Миротворец

25. В доме все постепенно привыкли к странной привязанности герцога к блохастому псу. Слуги его даже вымыли, и теперь тёмная шерсть лоснилась, отдавая благородным каштановым цветом. Но имени у пса не было. Всё в доме подчинялось герцогу Веллингтону, и слуги просто ждали, когда он озвучит кличку. Но герцог не придал этому значения, и все остальные тоже вскоре об этом забыли. Безымянный пёс был добр, но бесполезен. Слепой и совершенно беззлобный, он никогда не рычал, а наоборот, всякий раз приветливо вилял хвостом любому незнакомцу. Охранник из него был неважный, ел он за пятерых, и никто не понимал зачем Веллингтон вообще его держит. Пёс обожал герцога как бога. Стелился перед ним на животе, бежал на звук голоса и с раболепием поскуливал, глядя слепыми глазами в жёсткое лицо. Только Китти презрительно кривилась при виде пегой псины. Её уязвляла и жалила сама мысль, что с какой-то бродячей шавкой её муж обращается нежнее, чем с ней самой. Ночью Веллингтон запускал пса к себе в комнату. Он лежал у кровати, свернувшись калачиком и охранял герцогский сон. Спал Веллингтон спокойней. Но теперь ему снились сны. Сны, как наказание. Куда страшнее кошмаров. Во снах к нему приходил Ней. Он не обвинял, не кричал, не убивал, только молча смотрел — живой и счастливый. Иногда в этих снах они лежали вместе, Веллингтон точно знал — в Португалии, где земля на ощупь как тёплый пудинг. Над ними шагали армии — одна, вторая, третья. А они просто лежали, и Веллингтон мог коснуться Нея, потереться носом о его воротник из мягкой овечьей шерсти. А потом Веллингтон просыпался. Мокрая от пота простынь липла к спине. Он тяжело дышал и проклинал Нея. Но знал, что сам это всё и разрушил. Эти сны, не кошмары, были его наказанием. Веллингтон измождал себя днём, чтобы вечером добивать горьким портвейном с терпким ореховым привкусом. Он боялся засыпать, потому что каждую ночь к нему приходил Мишель — улыбчивый, светлый, храбрейший из храбрых. Живой. Веллингтон напивался до исступления и засыпал где-нибудь на кушетке или на грубом столе на кухне. Пёс всегда ютился рядом, жалобно поскуливал и тыкался носом герцогу в колено. Герцога это не спасало. Вечером Веллингтон засел в гостиной за портвейном и бумагами. Никто в это время не беспокоил хозяина. Пёс скользнул через дверь и улёгся в ногах. Какое-то время Веллингтон сосредоточенно разглядывал бумаги, потом откинул их и уставился в стену. Пальцем задумчиво поглаживал гладкий бок бокала. Цедил и цедил портвейн. Огонь одинокой свечи дрожал в стекле бутылки. Жидкость в ней мерцала, порхала янтарными бабочками. Эти же бабочки набивались в его горло с каждым глотком. В какой-то момент он понял, что выпил слишком много. В желудке жгло от голода и алкоголя, перед глазами всё плыло, всё было такое мягкое, расплывчатое, протяни руку — и мир растечётся меж пальцев. Этот шаткий и драгоценный мир. Веллингтон глухо стукнул бокалом. Посмотрел вниз, под ноги. Пёс спал. Веллингтон грубо схватил его за жёсткий загривок. Пёс взвизгнул, сжался, сунув хвост меж задних лап. От хозяина пахло горько и страшно, пахло раскалённым железом и злобой. — Иди сюда, — бросил он и дёрнул пса на себя. Хватка была такая сильная, что от боли свело шею. Пёс упирался передними лапами, царапал тупыми когтями по паркету, но Веллингтон тянул его на себя — сильно и неумолимо. Потом наклонился, дыхнув в морду собаке смертью и терпким миндальным запахом. Пёс тихо повизгивал, вырывался, но делал себе только больнее. — Слушай. Это я убил его, — тихо и уверенно сказал Веллингтон. — Я мог... И его не казнили бы. Маршала Нея. Мишеля. Я могу называть его по имени. И я тогда был уверен, что принял верное решение, потому что он предал меня. Но не было и дня, чтобы я не передумал. Не было и дня до сих пор, понимаешь, тупая ты псина? На последних слова Веллингтон зарычал, обеими руками вцепился в собачью шерсть. Пёс огрызнулся, сверкнув жёлтыми клыками, рявкнул и вырвался. Рыжее пятно метнулось вон из гостиной, а потом и вовсе убежало в ночь, подальше от этого дома. В руках у Веллингтона остался клок жёсткой рыжей шерсти. Он взвыл в исступлении — коротко и глухо. Задел рукой столик, и бутылка портвейна упала на пол, оскалившись неровными осколками. Янтарные бабочки медленно умирали. Пошатываясь, Веллингтон вывалился в коридор. Он пятился от каждого скрипа. Стрелки тяжёлых напольных часов откусывали секунду за секундой от бледного, начищенного циферблата. В старых домах слишком громкие звуки. Время приближалось. Девять часов утра — время казни. Нет, нет, часы показывали полночь. Веллингтон прижал к лицу холодные ладони, скрылся за маской из пальцев. Надавил на глазные яблоки. Руки его пахли собачьей шерстью и горечью. Ней был мёртв, казнь состоялась, но время куда-то бежало. Неслось и исчезало, как пегий пёс в морозной английской ночи. «У тебя ничего не осталось». Веллингтон резко отнял руки от лица, шаря по коридору пьяным, затравленным взглядом. Из чёрных зрачков густо капали боль и одиночество. Он понял, что за ним следят. Монстр под серым покрывалом следил за ним мёртвыми глазами из мрамора. Он смеялся. — Ты виноват, — прошипел Веллингтон, — ты и твоя война. В бесформенной фигуре смутно угадывались человеческие очертания. Вот из под покрывала высовывалась побелевшая рука мертвеца. Пальцы сжимали яблоко из золота, словно предлагали Веллингтону отведать кусочек мира. Но он не поддался, зарычал зверем. Вот он — убийца, обвиняемый всем человечеством. Бейте его, гоните его. Бога Войны. Но сбежал Веллингтон. Как же он раньше не понял, не догадался: Португалия, Испания, Ватерлоо — всего было мало. Осталась ещё последняя битва, всего одна — один на один. Веллингтон метался по саду, как зверь при облаве, в него тыкали раскалёнными головёшками, били под рёбра вилами. Покой он нашёл только в пристройке садовника Тома. Веллингтон спрятался в темноте среди пустых бутылок из-под дешёвого хереса. Их пузатые бока выплыли из темноты, как всплывают на поверхность своим бледным брюхом загубленные контрабандистами рыбы. Он нашёл что искал. Боёк тупоносой кувалды скрёб по полу. Одной рукой Веллингтон сжимал сухую рукоять. Его всего перекосило, накренило в сторону. Казалось, вот-вот надломится посередине, хрустнет собранный из старости и усталости бедный Веллингтон. Он не Железный герцог. Он герцог из плоти и крови, из пуль, ядер, штыков, криков и смерти. Без армии и мундира он такой же простой и лёгкий, как человек. Плечо свело, каждая мышца под кожей дрожала от напряжения. На статую он почти рухнул, потной ладонью скомкал и отбросил в сторону простыню. У Бонапарта вместо глаз была пустая мраморная белизна. Всё остановилось. Секундная стрелка часов замерла, ничто никуда не спешило. К Веллингтону вернулись былое спокойствие и уверенность. Только шея вся взмокла от пота. Веллингтон дышал размеренно, Наполеон не дышал вовсе. — Это у тебя ничего не осталось. Потом замахнулся и ударил. Кувалда с глухим звоном разбила Наполеону часть лица, превратив в мраморную крошку породистый римский нос, губы и скулу. Но больно было Веллингтону — его прошибло от запястья до плеча. Толкнуло в сторону неведомой силой, предплечье онемело. Бонапарт сопротивлялся. Это только злило. Ответный удар противника, взаимный обстрел из всех орудий. Бонапарт напрашивался. Бонапарт получал. Веллингтон хотел бы слышать, как он кричит, вопит от боли, пока неумолимый стальной боёк опускался на его голову, сминал грудную клетку и плоский живот снова и снова. Но это всего лишь статуя. Статуя Наполеона Бонапарта в образе Марса Миротворца. Это великая насмешка скульптора. Бог войны не приносит мира. Тебя не защитит ни копьё, ни щит, упавший с неба. Веллингтон не чувствовал ни рук, ни усталости. Замахивался, развернувшись всем корпусом, до хруста, до рези в позвоночнике. Обрушивал весь свой вес, свой гнев и обиду. Осколки летели в лоб и глаза, дьяволом путались в волосах. Лицо Веллингтона было покрыто мраморной пылью, как белой посмертной маской. Каждый удар, как колокол, бил у него в ушах. Бом, бом, бом! На зубах скрипела сухость и крупинки твёрдой горной породы. Веллингтон размахнулся, ударил двумя руками, выбил из рук Бонапарта победу и золотистый шар. Выбил и руку по локоть. Ударом сбил тяжёлое покрывало из камня, чтобы Бонапарт предстал перед Богом, его сотворившим, и устыдился своей наготы. Всё тело, и руки, и ноги — всё превратилось в мышцу, натянутую для удара. Последнего. Отчаянного, потому что сил уже не осталось. Ничего уже не осталось. Веллингтон согнулся, зажав рукоять меж колен, развернулся, вытянулся. Вознёс кувалду, как меч, и она обрушилась Бонапарту на голову. Столкнулись, ударили, зазвенели, и чужое лицо превратилось во вмятину. Пустую кричащую болью дыру. Шея пошла кривой уродливой трещиной, голова Бонапарта треснула и рухнула на пол. Поверженный враг — без победы, лица и имени. Веллингтон стоял в белой насыпи из обломков. Всё как на поле битвы. Всё как в последний раз. Только не было крови, пахло не гарью и порохом, а старым каррарским мрамором. Рукоять выскользнула из мозолистых, красных ладоней. Живот у Веллингтона был что ледяной кирпич. На щеках и висках уже вспухли кровавые порезы. Последние удары Бонапарта. Веллингтон уставился в потолок, облизывая губы в хрустящем налёте и улыбнулся: — Ты видишь, Ней? Я убил его, его больше нет. Теперь твой Бог Войны доволен? — запнулся, сорвался. Затих. А потом закричал, царапая горло: — Я спрашиваю, теперь твой бог доволен?! Ты слышишь? Мишель. Воздуха не осталось ни в лёгких, ни где-то ещё в мире. Веллингтону никто не ответил, тишина стояла как после долгой, натужной битвы длиною в жизнь. На втором этаже загрохотало, открылись двери, хлынули люди. Последнее, что увидел Веллингтон, это как к нему по лестнице бежит Китти, и глаза у неё большие и влажные, как у лошади. А потом всё кончилось.