Тринадцать и ещё немного

Холод чаще вызывает любопытство, чем отвращение, Аямэ просто плохо его переносит. В его случае даже неосторожных объятий какой-нибудь девушки не нужно, чтобы перевоплотиться. Досадно и даже немного несправедливо. Тепло, исходящее от людей, поистине прекрасно, оно привлекает Аямэ на уровне инстинкта. Аямэ оправдывается этим, не слишком старательно защищаясь от возмущённых наскоков Юки и Кё: ему нравится поддразнивать их, нравится эта живость, которую они показывают. Это замечательно. Это гораздо лучше, чем видеть их замкнувшимися один на один со своей личной темнотой. Дело не только в инстинктах, но всей правды он, конечно, не скажет. Аямэ хихикает сам над собой и своими маленькими тайнами. Не то чтобы он так сильно не хотел рассказывать. Просто не получается. Просто он привык так жить. И просто мальчики, наверное, не поймут. Пока. *** Аямэ хочется увидеть рассвет. Ещё слишком холодно, он знает, но одеться самому и бесшумно в четыре с половиной года сложновато, и он выскальзывает на террасу в лёгкой юката. Утренний воздух восхитителен. Гладкие доски под ногами — тоже. Он ходит и ходит, обнимая себя за плечи, он всё-таки видит, как начинает светлеть, а потом случается то же, что и всегда. Ничего приятного. Наверное, он может заползти обратно в дом. Или нет: сёдзи он успел задвинуть. Аямэ сворачивается в клубок и решает просто ждать. Он не знает, как скоро у него получится вернуться в человеческую форму, но ничего кроме ожидания не остаётся. Возможно, он вообще тут замёрзнет — мысль вялая, клонит в сон. Может, из-за этого Аямэ и не замечает сразу, когда именно появляется кто-то — тоже босой и в лёгкой юката, мимоходом понимает он, и удивительно, чудесно тёплый, горячий, живой. Аямэ не успевает даже шевельнуться, когда маленькая, но крепкая рука, бесцеремонно хватает его сзади за шею — и вот он уже болтается в воздухе, глядя в яркие серые глаза. Кто-то моргает и выдыхает (дыхание у него тоже тёплое), а потом улыбается весело: — Привет! Давай познакомимся. Чужой мальчик совсем не удивлён тем, что видит. Это интересно, но у Аямэ нет сил отвечать. Милый, милый Гурэ. Эта первая встреча была такая нелепая — и такая замечательная. Сигурэ может быть или считать себя самым страшным из них, безжалостным и хитрым, но Аямэ знает, точно помнит с того самого утра, какое шальное, горячее сердце бьётся в его теле, полном жизни. Какие бы тени не блуждали в умных, всевидящих глазах Сигурэ — он рождён для радости, может, более других. Аямэ всегда помнит чувство защищённости, охватившее его, когда Гурэ, не колеблясь, сунул за пазуху замёрзшего змеёныша и, прижимая к себе, поскакал через двор и переулки, как позже понял Аямэ, к доктору, — только пятки, наверное, сверкали. Когда он снова выбирается из дома рано-рано, чтобы увидеть рассвет, первый новогодний на этот раз, он может не опасаться превращения: Гурэ и Тори сидят по бокам, они оба тощие, сидеть между ними, чувствуя их острые локти, немного неловко, но живой жар, идущий от них — прекраснее всего. *** Мать его недовольна этой уязвимостью с самого начала. То, как легко Аямэ меняет облик, делает его ужасно неудобным ребёнком; «как будто мало мне твоего характера» — так и читает он по поджатым губам. Это проблема. Когда ваш хорошенький мальчик способен превратиться — о-боже-какой-ужас — в змею просто оттого, что на улице зима, или весна, или похолодало, или даже кондиционер в магазине слишком уж хороший, а мальчик этот — не слишком послушный... О-о-о, это портит все планы. Впечатление. Репутацию. Для матери это хуже всего, он знает. Это уже её уязвимое место. Самому Аямэ такая жизнь тоже даётся нелегко, но его личная война за независимость начата. Он будет победителем, весьма вероятно. Он выбегает во двор, не дослушав нотации, и пытается поймать снежинку. Снежинка даже успевает коснуться его человеческой руки, прежде чем тело меняется. Только желание загадать уже не получается. Обидно. *** Аямэ сдвигает сёдзи, чувствуя, как его колотит. В доме холодно, недостаточно, чтобы перекинуться, но хорошего мало. А может, это просто по позвоночнику прокатывается колючая волна тоскливого страха. — Тори? Тихо. Очень-очень тихо. Аямэ ненавидит эту тишину. Кана была шумная. Тишина в старом, строгом доме, особенно устоявшаяся после смерти предыдущего хозяина, отца Хатори, бежала от этой женщины, расползалась и тая, как снег по весне. Каны больше нет здесь. Никогда не будет. Аямэ ненавидит тишину и Кану он тоже, кажется, готов ненавидеть. У него нет такого права. Да и не это важно — напоминает он себе, выдыхает и снова набирает воздух в грудь. Противный холодный воздух. — Тори! В кабинете так же тихо. Тишина забивается в ноздри как пыль, от вида Хатори — неподвижного в своём рабочем кресле, белого-белого в этом дурацком халате — почему-то сжимает горло, но Аямэ упорно повышает голос, нарочно используя свой обычный тон: — Привет, вот ты где! Я подумал тут — заскочу на минутку; подожди, сейчас чай сделаю, ты же знаешь, я в этом необычайно... Он сглатывает, обрывая собственную трескотню. Господи, какая бессмыслица. Хатори поворачивается к нему — лицо тоже белое, волосы, падающие на лоб, кажутся от этого ещё темнее. Как вода в глубокой речке зимой. Молчит. «Он похож на снег, такой холодный», — вспоминается усмешка Акито. Холодный. Враньё, враньё! — колотится, заходится что-то внутри; без предупреждения, Аямэ почти бегом пересекает кабинет и обнимает друга. — Ая... Хатори строгий и аккуратный, но такие наскоки в школе он всё-таки терпел молча. Почти всегда. И в этот раз он замолкает, сидит неподвижно, пока Аямэ осторожно, но настойчиво прижимает его черноволосую голову к жестковатой вышивке на собственной одежде. «Он холодный, холоднее всех». Аямэ чуть покачивается, обнимая Хатори за плечи одной рукой, другой перебирает волосы, в движении осторожно касается подбородка — и вздрагивает, неожиданно чувствуя, как что-то капает ему на запястье, почти обжигая. Нет, нет, не кровь, повреждённый глаз Тори уже достаточно зажил. Сидящий всё так же напряжён, но Аямэ не отпускает, и сопротивление слабеет. Волосы мягкие и тёплые, а лоб кажется совсем горячим — Аямэ беспокоится, нет ли температуры. Он-то не врач, в отличие от самого Тори, он только и может, что стоять вот так, чувствуя, как капают на руку чужие слёзы. «Он как снег, лучше ему держаться подальше от всех этих глупостей снаружи». «Холодный-холодный». Наглая, наглая, бессердечная ложь. Душа Хатори — не сверкающий снежник, а ласковый огонь, жарче которого Аямэ не знает. Тори горит сейчас, в своём милосердии к другим, к Кане и даже Акито, и это заметнее, больнее чем всегда. Но даже если он снова спрячет свою душу (почему это должно было произойти именно с ним?), Тори никогда-никогда не изменится в своей заботе о других. ...Только не о себе. Аямэ не остаётся ничего, кроме как стоять и баюкать его, позволяя хотя бы выплакать этот жар. В доме холодно, но это не имеет значения. *** Аямэ просыпается в блаженном тепле и понимает, что комната не его. Одеяло тоже не его, но, убеждается Аямэ, это то, которое он сам сшил из кусочков лучшего пёстрого шёлка, затейливым и сложным манером. Это того стоило — получилось отлично... Он ещё немного думает об одеяле, только чтобы отвлечься от очевидного: это комната Минэ. Аямэ глядит на модели, заготовки и отрезы ткани, висящие даже над кроватью. Интересное зрелище. Вдохновляющее. Минэ тихонько напевает: он узнаёт и песенку, и шаги. Притворяться дальше, просто наслаждаясь теплом её постели, нет особого смысла. Он прикрывает глаза и бормочет в пространство: — Я опять, да? Просыпаться с утра нагишом в постели хорошенькой девушки, которая вам, самое меньшее, небезразлична, — какая удача, скажет любой. Всё отлично, не так ли? Аямэ первый залился бы соловьём... если бы речь шла о ком-то другом. — Ага. Доброе утро, директор! — Минэ подходит поближе, и Аямэ открывает глаза. Она прижимает к груди аккуратный пёстрый свёрток: — Ваша одежда высохла, не волнуйтесь. Он улыбается ей. Ничего не было. Никакого личного чуда, романтической ночи и всего такого: он просто опять замёрз. Вчера, когда они возвращались с рождественской выставки, поднялась жуткая метель, помнится, и спрятаться не было никакой возможности. Он очень старался не провалиться в оцепенение, цепляясь за плечо Минэ, пока она собирала его одежду с мокрого асфальта. К счастью, никто ничего не заметил. У Минэ были костюмы с выставки, поэтому ещё один посреди улицы не вызвал у прохожих вопросов. Надо встать. Аямэ чувствует себя ребёнком в дурном настроении: в детстве такое бывало, не хотелось вставать нарочно. Он жмурится так, что под веками плывут цветные круги. Он справится, он будет в порядке через пять минут, а пока он позволяет себе задыхаться ото всего сразу: несбывшейся глупой надежды, обиды на это, злости на себя и искреннего, хотя и бессильного смеха. Задыхаться от тревоги, которая иногда накатывает в такие утра: что будет, если кто-то узнает? Если узнает Акито? Задыхаться от огромности, хрупкости и неполноты своего счастья. От любви к ней, кипящей во всём его существе. Невыносимо. За окном, наверное, холодно, но Аямэ кажется, что сейчас он мог бы выскочить из магазина как однажды в детстве на террасу — босиком и в лёгонькой ночной юката — и не перекинуться в змею. Потому что в груди у него разрастается огненный шар, мешающий дышать, или даже целый фейерверк, кажется. Искорки этого фейрверка разбегаются по всему телу. Невозможно замёрзнуть, разве нет? Шар не взрывается и не делает больно — только ресницы и щёки мокрые. Аямэ мотает головой, зарываясь лицом в собственные волосы. — Директор? — в голосе Минэ осторожный вопрос. Она понимает его лучше, чем кто-либо. Это всё равно замечательно, чтобы ни висело на нём и его сумасшедшей семье. — Отлично! — вопит Аямэ, резко садясь на кровати. Минэ ойкает, когда они сталкиваются лбами, и, не в силах удержать равновесия, падает вперёд. Аямэ не может не хихикать, обречённо сворачиваясь на подушке кольцами и потирая голову кончиком хвоста. Гурэ умер бы от смеха, доведись ему увидеть эту сцену. — Прости. Очень больно? — он разворачивается, тянется к ней, смотрит, как она потирет лоб, сидя на одеяле. — Почти нет, — поправляя очки, Минэ улыбается своей вечной тёплой улыбкой, от которой у него внутри всё замирает, даже если он змея. Ну, он заколдованная змея. Может себе позволить. Эти мысли, кажется, способствуют ускорению обратного превращения — Аямэ обнаруживает себя сидящим на постели с ногами и поверх одеяла — так значительно неудобнее, чем раньше. Он сдвигает колени, слезает с подушки и свешивает ноги с края кровати. Минэ не из тех девушек, кого можно напугать зрелищем абсолютно раздетого мужчины поблизости — да её вообще мало чем можно напугать. Одна из ста тысяч причин, по которым не любить её невозможно. Не глядя на Минэ, Аямэ нашаривает на полу у постели свою тонкую нижнюю рубашку — выскользнула из уроненой стопки — и привычно начинает одеваться. Его не смущают подобные ситуации, обычно, по крайней мере. Или он просто старается, чтобы другие так думали. Потому что это забавно. Вот только здесь и теперь никакое личное чудо всё ещё невозможно, а желание обнять её прямо сейчас переходит все разумные пределы. Чувствуя движение рядом, Аямэ невольно замирает. Минэ знает всё-всё (хотя об этом лучше не рассказывать), и она не пытается обнять его сама, просто отводит волосы у виска, а потом чёлку — и целует его в лоб. Он мог бы отправиться на Северный полюс, а не то что на улицу. В одной этой рубашке. И не превратиться в змею. Аямэ не волнует, насколько это далеко от реальности. Когда Минэ отстраняется, он осторожно берёт её лицо в ладони и возвращает поцелуй. ...На улице всё-таки холодно, и, хотя о вчерашнем безобразии ничего не напоминает, снежинки всё ещё сыплются. Аямэ пытается поймать их раскрытой пастью. Он, по крайней мере, может их видеть. Может быть здесь, нарушая все правила. Шарф Минэ достаточно широкий, чтобы прохожие не заметили змею у неё на шее, и достаточно тёплый, чтобы эта змея не заснула. Жаль, что в снежки сыграть не получится.