Миротворец

Веллингтон снова вступил в Париж. Этот город больше не принадлежал Бонапарту. Когда-то — яркий и помпезный, теперь же — хилый, затравленный, зажатый войсками захватчиков. Тихий пристыженный город, который ранее стелился перед Бонапартом, а теперь расплачивался за это. Веллингтон жаждал мести, но не кидался на «пчёл», как это делали пруссаки. Веллингтон не такой. Веллингтон ждал холодно и расчётливо. Он знал, что Наполеона заточат на самом отдалённом острове — жалком куске земли, посреди горького моря. Там он сгниёт, на сером камне, вдыхая запах вулканической пыли. Униженный пленник. Это всё подождёт. Его забавляла Парижская Конвенция. Бедный маршал Даву не сдал бы столицу без подписания условий. Веллингтон дал ему этот шанс, подарил. Бросил, как кость для маленькой побитой собачки, которая ещё яростно огрызалась и скалила зубы. Зачем мучить её и предавать Париж огню? Союзники взяли бы его и без согласия Даву, но им хотелось выставить себя не завоевателями, а освободителями. Когда полковник Хээрвей принёс Веллингтону Конвенцию, он скучающе пробежался по ней глазами. Зацепился за Двенадцатую статью и ухмыльнулся — остро, недобро. Вот оно, вот как Даву хотел защитить бонапартистов — законом. Что ж, Веллингтон подписал её, давая Железному маршалу столько мнимой надежды, сколько он захочет. Своей подписью Веллингтон обещал всем бонапартистам и мятежникам неприкосновенность. Так сказать, мир да прощение вам. Лови, Железный маршал. И можешь спать спокойно. Твоя бумажка принята, Париж сдан. Будь уверен, Даву. Пока в Марселе терзали семьи мамлюков, ломая глиняные фигурки богов с затхлым запахом Египта. Пока в Авиньоне рвали зубами маршалов и генералов, вгрызаясь в кости и бросая останки в реку. Белый террор. Людям нужно искупление, наказание. Всякий злодей получает по заслугам. Презирай Бонапарта, коли и руби каждого, в ком сохранилась любовь к нему. Это было приятной закуской. Но главное блюдо только ждало своего часа. Веллингтон обстоятельно к нему подготовился, готовый вкушать и смаковать сочную, едкую месть. Маршал Ней был в розыске. Веллингтон представлял себя на пиру. Перед ним поблескивали столовые приборы и особенно маняще скалились ножи. Он был уверен, что с минуту на минуту ему принесут рыжую голову на блюде нежного кремового цвета. И пронзил бы иглой язык, его осквернивший, и закопал бы голову в нечистом месте. Он был одержим, он вслушивался в каждую новость о Нее. Он хотел спустить всех ищеек Франции, хлестать их плетью до изнеможения, отупения, лишь бы рыскали вытянутыми мордами по всем уголкам мира. И в итоге нашли. Веллингтон покачивался на носках, слушая последние отчёты. Бесстрашный маршал прятался в замке Бессони у своей родственницы. Он не навёл бы на себя подозрений, продолжая нежиться на курорте, но… Сабля. Самолюбивый Ней выставил саблю, кривой ятаган, подаренный ему Первым консулом. А, как известно, таких сабель всего две во всей Франции. Одна у маршала Мюрата, а вторая — у маршала Нея. «Твоя, конечно же, лучше, — смеясь, думал Веллингтон. — Эх, Ней, в тебе ещё жив этот глупый влюблённый мальчишка, этот дурак, верный поклонник Бонапарта, который не смог расстаться с самым любимым его подарком». Бонапарт сгубил тебя. Даже этой кривой саблей, которую ты нежил и любил, как женщину. Он убил тебя своей любовью. Не мир пришёл я принести, но меч. Веллингтон вспомнил, как они лежали в полуразрушенном сарае. Ней улыбался и хвалился, и смеялся над ним, а Веллингтон заклинал его не ехать в Россию. Веллингтон молил, чтобы этой же саблей Ней победил саму смерть. Он верил, что она защитит его. И она же его убила. — Ты не находишь это забавным, Велозу? — рассуждал Веллингтон, растягивая слова, как вязкую карамель. Он и правда смаковал это. — Как безрассудство и глупая привязанность может уничтожить человека. Велозу хмурился, удивлённый, что герцог обращался к нему напрямую. В последнее время он был для Веллингтона чем-то вроде трофейного чучела, безмолвного и посыпанного мышьяком. В Велозу не бросались тяжёлыми коваными сапогами, не проявляли ласки. Кухню заняли французские повара, и Велозу прятался по углам, боясь, что скоро его выкинут, как безродную собачонку. Глупый Велозу, конечно, ошибался. Он был нужен герцогу больше, чем мог представить. Велозу был частью Португалии. Он не был важен Веллингтону как человек, но имел ценность, как артефакт, как потёртая страница из лучшей истории его жизни. — Вы поехать к нему, сэр? — Поехать к нему? — задумчиво переспросил Веллингтон. — Да, герцог, сэр. Ведь маршал в розыске, сэр. Его могут… Велозу не озвучил того, что ожидало Нея, но Веллингтон, казалось, только сейчас смог осмыслить это и представить. Он видел Нея в кандалах, понуро опустившего голову. Или… он держался бы гордо и прямо? Храбрейший из храбрых. Остался бы ты таким на расстреле? Веллингтон тихо зарычал. Как пару минут назад он хохотал и готов был плясать фламенко, радуясь поимке Нея, так теперь он злился на это безрассудство, эту глупость. Неужели нельзя было бежать, Ней? Хотелось рвануться к нему, в ночь, в опасность. Просить, умолять, спасать. Укрыть от английских пуль, укрыть от французских пуль. Ведь он так много прошёл. Выжил в Испании, сбежал из России. Спасся при Ватерлоо. И теперь оно должно вот так глупо закончиться? И в то же время тупо грызла обида, засевшая в груди. Как скорпион — зацепилась острыми лапками, и злобно щёлкала жвалами. И жалила, жалила. Веллингтон расхаживал по кабинету. Сердце разбухло, билось о рёбра быстро и больно. И тут Велозу снова подал голос, озвучив то, что никто из них не смел сказать вслух. — Его могут расстрелять, сэр, — он произнёс это мерно и уверенно, так что Веллингтон застыл, придавленный спокойствием этого голоса. И осознал впервые чисто и явно, что это правда. Не какого-то безликого маршала, не прославленного Нея, а его Мишеля ждут двенадцать французских пуль. И решился ехать. 17. Замок встретил их уродливой горбатой фигурой. Ветер шумел в кронах деревьев, и Веллингтон слышал в его завываниях свист самого дьявола. Ветер путался у Веллингтона в волосах, смеялся и летел дальше, сея тревогу и страх в сердцах людей. Ночь стояла густая и тёмная, вымазывая улочки и дома своей чернотой. Веллингтон закутался в плащ, прячась от холодных теней, которые цеплялись за его рукава и ботинки. Он подошёл к замку и постучал в грубую деревянную дверь. Он слышал, как по ту сторону двери кто-то неловко дёрнулся, потоптался на месте. А потом дверь открылась, и сквозь тонкую щель на Веллингтона уставился огромный рыбий глаз. — Кого вам нужно? — прохрипела старуха. — Мне нужен маршал Ней. Глаз дрогнул, зрачок расширился, и дверь со стуком захлопнулась прямо перед знаменитым герцогским носом. — Такого здесь нет! — крикнули с той стороны. Над головой Веллингтона вдруг распахнулось окно, и из него высунулась голова. — Что вам нужно? — прогремел над ухом знакомый голос с грубоватыми нотками немецкого акцента. Тёмный силуэт четко обрисовывался на фоне неба, и рыжий контур уличного фонаря обрамлял его голову. — Мне нужен маршал Ней, — спокойно ответил Веллингтон. Он не дал ни одной эмоции пробиться сквозь эти слова. — И зачем же он вам нужен? — Думаю, он не откажет Жуку-Долгоносику в короткой встрече. На секунду фигура в окне, казалось, вздрогнула, застыла. Над головой Веллингтона послышался тихий смешок, он проплыл по воздуху, как осенний лист, и рассыпался у Веллингтона под ногами. Фигура исчезла в окне, а через пару секунд грубая деревянная дверь отворилась с натугой и скрипом. В проёме стояла коренастая бабка, разглядывая Веллингтона своими злыми рыбьими глазами. Она смотрела на него, как на убийцу, пришедшего в дом, чтобы забрать то единственное и дорогое, что у неё было. Она любила Нея — Веллингтон прочел это на её уродливом прыщавом лице. Казалось, все, кто когда-то имел возможность испытать на себе доброту Нея, увидеть его кривую наглую улыбку, которая больше подошла бы мальчишке, чем маршалу Франции, влюблялись в него крепко и надолго. Веллингтон молча прошёл мимо старухи, ответив ей тяжёлым взглядом. Они поняли друг друга без слов. «Не могу обещать, что не убью его». Она покачала головой и проворчала ему вслед глухие проклятья на непонятном французском наречии. Веллингтон поднялся наверх, бездумно набрёл на первую попавшуюся комнату и толкнул дверь. Ней сидел на кровати, окружённый кипой бумаг и вещей, разбросанных тут и там. Он выглядел как человек, который думал бежать, но всё никак не решался. Хватался за одно, потом за другое, тут же бросал и бежал к третьему. Его чемодан стоял развороченный и пустой, словно Ней так и не смог уместить в него всё, что было ему дорого. Он смотрел на дно, обитое синим бархатом, и мечтал спрятать там целую Францию. Сизая щетина острым треугольником залегла у него под подбородком. Рыжая грива порядком отросла и кончики непослушных прядей завивались возле ушей. Во всей его позе чувствовался болезненный излом, он поднял глаза от пола и улыбнулся Веллингтону неискренней и грустной улыбкой, в которой не осталось прежнего запала. Тлели только угли. Он встал. Протянул руку, но тут же отдёрнул и спрятал за спиной, словно ядовитую кобру, грозившуюся вырваться наружу. На нём была измятая рубашка, а на лице отпечаталась горечь изгнания. — Вы воспользовались нашим паролем, Жук-долгоносик, — Ней пытался шутить, но в его голосе не чувствовалось веселья. Слышалась тоска, растянутая в гласных, и Веллингтону тоже вдруг стало тяжело на душе. — Вам надо бежать. Он произнес это строго, выговаривая каждую букву чётко и уверенно, так что они резали воздух. Ней поморщился. — Нет. Я уже всё решил. Сколько себя помнил, Веллингтон никогда не умолял. Это было выше его достоинства, это была песчинка, способная нарушить выстроенный механизм его жизни. Просьба была для него сродни унижению. А Веллингтон не привык унижаться. Он мог одалживать, но не занимать. Дарить милость, но не вымаливать. Он отдавал приказы, а не просил. И они всегда выполнялись. С Неем любой приказ был заранее обречён на провал. Он подчинялся только Бонапарту, да и тому с попеременным успехом. Казалось, им владел только неожиданный порыв. Эта дикость присутствовала с ним на поле боя, эта дикость сметала врагов. Она же подвела его при Ватерлоо. Бонапарт мог направлять её в удобное ему русло, но не мог контролировать. Никто не мог. Это злило. Злость прошлась по всему телу, отдаваясь в кончиках пальцев. Но это и восхищало. Жизнь Веллингтона представляла собой чётко выверенную систему. Ни один солдат не мог выстрелить без его ведома. Ни одному генералу он не позволил бы такого самодурства, которое позволял Нею на протяжении всего их знакомства. И ничего не мог с собой поделать. Радостное облегчение и ощущение собственного превосходства лопнуло, как мыльный пузырь. С Неем он уже давно забыл, как чувствовать себя победителем. Он не мог смотреть на него свысока, не мог ухмыляться, не мог задавить своей силой и приструнить одним взглядом. Он давно проиграл ему. — Я прошу вас. Он просил, как тогда в Испании, когда Ней отправлялся в очередную кампанию под холодные русские пули. Он снова тянулся спасти его и укрыть — в этот раз от французских. Просто сгрести Нея в охапку, смять, как клочок бумаги и унести в руках, укрыть под дорожным плащом и отправиться в ночь. Он пытался вложить всё это в свои слова, но вышло сухо и резко. Зря Веллингтон надеялся: его голос уже давно забыл что такое нежность. Но Мишель сумел её прочувствовать, сумел нащупать в этих безжизненных трёх словах. Он улыбнулся, на этот раз теплее, и потряс головой. В его рыжей гриве Веллингтон увидел первый намёк на седину, словно кто-то щедро осыпал крупной морской солью эту буйную рыжую голову. — Спасибо, — тихо выговорил он, — но я уже всё решил. Правда… Рад был нашему знакомству. Он снова протянул руку, но Веллингтон её не принял. Он стоял и молчал, вслушиваясь в эхо сказанных слов. Во рту было горько и сухо. Как Ней легко и без боли свел их историю до простого «знакомства». — А теперь, если позволите, мне нужно собрать пару вещей. Если хоть не для побега, так под арест… Он попытался пройти мимо Веллингтона, обойти его по дуге, как чумного, чтобы и плечами не соприкоснуться. Но Веллингтон остановил его — твёрдо, злобно, как умел: — Если ты уйдёшь сейчас — я убью тебя. Веллингтон не шутил. Не имел такой привычки. Он был уверен в каждом сказанном слове, и как минуту назад готов был вцепиться в рубашку Нея и уговаривать бежать, так сейчас он без заминки вытащил бы пистолет и наставил Нею в лицо. Веллингтон снова был на поле битвы. Он решал и ставил ультиматум. Он хотел, чтобы Ней услышал и прочувствовал эту угрозу — может, тогда до него дойдёт, что за стенами этого замка его не ждёт амнистия и счастливое изгнание. Его ждёт конвой и расстрельный ряд. Ней замер, теперь они стояли плечом к плечу. На удивление, слова Веллингтона, прозвучавшие как выстрел в немом лесу, не произвели должного эффекта. Наоборот, Ней вздохнул с облегчением и посмотрел на Веллингтона прямо. В его глазах читалась благодарность, какая бывает только у собак — преданных и послушных. И сами глаза эти — голубые, глубокие. Веллингтон ненавидел их до одури, но за них пошёл бы войной на весь мир. — Убей. Это так хорошо — умереть на родной земле. Ответ был так твёрд и лёгок, как удар в под дых. Веллингтон проиграл. Снова. Его многолетняя выдержка пошла трещиной. — Это глупо, Ней. У тебя несколько паспортов. Отплывёшь в Америку, потом твоя жена, дети. Мы… — Веллингтон осекся, потому что не было никакого «мы». Был только он и его любовь к Нею. А для Нея было только простое «знакомство». — Я смог бы увидеть тебя. На этот раз Веллингтону удалось достучаться. Не угрозами и приказами, но просьбой. Настоящей просьбой. Искренность сквозила в каждом слове и каждом жесте. Ней заметно расслабился, Веллингтон прекратил до боли сжимать его руку, но и не отпускал. Пока он мог так касаться и чувствовать теплоту Нея, тот оставался живым и нетронутым. Но стоит отпустить — Мишель тут же упадёт, сражённый. Французы закончат то, что не смогли сделать ни русские, ни австрияки, ни англичане. — Простите, Веллингтон, но я исчерпал свою удачу. Я предал Бонапарта и достаточно себя опозорил. Ней и сам не знал, что пытается сказать и сделать. Как отвадить Веллингтона и как заставить его уйти. Он чувствовал себя жалким, разбитым: надо бы сидеть, собирать себя по кусочкам, пристраивать их на нужные места, а тут на тебе — свалился ниоткуда сам герцог Веллингтон. Мишель хотел бы его прогнать, хотел быть смелым и решительным, но он не был. Он гнал Веллингтона сухими ответами и глупым упорством, потому что Веллингтон вызывал в его груди тёплое непонятное чувство, от которого хотелось избавиться. Веллингтон не должен был для него что-нибудь значить, но значил. И от этого на душе было паршиво, хотелось махать хвостом, как дрессированная собачка, внимать словам и просьбам бежать. Хотелось быть слабым, но Ней не мог. Он и так проиграл, оступился. Раньше казалось — может выдержать всё. Раньше была молодость, сила, империя и Бонапарт. Империя рухнула, Бонапарт пал, молодость прошла, и всё остальное ушло за ними. И вот теперь жизнь подкидывает Веллингтона как новую надежду, но былых идей и рвения нет. Есть только тупое и пульсирующее, что засело, как ржавая пуля в груди, но разве с этим убежишь далеко? Нет. Больше Ней не мог бежать и драться. Он очень устал и хотел обрести покой во Франции. Веллингтон еще пытался вернуть его к жизни, дёргал и выворачивал наизнанку, но в Нее больше ничего дельного не осталось. Он был благодарен ему, как старый пёс. Черт знает, может даже любил. Будь собакой — нежно лизнул бы ладонь шершавым языком, но с людьми всё сложнее, а разбираться времени нет. Веллингтон с силой вцепился в его запястье, боль прошибла до кости. От удивления Ней ахнул. — Плевать на Бонапарта! Его больше нет! — Он есть, и мы ещё связаны. Ней никогда не был стратегом, но знал, что такая фраза уж точно оттолкнёт герцога, который привык обладать полностью. Ней вдруг подумал, что часть Бонапарта есть и в самом Веллингтоне. Они очень похожи в своей жестокости и упрямстве, они неотступны и не умеют делиться. Они привыкли захватывать, но не любить. Мишель решил, что поставил точку и сделал шаг вперёд. Часть Бонапарта и правда всё ещё была в нем. В памяти всплывали его нежные, почти девичьи руки. Серые глаза, прозрачные, как стёкла, отшлифованные морской водой. Была в нём и часть Веллингтона. Та самая, с мрачными холмами Ирландии, медвежонком-Артуром, замком Данган, португальскими ночами, ночами в Париже. Мишель понадеялся, что обе они умрут вместе с ним и больше не будут доставлять боли. Рука Нея выскользнула из хватки Веллингтона. Пальцы сжали пустоту. Веллингтон развернулся всем телом, бросился, сгрёб Нея за локоть и притянул к себе. Носом уткнулся в шею, вдыхая запах солёного пота и пороха, которым Ней пропитался за долгие годы. — Прошу тебя, Мишель, — отросшие пряди щекотно прошлись по носу. Ней задрожал всем телом от этого прикосновения. Продолжить бы его, растянуть, развернуться и невзначай встретиться губами. Но нельзя. На его век уже хватит. Теперь он принадлежал себе и решил, что будет делать. — Я всё ещё кое-что должен ему и этой стране. По Веллингтону это ударило сильнее всего, он пошатнулся, отстранился и первые несколько секунд даже не мог вздохнуть. В детстве ему хотели вырвать зуб, но врачи не сразу поняли, что корень уходит глубоко в десну. Они силились его вырвать, но не получалось. Боль прошибала маленького Артура от рта до затылка, так что он ревел во весь голос. Он и подумать не мог, что зуб — этот маленький кусочек — может вызвать такую острую, сильную боль, что слёзы брызгали из глаз раньше, чем он мог о них даже подумать. И вот сейчас он стоял, задыхался и глупо моргал, как растерянный мальчишка. Инстинктивно прижал руку к щеке, но боль шла не оттуда. Боль была неосязаемая. Глупый маленький Веллингтон даже и подумать не мог, что от слов бывает так больно. Больнее, чем от зуба, больнее, чем от дыры, которую ему просверлили в десне тогда. — А теперь, если позволите, мне ещё нужно собраться. Мишель обернулся, последний раз тяжело и долго оглядев Веллингтона с ног до головы. — Убью, — не сдерживая ярости, дрожащим, сухим голосом выдал Веллингтон. Мишель только улыбнулся: — Прощайте, Артур. 18. Во вторник Веллингтон разбирал бумаги. Работы было навалом. Недовольство английского правительства было неизменно, как солнце. Нужно было решить, где разместить армию, как сдержать пруссаков, которые грозились разнести весь Париж. К Веллингтону вернулась прежняя деловитость. Не было больше никакой тревоги и сомнений. День был расписан по часам, и ничто не могло сломать выверенную систему, пока Велозу не сунул свою хитрую кошачью морду в дверной проём. Веллингтон ответил, не поднимая голову от бумаг: — Вон. Я занят. — К вам визит, сэр. Веллингтон бросил быстрый взгляд на часы. — Сегодня никого не принимаю. — Эта дама настойчива, сэр. Очень грустна. Умолять… Она говорить, что жена маршала Нея. Веллингтон отложил ручку в сторону, глянул на незаконченный отчёт лорду Ливерпулу и решил, что это может подождать. — Пригласи её, пожалуйста, — медленно проговорил он, и Велозу тут же как ветром сдуло. Веллингтон сцепил руки в замок перед собой, так чтобы скрыть улыбку. Он приготовился вкушать сладкое блюдо мести и женского страдания, которое ему вот-вот должны были преподнести. Буквально через минуту на пороге его кабинета появилась женщина. Высокая, с великолепной осанкой, вышколенной в пансионе мадам Кампан. Веллингтон любезно пригласил её сесть, и даже это простое действие она сделала легко и грациозно. Глаза у неё были, как у лани — влажные и глубокие. Скромное, но изысканное платье открывало шею и нежные плечи. На секунду Веллингтон представил, как Ней целует эту бледную кожу губами, и улыбка стала только язвительнее. — Чем обязан столь неожиданному визиту, мадам Ней? — он смаковал каждое слово и успел подумать: «Если палата пэров не затянет, то уже очень скоро вы будете вдовой Ней». Она ничуть не смутилась. Только лёгкий румянец на щеках выдавал её волнение. Мадам Ней выпрямилась и сказала, нервно сминая концы вуали, покрывающей её плечи. — Меня привели к вам обстоятельства, о которых, вам, конечно же, известно, герцог Веллингтон. — Не понимаю, о чём вы, — протянул Веллингтон, не скрывая некоторой издёвки. Глаза мадам Ней вспыхнули, она упрямо вздёрнула голову. «Красивая», — в очередной раз подметил Веллингтон. Фигура располнела после родов, но в целом её формы притягивали взгляд. Да ещё и с характером — Веллингтону такие нравились. Он уныло вспомнил тихую и забитую им же Китти. Да, Китти по сравнению с мадам Ней — кухонная замарашка. Неудивительно, что Ней вспоминал о жене с такой нежностью. Неудивительно, что она понравилась и Бонапарту. Интересно, слухи врут или Бонапарт всё же позволил себе немного больше, чем простое созерцание? Размышления снова прервал голос мадам Ней — она ловко сдерживала свою злость. — Я пришла по делу о моём муже, господин герцог. Как вы знаете, недавно его арестовали. Маршал Даву рассказал мне о Парижской Конвенции и статье номер двенадцать, о неприкосновенности лиц, бывших на службе у Бонапарта. Я хотела просить вас, — она выдала это слово без запинки, хотя Веллингтон был уверен — оно далось ей нелегко, — чтобы вы помогли моему мужу избежать казни. Он доблестный и отважный человек, он всегда служил только на благо Франции. — Он нарушил прямой приказ короля и данную ему клятву, — вяло парировал Веллингтон. — Я знаю. — Мадам Ней захватило волнение, она сжала вуаль в кулак. Голос ей изменил. — Мишель… Она запнулась, перевела дыхание. Веллингтон проникся бы жалостью, если бы это чувство в нём осталось. Но сейчас он наслаждался, он впитывал каждую эмоцию этой женщины, которая на протяжении долгих лет делила с Неем постель. — Мой муж, он запутался. И я уверена, он раскаивается в содеянном. Но его смерть будет большим горем для Франции, вы должны это понимать, господин герцог. И поэтому я хотела просить, если это в ваших силах… Веллингтон решил её помучить. Он откинулся на спинку кресла и покачал головой. — Мы с вашим мужем были врагами на поле битвы, мадам, но я всегда испытывал к нему уважение. К сожалению, он разозлил самих королевских господ и попал в немилость своей дерзкой выходкой и изменой. Прошу меня извинить, но тут я бессилен. Веллингтон кривил душой. Ему потребовалось бы всего пять минут и даже не нужно было выходить из кабинета, чтобы спасти Нея, но он сделал свой выбор. У Веллингтона в руках была огромная власть, больше силы чем у короля и императора Александра, больше, чем эта глупышка мадам Ней могла себе представить. Но Веллингтон теперь и пальцем бы не пошевельнул. Ней отверг его, и Веллингтон собирался мстить со страшной силой. Мадам Ней дрогнула, видя, что ее уговоры не принесли желаемого результата. Она достала маленький платок и дважды промокнула глаза. Щёки её остались сухи, но во взгляде читалась боль. — Умоляю вас, герцог Веллингтон. Её голос снова задрожал, но, к чести, она не пыталась разжалобить его слезами и отвернулась. Веллингтон вдруг подумал, что они с Неем в чём-то даже похожи: в мимике, улыбке… Так, наверно, бывает, когда много лет живешь бок о бок с человеком, перенимаешь его привычки и повадки, угадываешь желания под одному только взгляду, читаешь грусть в мимолётных жестах. Он представил, как могло бы это быть у них с Неем, и тут же скорпион снова вцепился в грудь своими маленькими лапками и ужалил. Он вспомнил слова Нея, брошенные ему в ту ночь, и ответил, капая ядом. — Простите, мадам Ней, но ваш муж — всё ещё часть Бонапарта. А, как вы знаете, государство старается избавиться от всего, что связано с… Он изящно начертил пальцем в воздухе букву N. Мадам Ней поняла, что у этого человека помощи искать бессмысленно, поклонилась и ушла. 19. Веллингтон присутствовал на одном из вечеров, затеянных Талейраном. Господин Морис последнее время был очень щедр к Союзникам. Хотя Веллингтону он напоминал услужливую хромоногую собачку, которая тем не менее ловко уворачивалась от пинков судьбы и постоянно сновала под ногами. Со стороны собачка выглядела смешной и глупой, но Веллингтон знал, что она хитрее Бонапарта и даже императора Александра, которого так усердно обхаживает. В целом, Веллингтону не было дела до махинаций Талейрана. Он был занят прекрасными дамами, собравшимися на вечере. Женщин Веллингтон делил на две категории: одних он уважал, мог обсуждать с ними мировую политику и даже делиться сокровенными мыслями о бытие, другие просто услаждали взгляд и притягивали лёгким кокетством. В Париже больше было второго, и иногда он скучал по длительным перепискам с Гэрриет Арбитнот. Но Веллингтон не жаловался, он брал, что давали. А давали многое. Бросали томные взгляды, одаривали нежными улыбками, невзначай касались то руки, то колена. Каждая его умная мысль сопровождалась искренними восторгами, каждый комплимент — смущёнными вздохами. Нежные девушки кружили голову, как зелёное португальское вино, и Веллингтон не думал ни о Бонапарте, ни о Нее, суд над которым шёл полным ходом и стал самой обсуждаемой новостью в Париже. Он как раз заинтересовался молоденькой французской актрисой, фамилию которой всё не мог запомнить. То ли Решар, то ли Ренуа. Она с вызовом дёрнула плечами, так что тонкая вуаль соскользнула с плеч и обнажила смелое декольте. Веллингтон скалился и всё пытался вспомнить ее фамилию. Рени, Ротрок… — Мадемуазель Рамо, разрешите ли украсть господина герцога на короткую беседу? — прошелестел над ухом знакомый голос. Веллингтон вопросительно поднял брови, но возражать не стал. Мадемуазель Рамо стушевалась от нежной улыбки русского царя, что-то прощебетала и упорхнула. Веллингтон с досадой проследил, как пятно её нежно-жёлтого платья смешалось с бесчисленным количеством цветов и красок. Он обменялся приветствиями с императором Александром — скучающе, без тени эмоций, гадая, что от него хочет русский царь на этот раз. — Пройдёмся, господин герцог, — это прозвучало как настоящий приказ, отданный на плацу, и Веллингтон последовал за Александром. Император ничего не говорил, задумчиво вертя в руках бокал с шампанским. В Александре часто прослеживалась эта отстранённость от всего мира, возникавшая неожиданно и без причины. Веллингтон хотел закончить пытку молчанием, поэтому первый начал разговор. — Как вам у мадам Жозефины в Мальмезоне? — Вполне неплохо. Жалкая попытка. Веллингтон уже давно понял, что если северный Тальма говорить не хочет — насильно из него слов не вытянешь. Они сделали круг по залу, практически не натыкаясь на людей. Все вокруг, как маленькие чуткие зверьки, ловко исчезали из-под ног более могущественных особ. — Недавно ко мне с визитом приходила мадам Ней, — Александр бросил эту фразу, как ненужную бумажку. Скомкал и выкинул, но Веллингтон тут же напрягся, как гончая. — Приходила по делу маршала Нея. Я направил её к вам. Александр чуть повернул голову, быстро взглянул на Веллингтона. — И почему же ко мне, ваше величество? — спросил он с толикой удивления в голосе. Александр не принял игру. — О, я думал, это в ваших интересах! Я только пытался помочь, — его пухлые губы тронула мимолётная улыбка, какая бывает только у невинных купидонов. Веллингтон ей не верил. — Почему не помогли маршалу сами? — Это не в моих силах, — Александр вздохнул, словно это не он триумфально вошёл в Париж месяцем ранее. Веллингтон чувствовал, что Александр опять опутывает его своими сетями, но не видел в этом смысла. Они уже изрядно выпили друг у друга крови. Веллингтон не знал, какие грехи Александр на него повесил. Наверно, всё ещё не мог простить, что Веллингтон разбил Бонапарта и отправил на солёный остров. Нужно было идти в контрнаступление, и Веллингтон воспользовался козырями. — Тем не менее, маркиза де Коленкура вы вытащили из смертоносного списка. На это у вас хватило сил? Или тут дали знать о себе личные интересы? Александр пригубил шампанского. У него было совершенно нечитаемое выражение лица. Пот блестел на лбу мелкими каплями. Веллингтон только сейчас заметил, какая жёлтая и нездоровая у него кожа, лицо обрюзгло, оплавилось, как свеча. Александр выглядел так, словно уже давно носил в своём желудке тяжёлую болезнь. — Маркиз де Коленкур — мой друг, а маршал Ней долгое время оставался… — … врагом, — Веллингтон кивнул. — Как и мне. Болезненный вид Александра внушил Веллингтону уверенность. Казалось, император ходил в полусне, полубреду. Взгляд блуждал по лицам, огни танцевального зала отражались и переливались на его лице, делая похожим на мертвеца. Неужели падение Бонапарта так подкосило русского царя? Раньше Веллингтону казалось, что это император Александр втянул Бонапарта в хитрую игру, очаровал и одурманил. Он делал вид, что пытается помочь Веллингтону с Неем, а сам беззастенчиво мстил и давил на больное. Он делал вид, что свержение корсиканского чудовища — радость для всего мира, а так до сих пор этого Веллингтону и не простил. Император допил шампанское и устало провёл рукой в надушенной перчатке по лицу. Взгляд его стал твёрже, но всё ещё не обрел прежнюю ясность. — Ваше право, Веллингтон, но не забудьте, кто подписал Конвенцию. Как бы вы сами об этом не пожалели. Я более чем уверен, что Нея казнят. На секунду Веллингтону показалось, что в голосе Александра нет прежней издёвки. Наоборот, в нём были грусть и сочувствие. Веллингтон решил пресечь все сантименты на корню. — Казнят? Вот и славно. Маршал Ней принёс мне только зло. Александр ничего не ответил, в последний раз смерив его своим водянистым неживым взглядом, но наконец оставил Веллингтона в покое. Желание скалиться молоденьким девицам бесследно исчезло. Веллингтон скрипел зубами, но не знал, на кого больше злится: на себя или на Александра. 20. В тюрьме Консержьери сильно сквозило. Нею досталась одна из тех камер, что находились на нижних этажах. Обстановка была скудная. Не было даже окна. В углу стояло ведро, у стены — наспех сколоченная кровать. От камней веяло холодом. Нея продуло за последние несколько ночей. Суд с каждым днём волновал его всё меньше. Он отдал всё дело в руки более смышлёных адвокатов — отцу-Беррье и Беррье-сыну, которым полностью доверял. Сначала Ней ещё пытался отстаивать свою честь, имя, кричал до хрипоты, а потом надоело. Честь он свою давно проиграл, имя втоптал в грязь, а голос никто не слышал. Завтра всё должно было решиться, но чутьё бывшего солдата не подводило. Страха, опять же, не было. Была только какая-то мальчишеская обида, которая скребла грудь. Глупо оно вот так: вынести десяток войн и получить пулю в сердце, и не от треклятых пруссаков и ненавистных англичан, а от своих. Ней вдруг вспомнил Ланна, которому раздробило ногу. Первые дни он мучился в бреду, потом затих, а на утро следующего дня умер. Страшная смерть, уродливая, тяжёлая, но только теперь Ней понял, как она была прекрасна. И завидовал. В память без стука начали врываться товарищи прошлых боевых лет, которым повезло умереть на войне. Мягко и грациозно всплыл в памяти Кольбер. Он хвастливо повернул голову, чтобы показать Нею развороченный английской пулей затылок. И это тоже была смерть лучше, чем ждала Нея. Он мысленно попрощался с Ланном, Кольбером, Рабьо и всеми остальными, которых не жалел тогда и потерял в бесчисленных походах. Теперь же он жаждал с ними увидеться. Кроме обиды ничего не было. Ещё усталость, но Ней к ней привык. Она ломила в костях, тяжёлым грузом осела в груди. Удивительно, как раньше он мог вышагивать километровые марши, чтобы славить чужое имя. Теперь это всё казалось таким пустым и бессмысленным, а образ жены и детей всплывал чем-то светлым, стал единственным значимым. Сквозняк пробирал до костей. Сначала он принялся играть на флейте, но пальцы не слушались, сухие губы обмёрзли и воздух из легких не шёл. Ней кутался в тонкое одеяло, не признавая, что заболел. Его морозило, он то засыпал, то снова просыпался, хотя был уверен, что мыслит трезво. Он занимал себя тем, что вспоминал, как первый раз встретился с Аглаей. Удивительно, но тогда высокая темноглазая девушка его совершенно не впечатлила. Он гордился своей пышной шевелюрой и холостяцкой жизнью. А удовольствие ему доставляло только общество Иды Сент-Эльм, которая ни к чему его не обязывала и восхваляла немногочисленные на тот момент подвиги. Юный Мишель не знал тогда, что Ида славила добрую половину командования. А вот Аглая была образцом невинности и доброты. Он вспоминал, как очаровывал её рассказами о своих кровавых сражениях и тринадцати убитых под ним лошадях. Это была любимая история Аглаи. И даже спустя несколько лет Мишель с ухмылкой спрашивал: «сколько лошадей было убито подо мной при Эльхингене?» И Аглая, не без самодовольства прилежной ученицы, отвечала: «Тринадцать», и они всегда почему-то смеялись. Хотя чего тут забавного — в убитых-то лошадях? Он лежал, не чувствуя накатывающего жара, и вспоминал-вспоминал-вспоминал. Аглая любила мороженое с персиками, а старший сын, Наполеон, обожал лимонные пирожные. Ней жалел, что так мало времени провёл с каждым из них и так много — с каждой войной. Он уже слегка бредил, шепча разгорячёнными губами имена и безбожно путая лица, которые всплывали в памяти. Ней звал жену, детей. Потом вдруг проклинал Наполеона, а после — умолял его вернуться. Один из жандармов услышал тихое бормотание и сунулся в камеру. Она вся промёрзла, продуваемая декабрьским немилосердным ветром. Холод стоял как в мертвецкой. Жандарм подошёл к маршалу. Он лежал на койке, сбив одеяло и слегка вздрагивая во сне. Лицо всё покраснело, так что стало почти под цвет волосам. У маршала был жар, но жандарм не знал, что с этим делать. Была тёмная, холодная ночь, жандарм с сочувствием постоял и послушал, как маршал с надрывной тоской в голосе взывает то к медведю, то к медвежонку, ничего не понял, покачал головой и ушёл. Если бы герцог Веллингтон мог услышать и увидеть Нея в этот момент. Но глухие мольбы Нея так и не нашли своего адресата. Сто сорок два пэра проголосовало за смертную казнь без обжалования приговора. Один — за гильотину. И это на первом туре. Нею вынесли вердикт, о котором он уже знал заранее. Его это не напугало. Наоборот, он чувствовал себя на редкость живым, вчерашняя лихорадка прошла, щёки вновь зарумянились. Он думал о сытном ужине, а не об апелляциях, которыми его «кормили» оба Беррье. После ужина под грозным надсмотром четырёх жандармов, Ней горячо поблагодарил их за работу, обнял каждого. Беррье-отец убеждал, что ещё ничего не решено, сыпал терминами и статьями и уверял, что король пожалует Нею помилование. Ней в это не верил, но послушно кивал головой. В конце он только попросил устроить ему свидание с женой и детьми. Ночью его перевели в камеру получше и без сквозняка. Ней обрадовался этому маленькому подарку перед смертью. Всю ночь он разбирал бумаги, чтобы передать их нотариусу и не затягивать с прощаниями. В четыре часа его бесцеремонно разбудили, Ней моргал и думал, что для казни ещё рановато, но это оказался пресс-секретарь палаты пэров, который принялся громким дрожащим голосом зачитывать Нею уже известный ему приговор. Ней сидел, насупившись и проклинал все титулы, которыми его одарили. Подумать только, князь Москворецкий, герцог Эльхингенский — какая же это бессмысленная глупость. Пепел когда-то пылавшего пламени. Если от него уже ничего не осталось, то зачем раздувать золу и бередить былое? Сказали бы, Маршал Ней и дело с концом. Самое важное, как обычно, было в конце. — Казнь назначена на сегодня, на девять утра. Удивительно, тут всё как в жизни. Все годы мечешься, пытаешься, рвёшь врагов зубами, проносишься по индийским степям, испанским степям, португальским степям, а самое важное всегда понимаешь только в конце. Казнь в девять утра. — Хорошо, — Ней серьёзно кивнул головой. — Я готов. Напоминание о том, что смерть придёт за ним в ближайшие несколько часов, отрезвило. Он снова улёгся на кровать, чтобы заснуть коротким сном. В принципе, спать было бессмысленно — силы ему больше не пригодятся. Но терзать себя воспоминаниями не хотелось, поэтому Ней уснул. Встал через два часа, умылся, побрился. Всё было как обычно, только камера немного портила ощущение. Дальше предстояло самое нелегкое — встреча с женой и детьми. Вот где была настоящая казнь и пуля в сердце, а всё остальное — так, фарс. В семь утра Аглая Ней получила разрешение повидаться с мужем. Она вошла в камеру — бледная, исхудавшая, под глазами залегли тёмные круги. Эгле вскрикнула, словно увидев мертвеца, протянула к Мишелю руку и упала бы, если бы он её не подхватил. — Эгле, что с тобой?! — Всю ночь я просидела в карете у Люксембургского дворца и не сомкнула глаз. Я ждала, что король помилует тебя, Мишель! Они обнялись, но Ней быстро отстранился. Он не хотел давать жене чувство теплоты, не хотел дарить напоследок много любви, чтобы так же много не отбирать. Он не хотел делать ей больно, потому что знал, что скоро уйдёт. Эгле осторожно присела на край кровати. Дети ждали с её сестрой, Ней хотел увидеть их позже. У него ещё было столько важного, чтобы рассказать Эгле. Он мерно расхаживал от стены к стене и думал, почему молчал раньше, когда они в редкие и драгоценные утренние часы они просыпались в одной кровати. Сколько ещё раз мог её поцеловать, послушать её игру на фортепиано и даже шутливо аккомпанировать на флейте. Чем же он был занят все эти годы? Ней отвернулся к окну. В камере было душно. Он чувствовал горечь невыплаканных слёз Эгле. — Береги наших детей, — начал Ней. — Я много чего сделал плохого, но, сдаётся мне, оставил им неплохое имя. Пусть носят его с честью. И прости меня, Эгле. Я изменял тебе... — Мишель! — Она рванулась к нему. Тёмные пряди выбились из аккуратной причёски и теперь хлестали её по щекам. — Я не хочу об этом слышать, это всё неважно, понимаешь? Он осторожно взял её лицо в свои ладони, Эгле обхватила их дрожащими пальцами. Хватка у неё была сильная. Лицо — как у прекрасной воинственной женщины с древних полотен. Лицо женщины, которую Ней любил. — Я знаю, что они не убьют тебя. Я снова пойду к королю, императору Александру, герцогу Веллингтону. Я буду умолять их спасти тебя, я знаю, это в их силах… Ней прервал ее: — Эгле, милая, меня казнят сегодня. Она хотела протестовать и биться и, конечно же, не верила ему. Но Ней лучше знал о своей смерти. Он ходил под пулями долгие годы и вот теперь чувствовал, что скоро его найдёт одна. Женщинам такое невдомёк, но оно и к лучшему. — Не проси никого, забудь про короля и русского императора. И ни в коем случае не езди к герцогу Веллингтону, слышишь? — он нежно собрал большим пальцем слезу с её щеки, но голос оставался твёрд. Ней напутствовал Аглаю, как маленькую девочку. Прежде чем она успела что-то возразить, Мишель коротко поцеловал её в губы. Они прижались друг к другу лбами, от Эгле пахло морозной свежестью и фруктовым духами. Ней думал, что легче, наверно, умирать одному. Как просто и спокойно уходить, когда за спиной ничего нет: ни жены, ни любви, ни привязанностей, ни императоров с серыми глазами, ни герцогов из далекой мрачной Ирландии. Через несколько минут они, как по наитию, отпустили друг друга. Эгле ничего не говорила больше, глядя на него большими тёмными глазами. В сеточке морщин у глаз залегла влага, но она не стала плакать при муже — не хотела делать ему больно. Ней в очередной раз глянул на неё с восхищением. Аглая позвала детей. Четыре сына Нея послушно зашли в камеру и приблизились к матери. Трое старших угрюмо молчали, глядя в пол. Они вроде и понимали, что происходит, но никогда до этого не встречались со смертью лицом к лицу, а потому не могли осознать горе в полной мере. Самый младший, Эдгар тихонько хныкал. Мишель взял его на руки, и он притих, уткнувшись в сюртук отца. — Любите свою мать и берегите имя, которое я вам дал. Уверен, вы станете достойными людьми, — Ней обнял и поцеловал каждого из сыновей в лоб. Старшие держались, они не хотели показать слабости перед отцом. Когда подошла очередь Эдгара, Ней крепко обнял сына и попытался передать на руки матери. Эдгар явно не знал, что такое казнь, расстрельный ряд и смерть, но почувствовал это в общем настроении, почувствовал маленьким детским сердцем и заплакал, не желая выпускать отцовского сюртука. Ней не сдержал улыбки. — Ну-ну, солдат, мы расстаёмся не навсегда. Эдгар размазывал кулаками слёзы, и Аглая поспешно забрала его из рук Мишеля. Последний раз они встретились взглядами. Ней отвернулся, чтобы не смотреть им вслед. Но вдруг не выдержал и спросил: — Сколько лошадей убили подо мной при Эльхингене? Аглая замерла на пороге, не решаясь повернуть к нему голову. Потом все же бросила короткий взгляд через плечо: — Тринадцать, — твёрдо ответила Эгле, и оба они улыбнулись чему-то своему, на этот раз безрадостно. И правда, чего тут весёлого — в убитых-то лошадях? «Береги себя», — подумал Мишель, и дверь за Аглаей закрылась. Потом его посетил священник, но Ней не знал, что сказать Богу. Всем остальным он уже открыл душу и покаялся в грехах, а с Богом просидел в тишине, изредка повторяя фразы, сказанные ему аббатом. Потом ушёл и он. Через час маршал Ней в сопровождении кюре и жандармов вышел из тюрьмы. Утро стояло холодное, но безветренное. Ну и гадкая же погода, подумал про себя Ней, шлёпая сапогами по грязи. Интересно, а чем занят Веллингтон? Вряд ли спит, у этих англичан дел невпроворот, а у герцога и подавно. Ней сел в карету и решил, что с воспоминаниями нужно покончить. Подумал так, выбросил их из своей головы и поехал навстречу смерти. 21. Затравленный тихий Париж боялся проснуться. Клочки грязного снега разбросаны по земле. Серый свет раннего утра, пар изо рта такой же серый, а еще впереди — огромная, бесконечная стена. Тоже серая. Она высилась — тяжёлая и непоколебимая, и встречала Нея отстраненной тишиной. Ней встал возле неё, горько усмехнулся, глянув вокруг, — ну и мерзкая же погода. Всё, что заботило его тогда, — погода, мрачное треснутое небо и моросящий дождь. Пока под носом выстраивались штыки двенадцати ружей. Мишеля Нея казнили двенадцать солдат. Его синее пальто выделялось на фоне серой безмолвной стены. Оно кричало, вопило: «Стреляйте по мне! Смотрите не промахнитесь!». Его не поставили на колени, не завязали глаза, потому что он — маршал Бонапарта, храбрейший из храбрых, и примет свою смерть достойно. Так он считал. На секунду ему показалось, что у этих двенадцати солдат знакомые лица. Он знал их. Один смотрел на него серыми глазами Бонапарта, другой — с холодной строгостью во взгляде, какая была только у Веллингтона. Третий — с любовью и нежностью Аглаи. Плац-адъютант выкрикивал приговор, но Ней по природе своей был командиром и не позволил бы кому-то другому руководить своим расстрелом. Он солдат и не боится смерти, он с ней сдружился и шёл рука об руку многие годы, она укрывала его от пуль и ядер, и вот пришло время сводить счёты. Ней выпрямился, расправил плечи, он готовился к этому и планировал заранее. Как только плац-адъютант смолк и остались считанные секунды до выстрела, Ней снял шляпу и вскинул руку в воздух. На секунду он почувствовал себя, как при Эльхингене — вот он молодой и бессмертный, в руках не шляпа, а жезл. Он выскакивает из дыма, порох горчит на губах. Он кричит: — Солдаты! Я!.. Крик Нея потерялся в глухом звуке выстрела, стена за его спиной брызнула крошкой. Шляпа выпала из омертвевшей руки. Четыре пули попали ему в грудь, обагрив красным синий сюртук и пальто. Две — в шею. Одна в руку, и одна — в голову. Маршал Ней упал лицом в мёрзлую грязь. 22. Велозу нежился в кресле в приёмной. Он дремал, свернувшись в клубок и разве что не мурчал во сне от удовольствия. За годы нелёгкой контрабандисткой жизни он успел поспать в пещерах на козьей шкуре, и в лоне деревянной лодки, и на сухих португальских полях. Он был неприхотлив, как сорняк. Домашние Веллингтона его сторонились, жена герцога приходила в ужас при виде его немытой шеи и лица, все остальные считали простой глупой обезьянкой, которая забавляет хозяина. Велозу резко поднял курчавую голову и глянул на дверь. В приёмную ворвался молодой англичанин. Имена господ были слишком сложны, но Велозу они были ни к чему. Все эти титулы и знамёна. Вместо этого Велозу прекрасно запоминал лица. Он узнал Перси с первого взгляда. Велозу проворно соскочил с насиженного места и юркнул между Перси и дверьми кабинета. Перси отшатнулся от него, как от прокажённого. Лицо скривилось. — Отойди, мне нужно увидеть герцога Веллингтона, — приличие не позволило Перси прогнать Велозу, но не мешало открыто выдавать презрение. — Герцог никого к себе не пускать сегодня, — Велозу ощерился в некоем подобии улыбки. Перси вспыхнул и хотел уже нагло отодвинуть эту говорящую обезьяну. Раболепие перед высшими чинами остановило Перси от резкого выпада, но он не хотел сдаваться этому португальскому выродку без боя. — Отойди. У меня для герцога Веллингтона важная новость. Перси сделал шаг вперед, но Велозу опять загородил ему дорогу, ловкий и быстрый, как змея. Перси не обладал ничем, что могло бы его напугать. — Герцог сказал не впускать никого к себе, — Велозу проговорил это медленно. Его жёлтые глаза угрожающе блеснули, и Перси понял, что Велозу будет стоять до последнего и умрёт, если надо, чтобы не пустить никого внутрь. Перси стушевался под этим диким, звериным взглядом и отступил. — Хорошо, — он примирительно сжал губы. — Передай, что казнь маршала Нея состоялась. Велозу низко склонил кучерявую голову, на тёмном лице, как нож, блеснула кривая улыбка. Перси фыркнул, развернулся и ушёл. После его ухода Велозу ещё какое-то время постоял у двери, вслушиваясь в ритм шагов. Перси не знал и никогда не узнает, от какой участи Велозу его избавил. Гонцов с плохими вестями убивают, не так ли? Но Велозу этого не боялся. Пока генералы в разноцветных мундирах по-пустому лили воду, он занимался настоящей работой. Видел больше, чем могли видеть они. Слышал лучше, чем могли слышать они. Он поправил на себе рубаху, коротко постучал и, не дождавшись приглашения, на мягких кошачьих лапах скользнул в кабинет. Веллингтон стоял у окна, от ладони к карману сюртука тянулась изящная золотая цепочка. Герцог вглядывался в часы, но, казалось, не видел цифр или не мог понять этот чуждый ему механизм. — Это произошло? — Да, сэр. Маршала Нея казнили, — выдал Велозу без единой запинки. Герцог ничего не ответил, захлопнул часы, не попал с первого раза в нагрудный карман. Руки его не слушались. Велозу не уходил, безмолвно застыв у стены. — Хорошо. В голосе не было ни облегчения, ни радости, была одна только боль — сочащаяся и живая. Тонкая, высокая фигура Веллингтона вдруг надломилась. Он пошатнулся, провел сухой бледной рукой по щеке. В его глазах стоял ужас, зрачки дрожали. Веллингтон смотрел на свою ладонь, словно в ней притаился ядовитый скорпион. Но никакого скорпиона не было, на коже блестела прозрачная влага. Точно такая же блестела у Веллингтона на щеках. Он обернулся к Велозу, потерянный, как ребёнок, и не своим голосом спросил, протянув ладонь: — Что это? Велозу заранее знал ответ. — Это слёзы, мой герцог.