Апокалипсис

На тебя невозможно смотреть. Может, именно поэтому я почти не смотрю. Ты идеален от слова слишком, и я так и не смог понять, нравится мне это, или нет. Знаю только, что люблю твой нос, твои губы, скулы, щеки, волосы, глаза. Твои глаза – это отдельная тема не просто для разговора, а для целой жизни. В них плещется вина океана, а в ней отражается безоблачное небо, которое тебя так вдохновляет. И, когда ты смотришь на меня, в них концентрируется любовь. Я до сих пор не могу понять, придумал я всё это, или нет. Надежда – самая страшная вещь на свете, и не раз я становился свидетелем её вычурных убийств, её ужасающих последствий. Она похожа на наркотик – стоит ощутить хоть раз, и захочется снова, захочется – всегда. Надежда – опаснейший из врагов, и поэтому я никогда не позволял себе хоть на мгновение поверить, что ты правда можешь меня любить. Тебе не за что это делать. Я никогда не напишу таких стихов, которые пишешь ты. Никогда не смогу создать совершенную музыку, которую ты порой хочешь от меня услышать. Никогда у меня не получится воплотить в жизнь всё то, что так сильно хотелось бы воплотить. Даже у моей любви к тебе присутствует привкус несовершенства. Когда-то ты говорил, что любовь – это чистой воды альтруизм. При настоящих и чистых чувствах люди не должны нуждаться в ответе. Ты уверял меня, что это абсолютно неважно, присутствует ли взаимность, что человеку должно хватать лишь счастья объекта его симпатии, и не имеет значения, с кем именно это счастье происходит. Я до сих пор не знаю, хотел ли ты убедить меня, или себя. В твоих глазах тогда плескалось неподдельное отчаяние, и мне было за тебя страшно. Получается, моя любовь – бракованная, но мне нужен твой ответ. Это похоже на ожидание новостей у двери реанимации, похоже на искусанные в кровь костяшки пальцев, или на легкие, перебитые в драке. Я бы всё отдал, чтобы хотя-бы знать наверняка. Веришь, но я помню тот день так, будто он случился вчера. Помню, как долго набирался решимости, вливая в себя алкоголь, помню, как покупал нам дешевое вино в полуночном ларьке, как потащил тебя в единственный приличный парк в городе и то, как легко было открывать тебе душу. Я не знаю, где находится большая медведица, но покажу кому угодно созвездие штопора– даже если звезд не видно совсем. – И кто же счастливица? – спрашиваешь на изломе вдоха. Твои руки дрожат в ритм моего сердца. – Ты, – отвечаю в лучшей версии реальности. – Наташа, – чужое имя будто само срывается с языка. Бутылка вина с оглушительным звоном разбивается об асфальт. На острых осколках рассветные лучи рисуют картины нашего неосуществимого будущего, где ты целуешь меня, где ты любишь меня, где мы безгранично счастливы. Мне страшно посмотреть тебе в глаза. И поэтому я не смотрю. Риск неоправдан – ты ушел бы сразу, скажи я правду. И лучше годами подавлять всё живое в себе, чем лишиться мира за пару пьяных секунд. На тебя невозможно смотреть – в каждой твоей черте, в каждом движении и жесте кроется мой приговор. Ты чем-то походишь на удар током: такой-же резкий, ломанный, фатальный. Я боюсь тебя – бесконечно и до жути, ведь однажды могу не выдержать и сорваться, как почти не сорвался тогда. И я знаю, что когда-нибудь алкоголя будет слишком много, а ты будешь слишком собой, чтобы хоть что-нибудь могло меня остановить. Единственный выход – ты знаешь – бегство. Я просто не думал, что ты побежишь за мной. Не думал, что буду наблюдать за тем, как палящее солнце Израиля переливается на твоих волосах, как ты носишь короткие шорты и тонкие майки, чтобы спрятаться от жары. Не думал, что ты запишешься в армию, найдешь работу и продолжишь писать стихи на тонких листах бумаги, и по-прежнему волноваться, показывая их мне. Мы остались прежними – изменился лишь фон. Это глупо – полагать, будто ты последовал сюда за мной. Просто хотел лучшей жизни – как и все остальные. Тебе очень подходит лето – и совсем не подхожу я. Мне страшно каждый раз, когда мы рядом, потому что с течением лет держать себя в руках всё сложнее – ты становишься старше, мудрее и крепче, с каждой минутой ещё более притягательнее. И с каждой минутой мне всё сложнее даже не надеяться. Я до панической дрожи боюсь той боли, которая свалится на меня в случае после твоего отказа. Не хочу её чувствовать, разбиваться под ней на маленькие осколки, вечно падать с обрыва и сотни, тысячи раз разрываться на части. Не хочу видеть, как ты уходишь, как оставляешь меня посреди оглушающего одиночества, как ты презираешь меня и забываешь так быстро, будто я никогда ничего и не значил. Я боюсь, что и правда ничего не значу. Таких как я – сотни и тысячи, таких как ты – не существует в принципе, не должно существовать в глупом и неправильном мире, где всё наперекосяк. Ты слишком уязвимый и болезненный, все твои движения – ломанные и нервные, и ты отражаешься в них даже лучше, чем в собственных стихах. Я никогда больше не встречал хоть кого-либо, кто двигался так – вся душа нараспашку даже тогда, когда ты просто подкуриваешь сигарету или улыбаешься –уязвимо, изломанно, боль-но. – Шура, не уезжай, – твой голос дрожит, а рука на моём плече сжимается слишком нервно. Я не придумал ничего лучше, чем сбежать от тебя. Опять. До отъезда осталась жалкая неделя – билеты давно куплены, виза вклеена в паспорт, планы построены и перестроены уже тысячи раз, а ты просишь меня остаться. – Пожалуйста, – в голосе тысячи вольт неразряженной боли, и мне страшно развернуться и посмотреть тебе в глаза. Страшно остаться, если всё-таки обернусь. – Лёва, я… не могу – ответ слишком быстрый, интонация натянуто равнодушная, а ты даже не замечаешь. – Останься, потому что я… – позвоночником чувствую, как ломаешься посередине фразы, ломаешься с треском и будто бы навсегда, а осколки летят мне в спину. Разворачиваюсь неестественно резко и быстро, натыкаюсь взглядом на взгляд, и падаю падаю падаю вниз. Это апокалипсис, не меньше. Все слова разбиваются, осыпаются под ноги, потому что твоя душа смотрит на меня – в упор – со дна твоих зрачков. Ты обстреливаешь меня своим отчаянием, болью и безысходностью, призрачной надеждой и страданием. Если бы кто-то сфотографировал тебя сейчас – фотография заняла бы место Моны Лизы в Лувре, потому что всё, что я когда-либо видел человеческого, было в твоих глазах. Это – открытый огонь, и я сожжен им заживо – подаюсь вперед и обнимаю тебя, а ты мгновенно обнимаешь в ответ – цепко и больно, сразу бьешь током так, что я не могу дышать. В моём теле разряды в миллиарды вольт, твои ладони впиваются в плечи, и все осколки на твоём теле внезапно становятся и моими тоже. Ты никогда не стал бы обнимать меня и просить остаться, если бы знал, что я на самом деле чувствую. Но скажи ещё хоть что-нибудь, и я останусь. А ты только дрожишь ужасающе крупной дрожью и отстраняешься – резко. – Извини – не знаю, что на меня нашло. – Ничего, я понимаю. Через неделю я – на другом полушарии, смотрю на отчаянно чужое небо и пытаюсь не жалеть хотя бы об одном из своих решений. Знаю откуда-то, что с противоположной части планеты ты тоже смотришь наверх – фатально болезненным взглядом, смотришь так, как только ты и умеешь смотреть. Пройдет время, и ты меня забудешь – для тебя же так будет лучше. А время и правда идёт, время как будто куда-то торопится, и год проходит как месяц, а месяц проходит как день – и по-прежнему раз в неделю твой голос звучит из телефонной трубки, по-прежнему ты читаешь мне свои стихи, и тысячи километров между нами не помогают убить эту любовь. Я устал от попыток понять, что именно в моей жизни было ошибкой – ты, или вечный побег от тебя. Верить, что первое – не получается. Пять лет под чужим небом – странные. Вспоминать о них не хочется также, как о прогулке по лезвию ножа – одно неверное движение, и всё могло оборваться, случиться не так, как должно было: дорог – тысячи, но только одна – моя. И только на одной из них, спустя пять лет, ты всё же сказал: – Шурик, я перееду к тебе. «К тебе», не «в Австралию». Бежать, почему-то, больше не хочется. Впервые забываю о том, что надежда – опаснейший враг, и на секунду верю верю я правда верю что ты можешь меня полюбить.