон кивает и соглашается, в самом деле не понимая, что Бруно в своих метафорах имел ввиду. Он плюет на логичность происходящего, для себя решая, что раз это сон, то в нём и не должны существовать правильные вещи, и пусть всё идёт своей сумасшедшей дорогой. Он откроет глаза, расскажет до конца свои истории и всё будет как обычно.       Абаккио лишается своего льва спустя десять минут их молчаливого шествия вперед. Мостки очень узкие и Бруно идёт по ним чуть впереди, при каждом шаге они продавливаются под воду, наполняя и без того сырые ботинки склизкой влагой. Леон по прежнему ничего не ощущает, он знает, что держит руку Бруно, только потому что видит это, и боится так же ничего не почувствовав его потерять, поэтому меньше оглядывается по сторонам и сверлит пристальным взглядом его спину, всецело доверяя своему проводнику в прошлое их нелегкую дорогу.       Вода и мостки заканчиваются, они входят в узкий коридор, отделанный белой краской с кучей окон без стекла и ставней, выглядывающих на заросший сад и покрытую жухлой листвой и терновником землю. Где-то над горизонтом пляшет восходящее солнце, осыпающее жёлтыми стрелами всё, что встретится на него пути. Пейзаж за окном напоминает Абаккио о его школе, которая сейчас кажется много лет заброшенной, с облупившейся краской и грязными полами, засыпанными разными бутылками, листьями и бумагой. В здании пусто. Они идут дальше. За поворотом лестничный проём, который должен вывести их из этого безобразия, но ступеньки на нижний этаж отсутствуют, вместо них из стены торчат хрупкие стальные прутья, раньше эту лестницу видимо державшие. — Мы идём обратно, к твоей прошлой жизни, ты хочешь?       Буччеллати к нему не оборачивается, а сам Абаккио, кажется, понимает о чём именно он сейчас бессознательно рассказывает Чоколатте, хоть и весьма странным способом и неадекватной подачей, но позволяет ему зайти в самые потаенные частички своего мозга. Ещё думает, что лестница ведёт его из школы глубже в детство, что безумный доктор итак заглянул слишком глубоко. Думает, что и пьяные кабаны на него похожи, и Бруно, ведущий его за собой что-то да значит, что его демоны и узкий канал без дна имеет свой смысл. Пространства вокруг настолько же мрачные и замкнутые, как и он сам.       Леон протестует: — Давай вернёмся, не хочу туда спускаться. Лестницы вниз нет, у нас не получится, эти «ступеньки» кажутся ненадёжными. Наверное, по ним можно спуститься, но мне… страшно оступиться и упасть туда на камни. Это не высоко, но я не хочу падать, пойдем обратно, ребят там точно нет.       Абаккио смотрит вниз, не решается даже попытаться побороть свой страх и ступить на железную струну, вслед за которой определенно есть путь к свободе, наружу, где всё станет понятнее, а глупое наваждение рассеется. Там будет лето, родители, его славная прежняя жизнь до того, как он начал тонуть в грязи и тине. У Леона не находится, что сказать в своё оправдание, но идти он отказывается, ему хочется остаться здесь, потому что в этом мире ещё есть Буччеллати и возможность молчаливо находиться рядом.       Бруно соглашается, уводит его за собой, они поворачивают в другую сторону, заходя в комнату, напоминающую собой тесный змеиный террариум. Пол залит водой, а вдоль стен тянутся пластиковые пальмы и колючий мох. В центре этого безобразия небольшой каменный островок, состоящий из неаккуратно насыпанной искусственной гальки, с огромными лампами прямо под потолком. Буччеллати безучастно смотрит на всё это, на прощание бросая «Тогда существуй», вскоре и вовсе исчезая, захлопывая за собой дверь, оставляя Леона в комнате без единого окна, не жить, а находиться, словно какое-то туповатое домашнее животное, у которого нет ни интереса ни выбора, где находиться, которое радо будет скучным декорациям и сытной бумажной еде, раз в день падающей на него сверху, прилипающей к мокрой спине и оседающей на дне импровизированного озера. Будто как «на воле», изображая из себя пародию свободной жизни. Леон останется здесь существовать. Он решает, что пора заканчивать, что этот сон ему уже осточертел, и он хочет поскорее выбраться в реальность. Хоть и к Чоколатте, где так же тесно и холодно, но там, где его хотя бы не пытаются обмануть мнимым комфортом и иллюзией жизни, на которую он обрёк себя сам, просто в одним момент спасовав, при небольших трудностях.       Время тянется бесконечно долго, голоса со всех сторон что-то нашёптывают, но у Абаккио не получается различить ни единого слова. Он больше не слышит знакомых голосов. Бруно тоже молчит. Ощущение его отсутствия тяжёлым комком давит на грудь. Леон обещает ему, себе и остальным, что он выберется из этой клетки и обязательно найдёт его, что всё страшные сны рано или поздно заканчиваются, и если этот не хочет подойти к своему концу, то он, как говорит Буччеллати, просто перестанет существовать.       Абаккио не знает, сколько времени это длится, кажется, что целую вечность, он медленно открывает глаза, в этот раз в настоящей реальности и морщится от головной боли, будто после похмелья. И кошмары эти кажутся лишь затянувшимся пьяным сном. Он не помнит ничего из того, что он якобы рассказал Чоколатте, не может вспомнить ни единого произнесённого слова. С досадой радуется только, что из своего дурацкого Неверленда он наконец-то выбрался, что здесь, среди серых стен ему приятнее, чем там, в оглушающих комках звуков Алисовой реальности.       Леон накрывает рукой глаза, морщась всё от такого же мерзкого стерильно белого света. Секунду погодя до него доходит, что он больше не связан, а придурковатого доктора в комнате и нет вовсе.