Миротворец

11. Веллингтон относился к Испании и Португалии со снисхождением. Несчастия двух этих стран принесли ему славу. Но в остальном не привлекали. Пыль оседала на всём тонкой плёнкой. Жара липла к телу, как пьяная шлюха. О народе и говорить нечего. Португальцы — слабы, а испанцы — глупы и крикливы. Но даже к пёстрому и грязному миру привыкаешь спустя несколько лет. Притираешься, так сказать. Пьёшь перебродившее испанское вино, слушаешь португальские надрывные песни, заглядываешься на пышные юбки и тонкие кисти испанских танцовщиц. Веллингтон решил: испанцы имеют право считаться достойной нацией. Благодаря фламенко. Он видел, как танцуют женщины в освобожденных им городах. Когда английские солдаты унылым строем брели по чёрным голодным улицам, какая-нибудь вздорная испанка, завидев их, бросала корзину гнилых гранатов. Бордовые перезрелые искры рассыпались у неё под ногами. Старик под полуразрушенным домом оживлял гитару, проходился по ней пальцами, дёргал разбухшие струны. Гитара отзывалась утробным рыком, перекатывалась тяжёлым громом. Музыка то бежала, то замедлялась, приглушённо урча. И испанка танцевала, взмахивая юбкой в уродливых пёстрых цветах. Щёлкала каблуками, пальцами и ладонями. Ноги били землю, и топтали, и презирали весь мир, и всех, кто не видел этот танец. Её бледные кисти метались, испанцы кричали «ола!», восхваляя арабского бога. Англичане шли дальше, не отрывая от неё взгляд. А испанка кружилась: тёмная сердцевина и юбка — пышный бутон. И кричала: — Нет — французам! Нет — Империи! Нет — Бонапарту! Словно она сама сразила и французов, и империю, и Бонапарта. Испанцы, окружив её, хлопали и свистели. И кричали: «ола!». Чёрные глаза испанки проклинали всех, пёстрый горох метался, каблуки щёлкали и топтали гнилые гранаты. Англичане шли дальше и пытались удержать в памяти этот танец, который гонимые ветром цыгане принесли с собой и прятали в тёмных закоптившихся кабаках. И кто-то из генералов сказал тогда: «Такое безумие должно быть запрещено». Безумие — это фламенко. Веллингтон не был безумен, если на то пошло. Он видел, как испанские жёлтые степи вспыхивали после битвы, и раненые — кто без ног, кто без сил — не могли уползти. Их окружало пламя, и они горели живьём. Видел, как вековые крепости крошатся, словно пирог из песочного теста. Видел горы трупов, реки трупов. Видел Нея. Касался Нея. И всё же не сошёл с ума? Он победил при Виттории и взял Алмейду, он победил пять наполеоновских маршалов, он вступил во Францию. Его наградили столькими титулами, что он и сам путался, кто он теперь. Он — граф, маркиз, виконт. Он — победитель. И после Тулузы, когда вдруг всё пошло не так, как он хотел. После потерь и раздражения и предвкушения новой изматывающей гонки за Сультом щедрый адъютант приготовил Веллингтону чудесную новость под сладким соусом: — Бонапарт отрёкся от престола в пользу своего сына, сэр. Скоро союзники вступят в Париж. Веллингтон сошёл с ума. В груди приятно защекотало. Не верилось и верилось одновременно. Бонапарт повержен. Язва этого мира, гнойный чирей на жизни Веллингтона, чума, рассадник войны. Единственное, что Веллингтон до скрипа в зубах ненавидел и чего тайно и холодно боялся, чему завидовал и чем восхищался. И больше не нужно было тянуть на себе лямку с грузом, и было легко и светло, как будто огромная чёрная тень исчезла. И теперь Ней будет его. Веллингтон сошёл с ума и хлопнул в ладони. И поддаваясь какому-то дикому бешенству, какое есть только у чернобровых роми, он завертелся и защёлкал пальцами. Впервые позволил себе такую дерзость, впервые позволил себе улыбку и радость. И томные переливы гитары звучали и каблуки топтали французскую землю. Неслось фламенко — и мир перед глазами горел пёстрыми пятнами. Хотелось ударить ногой по земле и крикнуть: — Нет — французам! Нет — Империи! Нет — Бонапарту! Словно он в одиночку сразил и французов, и империю, и Бонапарта. Веллингтон тихо посмеивался, вдыхая воздух полной грудью. Он замер и чувствовал, как колотится радость в висках и в груди. Как душно, жарко и счастливо. Ты слышишь, Ней? Ней его не слышал. Веллингтон уверенно шёл на Париж, готовый войти туда, как победитель. Одним презрительным взглядом окинуть этот город — грязно и непристойно, как побитую шлюху. Город, который потерял своего императора. «Его нет», — назойливым молоточком стучало в голове. Бонапарта нет. Веллингтон считал километры до Парижа. Бонапарта нет, и Ней теперь свободен, ни к чему не привязан, никому не обязан. Его Ней. Его приз. Ведь Веллингтон — победитель. Сначала ты ненужный элемент, четвёртый ребёнок в семье, который не может рассчитывать на любовь или наследство. Ты мечешься по странам, чтобы найти себе место. Суёшься в парламент, суёшься в войну. Ты готов податься куда угодно, чтобы доказать: ты не кусок дерьма, ты чего-то стоишь. Отправляешься в Испанию, отчитываешься о каждом убитом солдате перед правительством, мучаешься от жары и медленно сходишь с ума, чтобы доказать — ты нужный, ты значимый. Ты чего-то стоишь. И доказываешь. Ты — виконт, маркиз, а теперь и герцог Веллингтон. Тебя ждут признание и почести на родине, тебя ждёт сам принц-регент. Виктория поведёт тебя под руку перед всей Англией. Но что она и все эти титулы? Пустой звук. Ней — вот настоящий приз, награда, утверждение твоей победы. Нужно только войти в Париж и склонить его. Раньше у Нея был Бонапарт, раньше Ней был подчинён силе, с которой Веллингтону приходилось считаться. А теперь? Веллингтон — сила. Он победил пять маршалов, победит и шестого. В самом Париже Веллингтон узнал куда больше интересных новостей. Больше всего шептались о предательстве Мармона. Но больше всего Веллингтона заботило то, что говорили о Нее. Слухи разносились по Парижу с такой же лёгкостью, как запах дерьма. И вот уже все твердят, что это храбрейший из храбрых уговорил императора подписать отречение и даже намекнул на петербургскую сцену! Веллингтон никогда ничего не добавлял от себя, пряча улыбку за бокалом вина. Немного погодя он отправил к маршалу Нею Велозу с личным письмом. «Надеюсь, вы не забыли меня и нашу встречу в Испании. Можем ли мы увидеться и в Париже?» Велозу вернулся быстро и вместо ответа только моргал на Веллингтона испуганными глазами. Оказалось, Ней порвал записку и прогнал Велозу прочь. Веллингтон скрипнул зубами, но отступать не собирался. Он переждал какое-то время, пока Ней не успокоится. Новая власть, новые порядки, присяга Бурбонам, общая клевета и позор. Что ж, маршал Ней, привыкайте. Слава прошла. Велозу отправился с новой запиской и вернулся с этой ненавистной Веллингтону улыбкой от уха до уха. Опережая португальские излияния, Веллингтон властно протянул руку — он ждал записки и не более, но Велозу покачал головой, словно виконт — глупый мальчишка, ничего-то он не понимает в любовных делах. — Маршал сказал, чтобы вы пришли с другой стороны, с сада. Там калитка. Дверь будет открыта. Веллингтон нахмурился. Его не прельщала идея пробираться к Нею в дом ночью, как горе-любовник. Но выбирать не пришлось… Дом Нея на улице Лилль был открыт, как на поле боя. Веллингтон приехал туда, как и в Испании, только в обществе Велозу. Противно и мелко моросил дождь, влажно облизывая шею, заливаясь за воротник. Вот дом Богарнэ, вот Обсерватория. Велозу указал Веллингтону на калитку. Та была скрыта в тени и выглядела невинно и обветшало, как будто ей уже никто не пользовался сто лет. Но это всё обман: ручка была отполирована, а сама дверь даже не скрипнула, посвящённая во многие тайны, которые в неё вносили и выносили. Она хранила тишину. Велозу обернулся на Веллингтона, ожидая указаний, но он не двигался. Он сам искал этой встречи, а теперь, когда она была так близко, не решался ступить. В доме Нея тлела парочка огоньков — окна. Ждало ли Веллингтона там хоть что-то хорошее? Мрачный коридор из стен вёл прямо в сад, но там гулял только ветер. Веллингтон бросил стыдливый взгляд через плечо — на другом берегу высился Тюильри. Где-то там, в одном из кабинетов, Людовик сидит с книгой в руках, облизывает мясистые губы и делает пометки на полях мягким зернистым карандашом. В этом кабинете нет никаких пчёл — нет и следа Бонапарта. Ведь так? И почему Веллингтону видится его маленькая тень в одном из окон? Бонапарт выглядывает в ночной Париж, и его серые глаза прожигают Веллингтону спину и проклинают путь. — Оставь это. Ты проиграл, — но голос Веллингтона дрогнул. Проиграл ли Бонапарт? Он не знал. Он не утверждал, а просил: «Оставь его. Оставь его мне». Невидимый образ Наполеона ничего ему не ответил, и Веллингтон вступил в темноту следом за Велозу. Он прошёл по коридору и вышел в сад, где его встретил сладкий аромат роз — дань отжившей моде. Убрали пчёл, уберут и розы. Веллингтон шёл осторожно, как вор, слегка пошатываясь. Запах цветов пьянил, как дешёвый одеколон какой-нибудь старой дамы. — Маршал показал тебе, куда идти? — Да, сэр, конечно, сэр. — И Велозу свернул к дому, в темноте нашёл дверцу, вспрыгнул на крыльцо ловко, как обезьяна, и исчез внутри. Веллингтон нырнул за ним следом и оказался на кухне. Пахнуло теплотой. — Сразу по коридору и увидеть гостиную. Маршал обещал там быть, — шепнул Велозу и снова выскочил за дверь. Иногда Веллингтон думал, что слишком многое из своей жизни доверил этому португальцу. Открыл самую суть, открыл Нея. Может, поэтому диковатый контрабандист из чужой страны вдруг стал ему ближе всех генералов и друзей? Ведь он зачем-то оставил Велозу при себе, взял его во Францию, наверно, заберёт и в Англию. У Веллингтона была с ним одна тайна на двоих: про устриц и улиток, про рыжую шлюху, про любовь Веллингтона. Разве это мало? Веллингтон шёл в темноте. Казалось, дом тоже спал и мерно вздыхал. На секунду ему послышались разговоры, детский смех, а потом кто-то шикнул и всё стихло. Дом Нея был огромен. Повсюду были развешаны картины, но Веллингтон не разглядел полотна. Со стен на него скалились чёрные рыла с огромными белыми глазами. Веллингтон открыл первую дверь и увидел Нея. Он стоял у огромного окна, которое открывало вид на главные ворота и дорогу к дому. В гостиной было темно, а с улицы лился жёсткий синий свет, чётко вырисовывая силуэт Нея. Дождь рассыпался мелкими песчинками по стеклу. Веллингтон подошёл ближе, встал у Нея за спиной. Он снова видел те самые рыжие вихры на макушке, только теперь Ней коротко подстригся. Видел треугольник волос на шее, уходивший под воротник. Подцепить его пальцем, оттянуть, и вот она косточка — круглая и гладкая, как мушкетная пуля. — Вы уже слышали об Отречении, Веллингтон? — голос Нея — шершавый, огрубевший, как будто за то время, что они не виделись, он только и делал, что кричал, срывая глотку. — Об этом слышали все. — Я говорю о нюансах. Веллингтон уловил намёк, и как резануло последнее слово. — Вы вините себя? — Отчего же? — Ней передёрнул плечами. Казалось, он оправдывал себя. — Я хотел сделать как лучше. Я поклоняюсь войне, вы знаете, но, когда приходится морить своих людей голодом, закапывать в снегу или топить в реке — это совсем другое. Я солдат, а не убийца. На последней фразе он вздрогнул. Веллингтон подумал: как же он наивен, верит в справедливую войну, верит, что солдат и убийца — это не одно и то же. А что облагораживает первого? Общая идея? Благая цель? Родина? Какая же это глупость. Бледное лицо Нея отражалось в стекле и плакало дождевыми каплями. Бонапарта не было во Франции, но в Нее от него ещё что-то осталось, шаталось, так что Веллингтон должен был вырвать эту заразу с корнем и навсегда. — Бонапарт проиграл, — отчеканил он, чтобы Ней получше запомнил эти слова. — Вся эта игра в тирана изначально была ошибкой. Его эгоизм и тщеславие привели к тому, что даже самые верные и преданные люди, — Веллингтон покосился на Нея, ожидая его реакции, — все отреклись от него. Бонапарт заслужил это. — Заслужил поцелуй Иуды? Когда мы поехали к русскому царю и узнали, что солдаты Мармона сдались… Я хотел убить его, а потом поступил точно так же. Я сдался. У Веллингтона дёрнулись уголки губ. Мармон не Иуда (1), а расчётливый хитрец. А теперь он у Бурбонов в почёте и даже не шелохнётся, назови его кто Рагузой. — Не переживайте, Ней. Вы не Иуда, — Веллингтон теперь не смотрел на его отражение в стекле. Он изучал розоватое ухо, бледную кожу за ним с маленьким тонким шрамом. Веллингтон считал, что всё уже решено и сыпал банальными фразами. Ней брезгливо встряхнулся, как собака в репьях и грязи. — А кто я тогда? Апостол? (2) Веллингтон невозмутимо вздёрнул брови. Все эти намёки и разговоры о Бонапарте ему надоедали. Бонапарт, Бонапарт. И правильно, что он выбрал себе пчёл на герб — он всегда рядом, жужжит золотистой мошкой и больно жалит. — Вы всё сделали правильно, — ладонь Веллингтона слишком по-свойски легла Нею на плечо. Ней тут же обернулся, на губах его играла рваная дерзкая улыбка. Злой взгляд остро прошёлся по Веллингтону. — Скажите, Веллингтон… Вы боитесь его? Нет, наверно… Завидуете? Его силе, славе, величию. Это очень похоже на вас. Вы сильно страдаете? Ней стряхнул чужую ладонь, как пыль с мундира — небрежно и легко. В его глазах вспыхнули мстительные огоньки — чёрные, недобрые. Он уже открыл было рот, готовый на новую издёвку, как Веллингтон вдруг рванулся и схватил Нея за шею. Ногтями прошёлся по коже — вспороть бы её, вырвать клок мяса, чтобы заткнуть навсегда и не позволить ни одному наглому слову вырваться изо рта, не позволить этим губам изогнуться так издевательски и насмешливо. Ней глухо ударился затылком о стекло. Теперь отчётливо был слышен пугливый шёпот дождя за окном. Изо рта Нея вырвалось болезненное «ох». Пальцы сжали запястье Веллингтона, царапая, но никакая сила не заставила бы его сейчас отпустить эту тугую шею. Под ладонью затравленно бился пульс. Там много крови, много жизни, но Веллингтон только наклонился к Нею, глядя в его тёмные напуганные глаза. Пахло страхом и дождём, ноздри его широко раздувались, рот скалился и дрожал, и тогда Веллингтон тихо и уверенно отчеканил каждое слово: — Его. Больше. Нет. Он говорил так, будто Бонапарт уже умер. И Веллингтон верил в это, верил, что каждое его слово, как пуля, способно пробить Бонапарту грудину. Поверил Ней или нет, но хватка ослабла, он сам весь как будто обессилел, взгляд потух. Наверно, он ждал и надеялся, что Веллингтон его задушит, но тот повторил ещё раз — тихо и спокойно, как будто для себя: — Его нет. Ты понимаешь? Мишель. С шеи ладонь перебралась выше, к вихрастому затылку. Пальцы вцепились в этот жёсткий и колючий, как солома, волос. Ней весь напрягся, выставив вперёд руки. Веллингтон ожидал, что это будет страшно, что это — как охота на тигра. Ней — тот самый хищник, с которым нужно осторожно, спокойно. Выждать, приготовиться. А потом что? Прицелиться и выстрелить? Веллингтон тянул его ближе. Округлый подбородок с ямочкой, щёки, губы. Всё это — ближе. Но Ней вдруг заартачился, замотал головой, как жеребец, не готовый принять узду. Веллингтон вцепился в него так сильно, что мог сорвать скальп, прошептал снова, выдыхая каждое слово Нею в лицо, чтобы и он дышал ими: — Его больше нет, Ней. — Нет. Бонапарта больше нет. Ней ослаб, проиграл и сдался. Веллингтон потянул его на себя, на софу-гондолу, которая мелодично скрипнула, когда они легли на неё вдвоём. Обитая мягким бархатом кремового цвета, вся в золотистых крапинках, такая элегантная и тонкая — на ней бы лежать полуобнажённым девам и позировать художникам. Или сидеть, полуразвалившись, цедить шампанское и обсуждать последние изыски моды. Она не предназначена для двух мужчин. Но они всё же легли на неё и одновременно зажмурились, ожидая чего-то страшного и неизбежного. Дождь отговаривал их беспокойным шёпотом. — Я слышал смех, когда шёл сюда, — сказал Веллингтон. — Это дети. Не спят, негодники. Больше они ничего не осмелились друг другу сказать. Веллингтон хрипел и тыкался носом в чужой затылок. Мягкий. Не такой, как у шлюхи. Тёплый. Тыкался в спину — жёсткую и гладкую, без прыщей. В лопатки — острые, покрытые россыпью веснушек и мелких капель пота. У Нея горячая-горячая кожа, сильные руки и плоский твёрдый живот. Он не выл на португальском, не скулил. Веллингтон прижимался к нему щекой и слушал тяжелое загнанное дыхание. От Нея пахло землёй. Шея и уши у него пошли красными пятнами. «Мальчик с красными ушами», — мелькнуло в голове у Веллингтона, но он не знал к чему это и о чём. Главное, что Ней был с ним. Под ним — такой неподатливый, не как шлюха. Не дряблый, а подтянутый. И вот его широкие плечи, за которыми совсем не страшно. Веллингтону не было страшно. Это ведь так хорошо, так правильно. Это же Ней. Ней — коротко и сильно. Ней — бьёт в самую суть, в ту слабую впадинку на груди — горячо и туго. Это грудью к спине, это быстрый толчок — снова и снова. Это Ней. Когда Веллингтон открыл глаза — никого рядом не было. Кружилась голова, и потолок перед глазами уходил в бесконечную даль. Веллингтон отвернулся и тупо уставился на жёлтые крапинки на обивке софы. Он потянул палец к этим маленьким золотистым узорам. Это были пчёлы. По голой коже пробежало что-то неприятное, щекотливое. Веллингтон приподнялся, растирая плечи руками. Кости ломило, голова напоминала августовский переспелый арбуз. Постучи по ней костяшками пальцев — расколется пополам. Веллингтон застыл на софе в пугливой растерянности ребёнка, который проснулся от ночного кошмара. В комнату скользнул Ней: — Что с вами? «В каждой мелочи здесь я вижу Бонапарта». — Приснился дурной сон. — И что же там было? — Пчёлы. Нея это не впечатлило. Наверно, он не видел ничего ужасного в маленьких мохнатых комках. Но для Веллингтона они являлись частью жадной, непобедимой силы. Частью Бонапарта. Он поспешил сменить тему: — А вам снятся кошмары? Ней дёрнул плечом, присел на край софы и посмотрел на Веллингтона прямо. — Иногда. Порой снится Россия. Я еду на дохлой костлявой кляче — непонятно, как она вообще меня несёт. Впереди и вокруг чёрное небо и полоса горизонта, а дальше белый-белый снег. Рядом идут мои солдаты, еле волочат ноги. Лица у всех обмороженные и злые. В какой-то момент кляча оступается, и я понимаю, что солдаты идут не за мной. Они меня окружают. Я зову их дальше, а глаза у них у всех мёртвые. Они бросаются на лошадь и рвут её, ещё живую, зубами. И кажется, как будто крик у неё человеческий. Я падаю в снег, а солдаты набрасываются на меня, и уже непонятно, кто кричит — лошадь или я. Ней добавил уже тише: — Но чаще всего снится император. Раньше этот человек был для меня всем, а теперь я сделал его своим ночным кошмаром. Веллингтон прислушался: дождь прекратился. За окном в фиолетовом зареве поднималось бледное трупное солнце. — Пойдёмте, я вас провожу, — пробормотал Ней. Веллингтон посмотрел в окно, в синее вязкое марево — небо на рассвете. Веллингтон думал о костлявой кляче, которая волочит ноги в густом снегу, а потом эту картину занял образ португальской шлюхи — короткие рыжие волосы, опухшая щека и дорожки слёз. Её измученное лицо превратилось в лицо пекаря. Его нос был весь в веснушках и муке, и пчёлах. Всё лицо облеплено ими. Веллингтон спешно вышел на улицу. В саду его уже ждал Ней. Чистый утренний воздух и дождевая свежесть резали лёгкие. Веллингтона всего мелко трясло и как будто лихорадило от этой близости, которой он боялся и хотел. Ней всё понял и заботливо дёрнул его за ворот: — У вас воротник задрался, Артур, — схватил под локоть и повёл через сад к мрачному коридору и тупиковой двери. — Какая удобная лазейка, — заметил Веллингтон, чуть приходя в себя. Его ещё слегка шатало и морозило. Ней как-то неоднозначно ухмыльнулся: — Это для Иды (3). И вытолкнул Веллингтона в тёмный переулок. Через несколько дней Веллингтон удивил своих друзей идеей купить жильё в Париже или в округе. И это при том, что его как можно скорее ждали в Англии, чтобы вручить почести, титулы и деньги на покупку имения на родине. Но Веллингтон, казалось, никуда не торопился. Он стал чаще выезжать в свет и знакомиться с дамами. Сначала его замечали в хаотичном флирте, а потом сплетники подметили закономерность — многие из выбранных Веллингтоном дам состояли в неплохих отношениях с Бонапартом. Весь его вид, каждый небрежный жест и надменный взгляд из-под тяжёлых век так и источал торжество. Веллингтон был победителем, но не на поле боя. Он победил в другом. Он проходил через потайную дверь, которая раньше предназначалась для любовниц, но теперь принадлежала только ему одному. Его больше не пугали пчёлы. И больше Ней не сопротивлялся. Он был его. Веллингтон верил в свою силу и победу, он засматривался на женщин Бонапарта, как мстительный хищник, готовый перегрызть стадо овец будучи сытым. Все эти пышные оперные певицы и актрисы казались ему безвкусными дешёвками. Можно было утвердить свою победу над Бонапартом снова, но кто эти дурочки по сравнению с Неем? Конечно, уверенный в своей победе, Веллингтон не замечал перемен. Сначала Ней спокойно принял новую власть. Устроил пышный бал в своём особняке, внушил себе и другим, что он ревностный роялист. Он рассыпался в похвалах новой власти, заискивал перед ней, как пёс, ожидающий подачки хозяина. Пока Наполеон Бонапарт — Война Нея, Бог Нея — одиноко прогуливался по дикому пляжу и смотрел вдаль, где смутно вырисовывался силуэт земли, которой он когда-то правил. Ней подавал руку королю, как заботливая сиделка. Он вычеркнул целый кусок из своей жизни, кусок, помеченный Наполеоном Бонапартом, которого Ней любил и которому поклонялся. Он легко сменил святыни, разрушил прошлый храм и перешёл в новый. И хотя сам король был к Нею благосклонен, двор же видел в нём шута. Такой всеобщей любви и признания, как при Бонапарте, Ней больше не получал. Вскоре отношение и вовсе сменилось холодом, которым отдавало каждое слово. Больше всего ударов посыпалось на мадам Ней. Желчь капала, сочилась из каждого взгляда. Жену Нея порой намеренно не замечали, словно она — непристойный элемент, гадкое напоминание, как те же вензеля с буквой N и пчёлы, которые всё ещё украшали редкие залы. Ней никогда не был страстно влюблён в свою жену. Но они прожили вместе немало лет и были из тех пар, которые несмотря на годы могут всё также свежо и тепло друг другу улыбнуться за завтраком. Он с пеной у рта раздавал ей советы, как пресечь такое отношение на корню, но видел день за днём одно и то же — красные, опухшие глаза супруги. Последней каплей стал тот день, когда Аглая, заплаканная, рванулась в его объятия и попросила увезти куда-нибудь подальше. Сначала Нея захватила бездумная ярость, она ударила в виски, она требовала выхода. Но на кого её выплеснуть? Всегда уверенный в себе Ней вдруг потерял решимость. Сын бочара, маршал корсиканского чудовища, который это чудовище же и предал. Кем он хотел стать этим людям, этому дворянству, которое проклинало его? Ней обнял Аглаю, слушая, как она тихо всхлипывает. Виноват был он и никто другой. Он исполнил её желание, и уже на следующий день чета Неев исчезла. Веллингтон узнал об этом только через Велозу. Он должен был отправляться в Англию на днях — жуть как хотелось вкусить славы и всеобщего признания, а Ней, как назло, не отправил ни одной весточки. Тогда Веллингтон раздражённо махнул рукой и послал Велозу. — Слуга передать, что маршал с семьёй уехать, сэр. — Куда? — спросил Веллингтон. — В Кудро, — Велозу развёл руками. Это непонятное слово ему ни о чём не говорило. Веллингтон только удивлённо моргал. Ему следовало злиться, но он чувствовал себя таким одураченным, что даже ярость не могла побороть удивление. Ему вспомнилось отступление Нея, Испания, а ещё Помбал, а ещё Рединья, а ещё… Те моменты, когда он думал, что победил, но неизменно проигрывал. Ней, который так ловко водил его за нос и не давал поймать себя. Неужели он обдурил Веллингтона опять? — Когда они уехали? — Пару дней назад, сэр. 12. Кудро стоял на холме, рядом с маленькой деревушкой. К нему тянулась извилистая дорога, по обеим сторонам которой росла рыжая пожухлая трава. За имением расстилались пушистые зелёные поля, а ещё дальше тёмной стеной возвышался лес. Ней чувствовал себя живым здесь, живым по-особенному. Это напоминало их маленький дом в Сарлуи, где всегда кипела жизнь, бегали подмастерья, властно покрикивал с верхних этажей отец и шло бочарное дело. Во дворе бегала всякая живность, пахло сеном, нагретым на солнце, и опилками. Так было и в Кудро. Ней оставил все сожаления, сплетни и своё предательство в Париже. В Кудро его окружала только теплота. Солнечный свет проникал в окна и вымазывал всё вокруг в цвет яичного желтка. А ещё была музыка. Ней не скупился, выписывая всё новые и новые партитуры для Аглаи. Музыка лилась из окон, стекала на улицу, лёгкая и весёлая, окутанная пышным муаром. Старших сыновей он учил ездить верхом. Они выходили после обеда. Наполеон и Мишель ёрзали в седле и мяли узду, дожидаясь, когда отец разрешит им прокатиться самим. Сначала Ней шёл молча и курил, делая вид, что не замечает нетерпения сыновей и едва заметно улыбался. Он рассуждал о поливе, посеве, охоте на фазанов и прочей ерунде, пока Наполеон и Мишель покрывались красными пятнами — одинаковые в своём нетерпении. Тогда уже Ней улыбался открыто и, не успевал он кивнуть в знак согласия, как лошади срывались с места, подгоняемые уверенными ездоками. Наполеон и правда хорошо держался в седле. Мишеля же слегка покачивало, но никто из сыновей не боялся падения — храбростью они пошли в отца. Ней оставался один. Впереди неслись в облаке пыли два тёмных пятна. Изредка они что-то кричали или смеялись тем звонким, ничем не обремененным детским смехом. При его звуке Ней всегда улыбался, чувствуя в груди нечто тёплое и мягкое. В такие моменты он иногда думал о старости — как о хорошем друге, которого он уже однажды видел. И который когда-то придёт, а после его визита придёт и другой давний знакомый — Смерть. Но всё это было должным и Нея не страшило. Он постоял немного под деревом. На ум пришёл Бонапарт, который тоже должен был состариться, только не так, не в тепле, не со своим сыном, а один, на острове, и Ней снова почувствовал острый укол совести и вины. Навстречу уже неслись Наполеон и Мишель — красные, распаренные, взмыленные не меньше, чем их лошади. Они перекрикивали друг друга, пытаясь доказать, кто из них был первым, но отец одинаково наградил обоих улыбкой и с одинаковой строгостью подметил ошибки. Потом они, довольные, возвращались домой. Так было и сегодня. Ней только зашёл во двор, как навстречу ему выбежал конюх. — Вас ожидает человек! — Кто именно? — Он не передал даже визитки, — конюх всплеснул руками. Ней нахмурился. Такая скрытность настораживала. На Кудро — его светлый уголок мира — нашла серая туча. Конюха озарила догадка. — У неизвестного господина большой острый нос! — конюх описал в воздухе дугу — от своей переносицы и вниз, как петля. Этакое очертание груши. Как будто у того незнакомца была огромная груша вместо носа. Ней рассмеялся. — А, это мой старый знакомый! Возьмите лошадей, Жиру. У каурой, кажется, шатается подкова. И да, если какой-нибудь господин придёт ко мне и откажется представляться, сразу сообщайте мне о размере его носа! Ней рассмеялся, мельком глянув на окна верхних этажей — там была детская и музыкальная комната Аглаи. Ней не был святым, и его жена прекрасно знала и о мелких романах в походах, и о настойчивости Иды. Она и сама не брезговала своим кокетством, но всё это Ней оставлял Парижу. Кудро для него был почти что свят. И Веллингтон — та самая серая туча, морозная и тёмная. Ней шёл по пыльной мягкой дороге, на которой ещё свежи были вмятины-полумесяцы от копыт. Полководческое чутьё и привычная скрытность никогда не оставляли Веллингтона. Ней подошёл к холодной тенистой полосе — за ней начинался лес. Кроны деревьев плотно прижимались друг к другу. Солнечные лучи опадали на мшистую землю золотистыми крапинками. Всё остальное было погружено в мёртвый тёмно-зелёный мрак. Нога Нея только провалилась в мягкую влажную землю, как перед его глазами метнулось что-то тёмное. Предплечье прожгло болью, и Нея дёрнуло в эту темноту, где пахло гнилью и сыростью. И вот маршал Ней лицом к лицу с Веллингтоном. Взгляд острый, колкий — именно такой приводит в ужас английских дезертиров и мародёров. Но на Нея он не произвёл должного впечатления. Веллингтон ещё крепко держал его за предплечье. — Почему вы не сказали мне, что уехали? — бросил он как обвинение в самом тяжком преступлении. Шипящая интонация змеи, чёткие английские звуки, которые коверкали и делали бездушным любимый французский. Ней вскинул голову. Теперь Веллингтон мог отчётливо видеть его подбородок, округлый, как персик, с чёткой впадиной посередине. На самом же деле он твёрдый, как косточка. Веллингтон хорошо помнил. Он даже потерял всю злость и запал. — Неужели я должен перед вами отчитываться? — Ней махнул ладонью по плечу, стряхивая пыль, но на самом деле стряхивал Веллингтона. Тот понял, поджал губы и отпустил. — Вы могли бы и предупредить, — уже мягче, но с тем же злобным нажимом заметил Веллингтон. — Я никого не предупреждал. Только самых близких. Мой отъезд стал неожиданным даже для меня. Где вы оставили лошадь? Мы можем немного пройтись. Нею не нужно было согласие Веллингтона, он пошёл вперёд, в густую чащу. Веллингтон молча следовал за ним. — Я уехал, потому что больше не нужен в Париже. Надо мной там только смеются и не понимают. Я действительно вёл себя как шут. Предал Бонапарта, стал стелиться перед Бурбонами. Я, как корабль в шторме, мотался туда-сюда. Сам запутался, если честно, и забыл, кому я верен. Как не презирать меня после этого? Они шли, и тихо похрустывали под их ногами сухие листья и ветки. На последней фразе Ней резко остановился и посмотрел Веллингтону в глаза. Лицо его не изменилось, и он ответил спокойно и медленно: — Я не презираю. — У вас свои причины. Они возобновили путь, Веллингтон смотрел на широкую спину. Какие причины? Он не использовал Нея как полковую шлюху. Если бы он хотел, у него была бы тысяча женщин. Ней хранил в себе что-то другое. От него шло едва ощутимое тепло, в котором хранилась огромная сила. Она смягчала Веллингтона и несла в себе что-то из прошлого. Жар печи, запах свежего теста и муки. Был ли Ней воплощением пекаря, первой привязанности из детства Артура? Или стал чем-то большим, отдельным от глупой детской влюблённости? Ней шёл неуверенно, покачивался, как юный моряк в первой морской качке. Веллингтон повторял каждое его движение и думал, что пошёл бы за Неем куда угодно. — Да, я знал, что за моей спиной смеются и покручивают у виска, — продолжил Ней. — Может, я стерпел бы это, но когда стали смеяться над моей женой… Она плакала и просила увезти её, так я и решил в ту же секунду. Вы знаете, горячая голова. Ней улыбнулся, пригладив шевелюру. Веллингтон вздрогнул. «Огонь быстро умирает», — вдруг вспомнилось ему, но он не знал, что это за фраза и откуда она. В душе засело что-то тревожное, свернулось кольцами, как кобра. Веллингтон решил не трогать её. Ещё со времён Индии он знал, что кобры смертельно опасны. — И всё же вы могли сказать мне. Вы же знаете, я скоро отбуду в Англию. — А, поедете пожинать лавры. Это хорошо, — Ней кивнул, отводя от своего лица ветку. Воздух стал гуще и плотнее. — Какой у вас будет теперь титул? Веллингтон задумался. — Герцог. — Герцог Веллингтон, — торжественно огласил Ней. — Звучит неплохо. — Князь Москворецкий — определённо лучше. Ней недовольно цокнул. — Оставим титулы. Лес расступился: впереди, в овраге, тускло мерцало маленькое озеро болотного цвета. Лицо Нея просветлело. Он и правда знал, что где-то рядом с поместьем есть озеро, но ещё его не видел. Он смотрел на лужу с восхищением и любовью, как на всё, что принадлежало ему. Веллингтон тоже подошёл поближе. Секунду-другую Ней вглядывался в мутную воду, застывшую, как студень, а потом сказал: — Кстати, о титулах, — он развернулся к Веллингтону, улыбнулся одной половинкой рта и качнулся на каблуках, глядя ему в лицо. — Почему вы отказались представиться моему конюху? — Я не доверяю никакой прислуге. Скажут вашей жене, разнесут друг другу. И потом вся Франция будет знать, кто заезжает к вам. — И как же я должен был узнать, что это вы? Что, если бы я отказался встретиться? Веллингтон промолчал. У него и в мыслях не было, что Ней не захочет увидеть его. — Скажите спасибо Жиру, конюху. Если бы он не уточнил размеры носа моего тайного визитёра, я бы ни за что не вышел к вам! Сначала Веллингтон весь сжался от его звонкого дробного смеха. Суровый, закалённый воин и фельдмаршал, он одним взглядом пригвоздил бы к месту того, кто посмел бы насмехаться над ним. А тут — так открыто, бесстрашно, чисто — смеялись ему в лицо. Веллингтон сжал кулаки. Если англичан атакуют — они ведут ответный огонь. Он сделал шаг к Нею, дёрнул за плечо и притянул к себе. Веллингтону досталась только упругая щека и уголок губ, самый краешек. Ней тут же притих. Они постояли, послушали, как дрожаще квакают лягушки. Потом Ней снова подал голос: — В следующий раз говорите, что пришёл жук-долгоносик. Это будет нашим паролем! Развернулся и пошёл обратно в лес — лёгкий, как южный ветер. Веллингтон неожиданно для себя самого улыбнулся и пошёл следом. — Надолго ли вы в Англию? — заговорил Ней снова. Он вообще стал болтливее, плотнее и сытнее с момента приезда в Кудро. — Думаю, на всё лето, — коротко ответил Веллингтон. Он уже планировал ту роскошь, которая его ждёт, ему тоже хотелось и поместье, как Кудро... нет, лучше Кудро, и охотничьи леса, и маленькое озеро. С одной стороны, всё в нём дрожало от нетерпения при мысли об этом, а с другой — в груди слабо и тоскливо тянуло. Может, из-за Нея, но он не признал бы этого. — Не видеть вашу сухую физиономию целое лето! Подумать только, — Ней сказал это так просто и беззлобно, что даже Веллингтон, при всём своём самолюбии, не обиделся. Дорога назад заняла у них меньше времени. Ней думал о чём-то своём. Веллингтон же был погружен в фантазии о будущем доме, приёмах, которые он будет давать. Возвращаться во Францию у него не было причин, и он с холодной расчётливостью подумал, что с Неем тоже будет покончено. Отчасти это хорошо. Веллингтон не хотел быть слабым, не хотел этот податливый, уязвимый мякиш вместо сердца в своей груди. И всё же в его выверенную с годами систему иногда прорывалось дикое чувство всё бросить. Стать таким же лёгким, никому ничем не обязанным, искренним и счастливым. Хотелось — Помбал, маленький жёлтый дом, запах чеснока и хлеба. Это, конечно, были дикие мысли, это было бешенство, и Веллингтон отказывался от него. И всё же... Они вместе вышли на свет, где их ждала лошадь Веллингтона. Ней сбросил с себя и переживания, и воспоминания. Стоял и щурился от яркого солнца. — Что же, Веллингтон! Желаю вам всего хорошего в вашей Англии, — лицо Нея на секунду растеклось в каком-то выражении нежности. Такое же оно было, когда он поправил Веллингтону воротник. Им обоим было неловко от этого. Веллингтон должен был что-то сказать. Но как выразить свои чувства словами? Сказать «люблю» — это мало. Что значит это слово? Как в нём может уместиться то шершавое, колкое, непонятное, странное, что теплится в груди? — Прощайте, Мишель, — процедил Веллингтон и протянул Нею свою руку. Ней с удовольствием её потряс. У него была горячая, шершавая ладонь. Веллингтон хотел запомнить это прикосновение, отпечатать его в мягкой податливой глине, чтобы оно осталось на ней, как слепок. Но оно распалось. Веллингтон отвернулся и быстро забрался на лошадь. Теперь Нею приходилось задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо. — Поверить не могу, кажется, это наша последняя встреча! Прощайте, Артур. Веллингтон пришпорил лошадь, чтобы больше не затягивать. Его и правда ждала спокойная, богатая жизнь, о которой он давно мечтал. Жизнь без сожалений и страхов. И никаких пчёл, конечно же. Никакой рыжей души. Ничего. Если бы он мог, то прижёг бы маленький росток боли и тоски, который пробился в нём в этот момент. Он верил, что это последняя их встреча. И Ней верил, возвращаясь обратно в свой тёплый дом с музыкой, детьми и солнцем. Оба они ошибались. Следующая встреча была при Ватерлоо.