Миротворец

Кони мотают мордами. Всадники мёртвые. (Федерико Гарсия Лорка. «Смерть петенеры»)

13. Он вкусил славы. Она пенистая и густая. Оседает в желудке, её носишь с собой, как бремя. Тяжесть мундиров и лент, которыми тебя обвешивают. Улыбки, заискивания, сладкие речи, которыми тебя вымазывают, как вымазывают мёдом праздничную утку. Церемония в твою честь — целый день. Память и зависть — всю жизнь. Кому-то другому это в тягость, но не тебе. От звания бесполезного сына — ох уж эти средние дети — к центральной фигуре всей Англии. Люди ловят зубастыми ртами любое слово, брошенное тобой. Расступаются перед тобой. Можно завести в Англии гарем из любовниц, подобно восточному шаху. Слава — удивительная вещь. Эти идиоты даже не понимают, за что любят тебя, но машут хвостами с завидной преданностью. Наслаждайся. Купи имение. Больше Кудро, лучше Кудро. Но тепло ли в Эпсли-Хаусе так же, как в доме Нея? Играет ли музыка в Стэтфилд-Сэй? Выезжает ли Веллингтон с детьми на прогулку? Любит ли он свою жену? Герцог Веллингтон не отвечал на эти вопросы. Что значили дети и пустоголовая жёнушка, когда он — на вершине мировой славы? Семейная жизнь не приносила ему счастья. Он отворачивался от Китти, стоило ей появиться в комнате. Эта глупая физиономия без каких-либо острых и примечательных черт, водянистые глаза, всё её лицо — мягкое, как тесто, казалось, вот-вот растворится в воздухе, развалится как вата. Хуже всего было, когда она открывала рот. Дети же так и остались для него существами непонятными, пребывающими в громком, ярком, живом мире. Веллингтон этот мир не трогал. Пусть живут и радуются. С детьми он перебрасывался парой слов перед завтраком, в остальном его больше занимала собственная персона. Он был жаден до женщин и войны. Первого хватало в достатке — брюнетки, блондинки, умницы и дуры. Все кроме рыжих — этим он давал резкий отпор. Войны же не доставало — кровавой, грязной, славной и злобной. Какое-то время он собирался в Америку — новое поле для битвы. Продолжать карьеру там — заманчивая идея, но в последний момент Веллингтон изменил решение в пользу Европы и политических интриг. Куда интересней пожинать лавры на Венском конгрессе. Там эпицентр всех событий, бурление человеческой жадности и хитрости. На этот спектакль стоит не только посмотреть, но непременно в нём поучаствовать. Вот Европа лежит на столе. Она — в ярком пятне трупного выбеленного света. Обвисшая кожа, приплюснутые груди и напряжённые болезненно-коричневые соски. Широко открытые глаза являют зрителю белые глазные яблоки, в которых отражаются блики от всех люстр. Каштановые волосы теряются в складках винной скатерти, поза изломанная, страдальческая. Вот она — бедная Европа, исковерканная, изнасилованная, пережившая столько войн. Кажется, она мертва. Заденьте её руку, попробуйте согнуть в локте — она хрустнет, кожа натянется, а из складок побегут мелкие жучки. Бедная-бедная Европа, потасканная, избитая. Её нутро готово вывалиться из широко разведённых ног — шёлковая набивка, пропитанная в марене для придания особо сочного красного цвета кишок, отдающих запахом чеснока. Европа только-только освободилась от одного алчного хозяина — этого острозубого Бонапарта, который рвал и рвал от неё куски. И теперь, не дав ей продохнуть, на неё накинулись новые твари. Из темноты высовывают свои жирные рыла её дети: Австрия, Пруссия, Россия, Британия и даже этот самый ненасытный ребёнок, который терзал её соски на протяжении последних лет, — Франция. В руках у них по ножу и вилке, они смачно облизываются и приступают к трапезе. Чавканье, тихое подвывание и стоны наслаждения. Они огрызаются и рычат друг на друга, вырывая особо лакомые куски прямо из пасти соседа. Они тычут друг друга вилками, гавкают и скулят в желании сожрать как можно больше. Кровавая пена пузырится на их губах, глаза закатываются, их трясёт в экстазе. Перед ними — Европа, они кромсают её, спешно перешивают на свой лад грубыми чёрными нитками. Слюна капает на её высохшую кожу. Дерзкий ребёнок вскрывает ножом брюхо — и кишки из шёлка взмётываются вверх, как праздничное конфетти. В зале стоит запах чеснока. Занавес закрывается, оставляя детишек забавляться над изорванным телом. Зрители аплодируют. Венский конгресс начался. Британия наряду со всеми пыталась отхватить нужный кусочек. Так что Веллингтон взял вилку, нож и приступил к трапезе. Большую часть интриг он оставил Каслри. Вскоре он стал ловить на себе частые, пристальные взгляды, от которых хотелось отряхнуться, как от чего-то назойливого и неприятного. Взгляды эти принадлежали русскому царю. В разгаре беседы он мог уйти в себя, голова его всё сильнее кренилась, чтобы в последний момент упереться в подставленную ладонь. Казалось, смотрит Александр поверхностно, думая о своём. Но каждый такой взгляд, обращённый на Веллингтона, прошивал его арбалетным болтом и нёс в себе тайну или даже обвинение. Конечно, на людях они сохраняли любезность, но Веллингтон не мог не замечать: во время разговора с ним глаза Александра опасно поблёскивали, как две льдинки. Они умышленно избегали друг друга, но и не упускали из виду. Стоило им оказаться в опасной близости, как что-то недосказанное и тугое сжималось невидимой пружиной. Мило улыбаясь и болтая, они слышали, как натужно она скрипит, и расходились, чтобы не испытывать её на прочность. — Я слышал, вы попробовали всех женщин Бонапарта. И не только женщин... Небрежно, тихо. Александр смотрел перед собой, на танцующие пары, обращаясь и не к Веллингтону вовсе. Тон был самый скучающий, Александр едва сдерживал зевок. Но секунда была рассчитана с поразительной точностью и ухвачена в тот момент, когда их не могли бы услышать. Но намёк был слишком груб. Веллингтон даже удивился этому неотёсанному шершавому камню, который мастер колкостей бросил в его огород. — Конечно, ведь пробовать императоров — удел самих императоров. Щёки Александра побледнели, он медленно развернулся к Веллингтону. Взгляд его кольнул не меньше слов. — Остро, герцог. Но Бонапарт — всего лишь угроза моей стране. Так что я взял и вычеркнул его из своей жизни. Он абсолютно ничего для меня не значит. — Главное, чтобы вы сами верили в это, император. Бледная маска пошла трещинами, на секунду этот вышколенный актёр превратился в мальчишку с напуганными глазами. В них плескалась обида и боль. Веллингтон поклонился и отошёл. В этот раз он мог уйти победителем, но насколько сильно был задет Александр и на кого изливал свою обиду? Он ведь ещё молод. Совался в войны, которые не смог бы выиграть. Сунулся к Бонапарту — и там проиграл. Интересно, насколько жестоко он обошёлся с Александром? И что сделал этому, по сути, ещё мальчишке с царской родословной и царской душой? Только ли объявил войну или задел самую суть? И в чём же тогда он, Веллингтон, виноват? Сплетни об императорах казались ему сказочной выдумкой. Конечно, он слышал, как Бонапарт впечатлён русским царём и что сам русский царь в восторге от Бонапарта. Но неужели Александр, этот интриган и актёр, смог подставить себя и влюбиться? «Но ты ведь смог», — пронеслось в мыслях, как вспышка. Веллингтон покачал головой. Ней верен ему, и это не слабость. Перед глазами тут же появилось лицо — обветренное, сухое, впитавшее в себя солнце и жар всех испанских походов. Выгоревшие волосы с пожелтевшими кончиками. Наглая улыбка — кривая и нелепая, словно неаккуратно вырезанная грубым армейским ножом. Вздёрнутый нос и округлый подбородок с вмятиной. Крупные уши, они краснели в момент сильного волнения или когда Веллингтон касался губами шрама на шее. Могло ли это вдруг стать предательским, обманчивым? Могло ли всё это врать? Эта улыбка, эти рыжие волосы и маленький белёсый шрам? Кто-то осторожно тронул его за локоть, и Веллингтон тут же отстранился, словно нагло касались не его самого, а воспоминаний. Ему не хотелось никого туда допускать. Лицо Нея растворилось, пошло кругами, как отражение в воде, и из него вынырнуло взволнованное лицо Перси. Он осторожно отвёл Веллингтона в сторону и выдал напряжённым шёпотом, не делая пауз между словами: — Прибыл курьер и сообщил, что узурпатор бежал с Эльбы, сэр. Он обошёл наши сторожевые корабли и высадился… Веллингтон обернулся, словно Бонапарт вот-вот должен был торжественно вступить в зал, словно он уже рядом, совсем близко к Веллингтону. К Нею. Стены задрожали, воздух загустел, прошитый тихим гулом и пугливым ропотом. Люди передавали страшную весть от одного к другому, она плыла — сначала призрачная серая дымка, но уже через секунду — густая чёрная туча. Она росла и полнилась шепотками: «чудовище», «узурпатор». Сам дьявол. Перси ещё что-то говорил, но Веллингтон уже не слушал. В другом конце зала сидел Александр. Он поднял изящную фарфоровую чашку, держа её одними кончиками пальцев. Чёрная туча тихо выла и плыла к нему. Рука с чашкой прошла по плавной дуге, ни разу не дрогнув в отрепетированном идеальном жесте. Александра закрыл своей тенью один из адъютантов. В общей суете они выглядели как островок невиданного спокойствия. Казалось, Александр даже не слушал, что ему жарко нашёптывали на ухо, но цвет его лица менялся с каждой секундой. Он пожелтел, лицо заострилось, словно у больного, который только что узнал — зараза вспыхнула с новой силой. Веллингтон увидел, как дёрнулась изломанная дрожью рука. Мерзкое «дзинь» оцарапало воздух, зал застыл в резкой, смущённой тишине. Фарфоровая чашка остро и злобно разлетелась на куски, и Александр пугливо уставился на осколки. Он даже не смог извиниться. Веллингтон отвернулся. Он снова увидел лицо Нея. Ней улыбался нагло, но уже не ему. Он встречал узурпатора. 14. Ней смотрел на уходящие вдаль поля, над которыми нависло серое небо. Сухой воздух дрожал, облака, казалось, вот-вот осыпятся кусками, как штукатурка. Чутьём, выработанным за долгие походы, он ощущал надвигающийся дождь, но его всё не было. Висело душное напряжение, когда ждёшь чего-то — рухнет, навалится, но его всё нет. Ней не помнил, где он. Затылок пульсировал болью, словно там засела свинцовая пуля — тяжёлая, злючая. Он всё ерошил волосы, пытаясь её достать, но она плотно въелась в мозг. Думать он не мог. В голове крутилась фраза: «Железная клетка. Я привезу его в железной клетке». Ней жмурился и кусал губы до крови, но не мог вспомнить, кого он должен был поймать. Всплывал образ огромного чёрного чудовища — жирного, с трупной кожей в волдырях, у него не было формы, был только огромный рот, который пожирал целые армии и с наслаждением причмокивал. Были глаза — стальные. Злые. Ней знал эти глаза. Он боролся с чудовищем и побеждал. Но, оказавшись в клетке, чудовище дрожало, как студень, рассыпалось и превращалось в молодого, но сильного мужчину с острым лицом, маленькими руками и глазами чистыми, как стёкла. Чудовище улыбалось и звало его мягким голосом, нотки которого прыгали по гласным, выдавая итальянский акцент: — Мишель, в знак нашей дружбы… Чудовище притворялось Наполеоном, думал Ней, не желая признавать, что это Наполеон был чудовищем. Тот человек, его ровесник, который держал в руках весь мир, а потом начал потихоньку откусывать от него кусок за куском. Человек с длинными ресницами и тонкими губами, который держал Нея под руку, пока они смотрели спектакль. У него были узкие запястья, и Ней смотрел на них и смущённо отворачивался. Они напоминали ему изящные руки какой-нибудь девицы, к ним хотелось прижаться губами. Наполеон. Человек, которого Ней предал. И которого он любил. С образом Наполеона — в его лучшие годы и в годы слепой и непонятной влюблённости Нея — пришёл образ другого человека. Он немолод, в его глазах нет тепла, только пепел. О его скулы можно порезаться, а целовать его неловко и страшно. Кожа туго обтягивала лицо, нос с горбинкой, один взгляд прибивал к месту. Руки у него сильные, с шершавыми костяшками. Этот человек, который гнался за Неем в жёлтых испанских степях. Этот человек, который в своих письмах просил о встрече, который не убил, когда у него был шанс. Человек, который целовал Нея, которого Ней сам подпустил к себе. Человек, который рассказывал ему про холмистую Ирландию — страшную и загадочную. Ней никогда не видел Ирландии, но верил Веллингтону и воскрешал в памяти нарисованные ему горы, бесконечное чёрное море и умирающий замок Данган. Артур. Человек, который воевал против Нея. И которого он любил. — Железная клетка! Кто просил вас говорить такие громкие слова?! Веллингтон стоит сейчас перед ним. Его ноздри раздуваются от ярости. Злость делает его некрасивым и угловатым. Ней тянется к этим скулам. Но недоверие больно бьёт под дых. В Нее все сомневаются, Веллингтон сомневается. Он сам сомневается, словно идёт по только-только замёрзшей реке в России. Ней делает то, что делает всегда в опасных ситуациях — под градом пуль, в холоде, в войне. Под осуждающим взглядом Веллингтона. Ней кричит и бросает вызов: — Вы думаете, я не смогу? Вы не верите слову, данном маршалом Мишелем Неем?! Он снова видит в клетке Наполеона, который едва улыбается уголками губ и говорит спокойно, почти нежно: — Маршал Ней обещал быть верным мне. Веллингтон добавляет: — Я думаю, вам нужно быть осторожным, маршал Ней. Мишеля мелко трясёт, он смотрит поверх плеча Веллингтона, на Бонапарта, который улыбается ему. Молодой Бонапарт, Бог Войны, которому он поклонялся и к чьим ногам складывал все победы. — Я привезу его. В железной клетке. Вот увидите. Веллингтон качает головой, над ним крошится и осыпается на землю кусками серое небо. Ней проснулся, мотая головой и стряхивая с себя липкую дремоту, как пёс. Он должен сейчас встать и повести солдат в битву против их императора. Он лично проткнул бы саблей того, кто ослушался бы его приказа. Ней говорил об этом пылко и страстно пару дней назад. Точно так же, весь красный от злости и негодования, он пообещал привезти Наполеона в железной клетке, а сейчас на него нахлынула апатия, придавила к месту. Тяжело было двигаться, думать, принимать решения. Он должен был привести Наполеона хоть на цепи, потому что помнил, к какому ужасу могли приводить его желания. Сначала всё посыпано конфетти, блестит в золоте, роскоши и славе. Сначала Ней был влюблён во всё это. А потом умерли один за другим те, кто казались ему бессмертными. Он помнил, как его известили о смерти Кольбера. Помнил, как уходил под воду Рабьо. Помнил ещё тысячи, миллионы. Бонапарта нужно было поймать, остановить, отправить на край света, приковать к скале, чтобы он больше никогда не вернулся. «Железная клетка. Это смешно, Ней», — слишком правильный французский — голос Веллингтона в голове. Ней лениво оскалился, отгоняя его образ. Но одним рыком ничего не исправишь, Веллингтон был прав. Железная клетка — это глупость. Солдаты не будут стрелять в своего императора. Да разве сам Ней смог бы выстрелить в Бонапарта? Сейчас это другой человек. Хмурый, крикливый и полный, он напоминал капризного и жадного ребёнка с пухлыми губами и злобным огоньком в глазах. А раньше? В складках его плотного лица узнавался ещё тот молодой Бонапарт, чья улыбка пронзала острее штыка. Бонапарт, который подарил Нею саблю в знак их дружбы. Мог ли он обнажить её против него? Можно ли убить Бонапарта? Веллингтон в его голове всегда отвечал: «да». Ней качал головой: «нет». Он не мог. Ней ерошил волосы, расхаживая по комнате. Он превратился в взвинченного мальчишку, который не знал, на кого из обидчиков броситься с кулаками. То он ненавидел Бонапарта и обвинял его во всех грехах. То проклинал слабость Бурбонов и рявкал на роялистских офицеров. Ясно было одно: Наполеон шёл к Парижу. Макдональд потерпел крах в Лионе. Солдаты отказывались стрелять в своего императора, бунтовали, сдавались и сдавали пушки. Бурбоны мялись и дрожали. Ней выходил на бой с диким зверем один на один. Он проводил разведку, стягивал войска, но каждый час его обстреливали новостями — одна хуже другой. И вот уже у узурпатора четырнадцать тысяч, а Ней собрал только шесть. Он застыл посреди белой пустыни, на реке, покрытой тонкой коркой льда. От ног во все стороны протягивали узловатые пальцы трещины. Нею нужно было бежать, рисковать, как тогда, в России, но он стоял на месте и ждал неизбежного. И дождался. Ночью в гостиницу «Золотое яблоко» прибыли эмиссары Бонапарта. Они пламенно заверяли маршала, что дело Бурбонов проиграно, обвешивали его выдумками, которые сочинил сам Наполеон. Про согласие Австрии, про поддержку Мюрата, но самое главное — про бегство короля. На этой фразе Ней услышал, как с шумом хрустнул лёд, булькнул. Ней вместе с ним погружался в ледяную воду, холод прошёлся по всему телу — от пяток, всё выше, сковывая и давя, подбирался к горлу. Кого он должен был повести против Бонапарта? Французов? Он один станет причиной гражданской войны во Франции. Он пустит в неё иностранцев, которые изорвут её и опорочат. Король бросил их. Король бросил его. Ней тонул в своей привязанности к Бонапарту, не зная как оправдать себя. На самом деле его преданная мальчишеская душа, та молодая и глупая, рвалась к Бонапарту и готова была снова встать под его знамена. Этому мальчишке, который всегда жил в Нее, не нужны были оправдания и доказательства. Ему не нужен был король. Этот мальчишка остался бесконечно верен молодому Консулу с глазами цвета стали. «Это смешно, Ней», — и снова монотонный голос Веллингтона прозвучал в его голове. Ней представил его лицо и то, как он иронично, с издёвкой цокнул языком. Ней тихо зарычал. Как давно его стало заботить мнение Веллингтона? Он видел осуждение в его взгляде, почти отвращение. Нея кольнуло страхом и стыдом. Предавал ли он Веллингтона точно так же, как ранее предал Бонапарта? Ней чувствовал, что он связан с Веллингтоном каким-то обязательством. Они скрепили его в тихих разговорах под разрушенной крышей сарая, в дырках которой виднелись звёзды. И закрепили его в испанской ночи. Ней навис над столом, уперевшись в него руками. Голову сжимало невидимое раскалённое кольцо боли. Мальчишка в нём рвался к Бонапарту, а сам Ней — зрелый и немного уставший от войн — к Веллингтону. Если бы он был здесь — настоящий, чопорный и сухой, протянул руку и вытащил бы из этого ледяного плена одним взглядом. Но Веллингтона не было, а Нею принесли письмо от Бонапарта. «Я приму Вас так же, как принял на следующий день после битвы под Москвой. Наполеон». В клетке сидел молодой человек и приветливо улыбался ему из прошлого. Образ Веллингтона из его фантазий дрогнул, как от удара или от выстрела. На секунду его лицо скукожилось, как запечённое яблоко, пошло рябью и… болью. А потом и вовсе исчезло. Железной клетки тоже больше не было. Через несколько дней Ней готов был снова стелиться перед императором, готов был отдать свою шкуру английский пулям и русским штыкам. В груди трепетало, в груди ликовал тот самый мальчишка. Он был горяч, глуп и верен. Ней исписал листы, объясняя в них своё «новое предательство», желая показать Наполеону, что всё это он сделал из чувства долга перед Францией, но не перед ним. Все эти листы врали, и Наполеон даже не собирался их читать. Нея встретил не юноша его молодости, а обычный мужчина, на помятом лице которого уже оставила свой след старость. Даже его глаза потускнели. Ней слушал его приказы, принимал улыбки и объятия, но чувствовал, как пол под ногами превращается в вязкую топь. И вот он медленно тонул в этой жиже и смотрел на Бонапарта, пытаясь понять кто перед ним: чудовище или человек? Ней рванулся, вынырнул и увидел. Его осенило, ударило простой истиной. С того момента, как Ней первый раз увидел Бонапарта, он завладел им. Легко вскрыл грудную клетку, раздвинул рёбра, как шторы, и вцепился в сердце. Он ничего при этом не чувствовал, а действовал расчётливо и спокойно, как опытный хирург. Ему нужна была любовь и беспрекословное подчинение. Ней только сейчас увидел, что смотрит вокруг сквозь заржавелые прутья. Это он был в железной клетке. Он сунул лицо между прутьями, оцарапавшими щёки, и исступлённо закричал. Но Веллингтон был далеко и больше не мог ему помочь. Нея затрясло, словно его вынули из ледяной воды — голого, слабого — на холод, под колющие удары всех ветров. Ней разрушил то тайное и хрупкое, что они с Веллингтоном скрепили испанской ночью. Бонапарт смотрел на него по ту сторону решётки и приветливо улыбался, как тогда. Как в тысяча восемьсот первом. 15. Если спросить Веллингтона, то он слабо помнил Ватерлоо. Все эти битвы похожи одна на другую. Один и тот же спектакль, только фон разный. Иногда на задники ставили совершенно идиотские декорации — крепость из картона, который тогда был в моде. Деревни, степи, холмистые равнины, молчаливые заснеженные леса, на самом деле покрытые белой ватой и пухом. Ватерлоо? Один из самых кровавых спектаклей, сказать по чести. И последний, поставленный Веллингтоном. Единственный, написанный совместно с Бонапартом. Печальный опыт. И всё же, как оно всё было? Смутно. Веллингтон не спал за день до битвы. Он вообще не помнил, когда спал в последний раз. Бал у герцогини Ричмонд — пляски, музыка, вой шотландских волынок. А под всей этой дрожащей массой из улыбок и бальных платьев скрывался тихий ужас и приказы, отданные бесстрастным шёпотом. Корсиканское чудовище двигалось на них, и Веллингтон опять проиграл — не предугадал, не остановил. Бонапарт врезался, как нож в масло, разделив армию Веллингтона и Блюхера. Он разорвал бы их, а потом сожрал по отдельности. Веллингтон не спал, изводил чужих гонцов и чужих лошадей. Наутро он стягивал войска, он отдавал приказы, хлёсткие, как удар плетью. Не повышал голоса, не рычал, не хрипел, хотя в горле застряло — шершавое и сухое. В горле застрял ком горечи и страха. Но он ничем этого не выдал — не дрогнул, когда прощался с герцогиней Ричмонд, держа в своей сухой ладони её пухлую руку. Он позволил бальным платьям прошуршать в последнем танце, прежде чем отпустить своих кавалеров на смерть. Они выходили из сарая, обитого обоями и заделанного под танцевальную залу, чтобы влезть в кожу мундиров и отправиться со штыками в бой. Герцог Веллингтон ничего не боялся. Но он дрожал, как новобранец, когда узнал, что при Катр-Бра его встретит Ней. Ней — это не рыжее пятно внизу, не вихрь, не призрак, сотканный из огненных нитей. Есть разница между тем, что ты видишь в подзорную трубу с вершины холма. Есть разница между тем, что ты хочешь убить, и тем, что ты любишь. Есть разница? Ведь Ней не клялся ему в вечной любви. Да и какая могла тут быть любовь? В Помбале, где жёлтые дома тесно жмутся друг другу, а внутри пахнет хлебом и чесноком? Тысячи армий прошли бы мимо них. А Веллингтон и Ней остались бы там навсегда и через много лет смотрели бы на руки друг друга — в полоски морщин навеки въелась земля. И в этом не было бы ничего плохого. Но это всё ложь и глупость. Ней выбрал Бонапарта. Внутри Веллингтона бился чуткий и глупый мальчишка Артур, вертелся и скулил, как щенок, которого ударили тяжёлым сапогом в мягкое розовое брюхо. И на кой чёрт ты так подставился, Артур? Ты рассказал про Ирландию с бесконечным чёрным морем, открыл своё детство и замок Данган, который Ричард уже продал. Ты отдал это всё Нею. Ты вкладывал в него частицу себя с каждым словом, а вместо этого забирал часть Нея — детство в Сарлуи, сурового отца и любящую мать. Они так много подарили друг другу, вложили, как нечто сакральное, тихим шёпотом испанской ночью. Парижской ночью. Бесконечной ночью. Разве этого было мало? И всё же Ней выбрал Бонапарта. Он сейчас под его знамёнами, он перекрыл Веллингтону путь, обстреливал, пока герцог стягивал войска. И всё равно делал это как-то лениво и не спеша. Веллингтон и сам не заметил, как судорожно он сжимает кулон с Китти, внутри которого на самом деле был спрятан кусочек мёртвого пламени — волос Нея, срезанный на удачу. На память. Поддавался ли Ней или действительно в тот день как-то не задалось — Веллингтон не знал, но ему удалось собрать войска быстрее, чем он думал. Ничего бы не вышло, если бы не нерешительность Нея при Катр-Бра. Армия медленно ползла, оставляя за собой след из трупов, втоптанных в чавкающую после дождя землю. Кулон горел, подрагивал, больно обжигая грудь, так что Веллингтон снова и снова хватался за него, пытаясь удержать рвущееся пламя. Это всё была подготовка, суетливая беготня перед главным представлением. Нужно было собрать актёров в одном месте и огласить о начале первым выстрелом и первой кровью. Разве это не тот спектакль, которого так все ждут? Разве не для этого мы созданы? Мы ведь все хотим выпустить друг другу кишки, не так ли? Это внутривидовая борьба, это естественно. Природе нужно, чтобы выиграл сильнейший. Ничего хорошего в этом не будет. И ничего человеческого тоже. Можно ли остановить всё это? Сбежать на край в света, в засушливую Португалию? И чтобы об армии и войне им напоминали только кусты виноградника, застывшие, словно солдаты в строю. Только вспоминать, но не участвовать. Попросить остановить это безумие, ведь Веллингтона душило и давило предчувствие: когда столько убийц собирается в одном месте — ни о чём хорошем и доблестном и речи быть не может. «Я хотел бы сбежать от всего этого кошмара, Мишель». Можешь ли любить то, что должен уничтожить? Дамы и господа, мы начинаем! По авансцене пробежали первые солдаты, первыми же и умерли под барабанный бой пушек, доносящийся откуда-то из-под земли — глухо и туго. Вот оно, кровопролитие, священный ритуал. Вы можете обмакнуть свои шёлковые платки в лужи свежей крови, которая ещё не успела впитаться в бурую землю. Вид крови будоражил, занавес открылся — и вот перед нами сцена из ада. Зелёные плешивые холмы, тут и там они покрывались серыми пятнами — рвались пушки. Тут и там взметались люди из конфетти, разбросанных и разорванных на части. Веллингтон смотрел вниз и ничего не мог разобрать. Он выискивал глазами рыжее пятно в солёном дыму. Он оглох от гула и криков, каждый взрыв отдавался у него в грудине. Кололо в подреберье, было холодно и липко, убежать бы куда подальше. Что же ты делаешь, Бонапарт? Что же я делаю? Веллингтон закрывал глаза и заклинал, чтобы каждая пуля, выпущенная из английского ружья, поразила Нея в самое сердце. Он хотел убить его, он видел это прекрасно: одна горошина свинца пробивает Нею грудь, он вздрагивает, рот его раскрыт в онемевшем крике, в руке зажата сабля, а он падает. И пламя меркнет. Пылающий маршал — это плохая кличка. Веллингтон судорожно теребил кулон и вспоминал: почему? Он не видел битву, он бредил. Когда внизу люди рубили друг друга, ломали, топтали и рвали зубами, Веллингтон вдруг оказался совсем в другом месте, на постоялом дворе, в комнате хозяина. Тихо скрипели доски от малейшего шага. За пределами этой маленькой комнаты, сплошь забитой клопами, была война. А внутри неё — только раскладная походная кровать Веллингтона (хозяйская слишком грязная) и Ней. Нет, рыжая шлюха. Шлюха, которая отреклась от Бонапарта и снова ему же продалась. Маршал Ней. Совершенно голый, он лежал покорно, как побитая собака. Но его лицо несло в себе вину и отчаяние — оно отпечаталось на нём, как удар плетью. И трижды отречёшься от меня, Мишель. Настоящий Мишель, с которым можно сделать всё, что хочешь. Избить, сломать, обнажить кость и суть, поиметь и выбросить. Подчинить. Победить. Отомстить за Помбал и Рединью. Отомстить за Бонапарта и Ватерлоо. Искусать, изорвать изнутри. За его любовь, за мальчика с красными ушами. Выпотрошить его, одеться в его кожу, умыться его кровью. За то, что он бросил, за то, что ничего не обещал, за то, что разрушил привычный мир Веллингтона, в котором не было места любви. Ней — рыжее пятно на жизни. Пора его стереть. Веллингтон погладил живот Нея — твёрдый и плоский. Ней смотрел на него во все глаза — голубые и испуганные. Веллингтон ненавидел их и выдавил бы пальцами. Вместо этого он перевернул Нея, грубо толкнув в плечо. Он молча поддался, не сопротивлялся, подставляя Веллингтону свою веснушчатую спину. Веллингтон дёрнул его на себя, схватив за бёдра. Чужое тело грубое, неподатливое. Но это всё одна шлюха, рыжая пыльная шлюха. Нет совершенно никакой разницы между той дурой, что Веллингтон остервенело поимел в Португалии, и Неем, которого он имел сейчас. Он схватил его за вихрастый затылок, он дёргал мягкие пряди. Он кусал и царапал спину, оставляя уродливые побелевшие отметины зубов и розоватые полосы от ногтей. Ней тихо вздыхал, но не сопротивлялся, он знал, что так надо, что это правильно, что он заслужил. Веллингтон тыкался ему в шею и в плечо, вдыхал запах пота и прокисшего молока, изнывал от жара и боли. И в то же время ему было так хорошо, что сердце готово было выломать рёбра. Он плевался проклятиями из охрипшего горла, он ненавидел Нея. Он вбивался в горячее липкое тело, в кусок мяса, а не человека. И с каждым толчком становилось всё лучше, с каждым толчком становилось всё легче. Весь мир будто сосредоточился в одной точке. И точка эта — Мишель. Его тело, его боль, его страдания. Веллингтон чувствовал, что вот-вот должно что-то прийти. Что-то огромное, оно разрасталось, оно источало жар — осязаемый, мощный. Ещё чуть-чуть, ещё толчок, удар, укус. И вот это что-то вспыхнуло, взорвалось теплом и затопило сладостным наслаждением. Это хорошо. Это правильно. Это Мишель. Пылающий маршал — всё ещё плохая кличка. Огонь быстро умирает. Веллингтон открыл глаза, битва горела, перед ним было поле, словно усыпанное трупами змей, разморенных июньским солнцем. На самом же деле это были людские тела. Веллингтон больше не дрожал и не боялся, он отдавал приказы, в которых больше не звенела фальшивая нотка растерянности. Бонапарт проиграет. Ней умрёт. Веллингтон ждал и жаждал этого. Он был настолько спокоен, что даже когда мимо, свистя, пролетело пушечное ядро, так что Копенгаген истошно заржал и дёрнулся в сторону, Веллингтон остался невозмутим. Аксбридж (1) тихо выдавил: — Клянусь богом, сэр, я потерял ногу! Веллингтон опустил подзорную трубу и невозмутимо ответил: — Чёрт возьми, это так! Он помог Аксбриджу продержаться в седле, слушая его стоны и придыхания и глядя на то, что осталось от его ноги. Ему всё равно — убило бы Аксбриджа на месте или нет. У него были дела поважнее. Французы яростно наступали, грозясь переломать Веллингтону все кости. И всё же он верил, что победит. Он видел свою победу. Видел разбитого Бонапарта, маленького, тщедушного. Видел Нея и его грудь, пробитую десятком английских пуль. Веллингтон был с ним в этом аду, где жарко и душно, где порох липнет к губам. Ему было больно, Нею было больно, что-то горячее закипало в груди, желчью подступая к горлу. Это конец. Ней знал это. Веллингтон знал это. Конец — это нервное, необдуманное решение повести на убой французскую кавалерию. Ней видел себя тем молодым воином, который одним наскоком мог разбить армию врага. Взмахнуть маршальским жезлом, тряхнуть рыжей гривой. Этот молодой дурак умер бы за императора, и этого человека больше нет. Остался лишь маршал Ней с обломком сабли и изорванным мундиром. Он растерянно оглядывался по сторонам, ища знакомое лицо, серые глаза, острую улыбку в сизом дыму. Но видел вокруг только трупы, раздувшиеся тела лошадей и рытвины от ядер, разевающие чёрные пасти. Резвый пылкий юноша умер в Нее в этот момент. Что-то хрупкое оборвалось и разлетелось на мелкие, острые осколки. Внутренности свернулись в тугой узел, вся его сущность рвалась сражаться, драться, рвать зубами каждого англичанина и бросаться на каждый красный мундир. Ней тряс обломком сабли, чувствуя, как отяжелела рука, как дрожала каждая мышца и видел, что французы толпой, мощным потоком хлынули в его сторону. Они бежали. Веллингтон не мог видеть этого с вершины своей победы, но он чувствовал крах и боль Нея, когда чёрные мундиры пруссаков врезались клином во французскую гвардию, обращая её в бегство. Ней рвался им навстречу, готовый умереть. Смотрите, как умирает маршал Франции! Смотрите, как я люблю маршала Франции! Война — это Бог для солдат и генералов, и мы приносим ему жертву. И Веллингтон бы отдал ему в тот день всю английскую армию, только бы он не забрал у него одного. Того, кто предал Веллингтона и кого он поклялся убить. Пылающего маршала. Рыжую шлюху. Мальчика с красными ушами. Мишеля.