Если небо упадет, мы будем ловить жаворонков.

      Единственное, что Шань понимает кристально четко, так это то, что с Хэ реально проще. Да, он липнет, пытается закинуть руки, постоянно щерится, и как только открывается его рот, то оттуда льётся какая-то хуетень.       Да он бесит.       Да, он подначивает.       Да, он весь из себя такой Хэ-так-и-быть-позволю-облизать-мои-ботинки-Тянь.       Но с ним, блять, проще! Но с ним, сука, жизнь ощущается нормальной. Типичной жизнью подростка.       Вот они идут по улице, и люди на Рыжика не таращатся и не шарахаются в стороны.       Вот они под входом в клуб. Крутой, неоновый, с охраной и прочей лабудой. Но их пропускают, и секьюрити не смотрит на Рыжика, будто единственное, на что он имеет право, — это смотреть издалека или блевать у стенки.       Вот они идут за хостес в какую-то отдалённую комнату, и на Рыжика не смотрят так, будто он спиздит пепельницу.       Вот они сидят.       Вот они пьют.       Вот Шань слышит очередную дебильную шутку, и, неожиданно даже для самого себя, она кажется ему чертовски смешной и остроумной.       И щеки с ушами почему-то такие горячие.       И всё мёртвое и сгнившее у него внутри сейчас ощущается чем-то жарким и волнительным. — Ты пьяный. — Утверждает Хэ, сложив руки на груди. — С чего ты взял? — Ты не матерился минут двадцать как, неужели алкоголь вымывает всю ту мусорку, которая так и прёт из твоего рта? — Пиздец, тебе там есть какое-то дело до моей мусорки или моего рта, — взмахивает руками, на пару минут затихает и вспыльчиво продолжает, — ну да-да, возможно, я пить не особо умею.       Расползается на диванчике, и перманентная судорога отпускает наконец-то плечи. Рыжий даже чувствует, как отпускает пальцы дрожь, как разглаживается хмурый лоб. Он еще на прошлой неделе отработал оставшиеся смены и полноценно уволился с первой и второй подработок. Это первые дни, когда он не носится белкой в колесе, не таскает коробки, не работает в кафе, не переламывает себя, не дохнет от усталости в постели.       Это первые за долгое время дни, когда его натурально отпускает и он чувствует себя самым обычным подростком. Который ночью уходит куда-то тусить, выпивает и с серьезным ебалом отвечает на вопросы, по типу: «Веришь ли ты в Бога?».       Они ведут себя, как малые дети, а Шань не может оторвать глаз. Что-то под натянутой гладью омута чужих глаз вот-вот разорвёт всё к чертям собачьим.       Шань готов клясться своими молочными зубами, что бережно хранит, как амулет.       Шань готов клясться на мизинцах, как пятилетний пацан.       Готов клясться всеми своими оберегами, всеми своими таинствами, всеми своими навязчивыми обсессиями. Готов клясться самыми незначительными, но от того и самыми интимными моментами своей жизни. Потому что с них он и состоит: с дешёвых зажигалок, с страшных секретов, с мусора в карманах, с сломанных сигарет и хуёво заживших перебитых пальцев.       Он готов клясться, ведь то, что вылезает из-под глади этого мёртвого озера, он ещё не встречал.       Шань не знает, что Хэ не встречал тоже.       Шань не знает, что Хэ готов тоже клясться, но только вот играя по крупному, ставя на кон свою альфачью жопу, которую до этого ничего так не гребло, как сейчас.       И их реально нагребает, они пьяные, не строят серьёзные ебальники, хмыкают через сжатые губы, курят через сжатые зубы, если посмотреть на бычки, то все как один продырявлены и почти изжёваны.       Хэ курит одну за одной, потому что впервые открывшиеся за долгое время легкие вбирают не то что пол сигареты за вдох, они вот-вот кислород всей комнаты сожрут и сублимируют в какие-то дебильняцкие шутки на выдохе. И Шань с них смеётся, не в открытую, не оголяя резцы, но глазами. И это просто блять блять. блятьблятьблять. ну ёбаный же пиздец. — Ну ёбаный же пиздец, — повторяет мысли Шань. — Что? Разве не было смешно? — Я такой хуеты с детского сада не слышал. — А что такого ахуенного у тебя там было? — Хэ двигается ближе, еще тяжку делает, дым выпускает куда-то вверх, продолжая смотреть вперёд, из-за этого смолы путаются в его длинной чёрной чёлке. — А там пацаны вместо сонного часа решили замутить стендап, как их заебала манная каша и подобный материал 5+. — Буду воспринимать это как то, что мои шутки дороже и лучше, чем сон. — Хэ снова выдыхает дым.       Омега в ахуе от того, насколько это блядски можно делать, и насколько блядски светятся ровно долю секунды серые глаза сквозь табачный дым. Да-да, он уже понял, почему за этим мажорчиком все тащатся, можно не демонстрировать это каждую долбаную миллисекунду? Или там небесная канцелярия всё же хочет его свести в могилу? — Ты конченый долбодятел, знал об этом? — Мо забирает сигарету и делает вдох поглубже.       Зрительный контакт.       Шань проглатывает это горькое облако поглубже в лёгкие.       Искры, нахуй. Ёбаные искры буквально на пути между их глазами. Ёбанные искры заглушают неон, и Шань медленно открывает рот. Чуть ли не языком выталкивает дым, и тот неплотным занавесом тянется вверх ровно так же, как это делал Хэ. Только в разы медленнее. Тягучее. Господи-прости-Боже-это-всё-течка. БЛЯДСКИ. ОН ЭТО ДЕЛАЕТ БЛЯДСКИ.       Мо Гуань Шань, который нецелованный девственник, блядски выдыхает дым, чтобы тот запутался в его коротком ёжике рыжих волос. Секунда. Две. Три. — А…ох….ты…! — Альфа обрывается, не успев сформулировать даже цельного предложения, и вскакивает. Его блядские штаны горят. Пепел с тлевшей сигареты упал ему на штаны вместе с небольшим кусочком уголька, и это можно было легко затушить, если бы не те три секунды, которые они просто пялились друг на друга.       Шань начинает ржать. — Блять, видел бы ты своё лицо, ахаха, — Шань таращит подражательно глаза, — « а.охх.эээээ». — Ты кусок говна рыжего. — Хэ залазит сразу двумя пальцами в выгоревшую дырку. — Ну наконец-то хоть немного сбил с тебя этот мажорский видон, не хватает только... — Мо встаёт, шатаясь, приближается на эти пол метра к Тяню и одной рукой слегка ерошит волосы. — Ну вот, добро пожаловать в клуб оборванцев. — Ага, конечно, дай адрес своего детского сада, я там разорву просто в клочья всех своим стендапом.       Хэ кидает взгляд на стол, чтобы найти что-то, что можно взять в руки, а-ля микрофон, и охуевает. В стекле стола можно увидеть отражение, где он улыбается во все тридцать два. Не фирменно, не альфовски, не тянет уголки рта, а по-настоящему, от чего у него эта дурацкая сеточка морщинок вокруг глаз.       И сам он дурацкий весь. Распатланный, с дыркой в штанах, весь в неоне и сигаретном дыме.       Он готов руку себе отрезать, ведь это невозможно разглядеть, стоя в полуметре от стола, но он видит.       Видит, как сквозь роговицу его глаз незнакомое существо тянет свои пальцы. Растирает их после долгого сна, разбуженное далёким рыжим светом. Сердце пропускает удар. Сердце пропускает несколько ударов. Сердце вообще останавливается нахуй. Вызывайте бригаду, а лучше сразу похоронку. Хэ вообще не чувствует своей груди, лишь только разлившийся под кожей каскад лавы. Ему так хорошо сейчас. И это ёбаный пиздец. — И это ёбаный пиздец. — Хэ тащит лыбу, заглядывая в эти медовые, отливающие чем-то родным и тёплым глаза. Хочет укутаться в них, как в старое шерстяное одеяло. Хочет умереть в этих глазах. Хочет стереть с них всю усталость и залегающую в глубинах боль. — Ёбаный пиздец. — Повторяет Шань и знает, что никто из них сейчас не говорит про штаны.       Мо живет в раскинутых владениях мертвого города, давится таблетками и истериками. У Рыжего через каждое слово внутреннего монолога мат. Внутри него живут злобные псы, ранее не встречавшие кормящую руку, оттого и кусают все, что только приблизится к ним на расстояние ласки.       Оттого и рычат на всё, что приблизиться к ним на расстояние выстрела.       Внутри Шаня заплесневевшие своды рёбер, где от сердца остался лишь тупой пульсирующий комок мышц. И где-то под этой скелетной клеткой, забилось что-то маленькое и зыбкое.       Шань слишком заёбан для того, чтобы чувствовать в животе бабочек, он лишь находит замершие в развитии коконы. Но сейчас, прислушиваясь к этому трепету, он чувствует ни что иное как жаворонка. Он готов поставить всё, что угодно, на то, что у него из груди сейчас вырвется птица. Иначе что это так громко стучит под каркасом? На износ. Набатом в ушах. Затапливает кровью диафрагму. До сухого уставшего хрипа вместо смешков.       Шань трёт свой лоб, делает ещё один глоток из стакана и понимает, что да. Действительно, ёбаный пиздец.       Становится жарко и тесно. Поднимается, резко кивает Хэ в сторону выхода, говорит, что хочет подышать воздухом.       На улице их ждут дождь и та самая металлическая сетка возле дворов. Именно сюда Шань завернул и буквально вчера врезался в Хэ. Буквально вчера он кидался на него бранью, злобно курил, не мог вдохнуть от пережавшего торса спазма.       А сейчас упрямо тянет под весенний дождь и расслабленными плечами прижимается к кирпичной стене. — Мы мокнем под этим ливнем, как дворовые котята. — Хэ становится и жмурится от того, как вода затекает в глаза. — И не говори. — Шань прижимается к стенке плотнее, пытаясь уйти от хлестающего потока ветра.       Раньше Мо сказал бы, что Хэ непозволительно близко, но сейчас ему кажется, что все как и должно быть. Что это, наоборот, было бы неправильно не вдыхать каждый раз эту адовую смесь горького шоколада, хвои и его фирменных духов, что подбивают все запахи в что-то цельное. Берут запах хвои, как гильзу, туда немного натёртого шоколада в качестве пороха. И вот такой вот целой без единого изъяна композицией, можно запросто ёбнуть себе в мозг.       Шань идёт дальше. Вставляет один патрон, прокручивает барабан и играет в русскую рулетку с этим феромоном. Будто бы не у него течка через пару дней. Будто бы, действительно, у кого-то есть гарантия, что не ебанёт сквозным навылет. Будто бы не он самый, блять, невезучий неудачник на весь округ. Будто бы не у него в кармане дешёвые подавители и сжатые в кулак пальцы.       Раньше бы Мо на такое покрутил бы пальцем у виска. Перекрестился. «Чур-чур-чур, какой долбоёб такое будет делать»       Но сейчас Мо лишь сплошной комок нервов, что вот-вот сольётся со стеной. Который хмурит привычно брови и не знает куда себя деть.       Руки вдоль тела и слегка повёрнутая на бок голова — ему тяжело держать её ровно, он очень устал.       Он очень заебался, он уже сдохнуть от всего хочет. От этого мёртвого города, от пятой правки в законе, благодаря которой он только и вертится до сих пор с паспортом беты. Шань кристально честно может сказать, что ну вот реально…По горло уже, дайте хоть сплюнуть.       Выдыхает: — Я заебался. — Сквозь шёпот так и тянет надломом. — Я знаю, осталось лишь немного подождать ведь? — Мммм? — Омега смотрит искоса, потянувшись рукой к гудящим вискам. — У тебя же через пару дней переезд, новое место помогает отвлечься, да и не придётся задалбываться со всеми этими сборами, — Хэ ставит руку чуть выше его головы и запрокидывает лицо к каплям дождя, — ты же пригласишь меня на новоселье?       Шань сдавливает виски ещё сильнее, пытается вспомнить, говорил ли он Хэ, что не просто съезжает с квартиры, а уезжает напрочь из мёртвого города. Не помнит. Не знает, нужно ли об этом говорить сейчас. Не знает, нужно ли об этом говорить вообще. Просто жмет плечами.       Стрелы, пронзающие его позвоночник накаляются и вкручиваются глубже. Он едва ли не стонет от этой боли. Наклоняется немного и, просунув руки в карманы толстовки, пытается незаметно не то прижать живот, не то обнять себя. — Ты помимо обеда у меня, что-то хоть ел сегодня? Не помнит. Не знает, нужно ли вообще сейчас об этом говорить.       Просто снова жмёт плечами и сгибается ещё сильнее, упираясь в торс Тяня лбом. Шань прокручивает ещё раз барабан этой смертоносной феромоновой пушки и Бинго. В этот раз феромоном он едва ли не задыхается, едва ли глаза не слезятся от этой связки. Тело бьёт крупная дрожь, когда на плечи ложатся крепкие руки.       «Это от дождя, наверное, тремор берёт.» — Думает Шань, нагло врёт самому себе и всем адским гончим под своей кожей. Врёт каждой зубастой пасти лично и персонально врёт ёбаной птице в своих лёгких, которая вот-вот проделает дырку в его диафрагме и выпорхнет.       Врет, основывая это лишь на том, что крепкие руки, что слегка встряхивают и подтаскивают его выше, тоже дрожат.       Они стоят…И, наверное, это всё же можно назвать объятием, вот только у Шаня кулаки почти до крови зажатые в карманах. А Хэ вырисовывает линии на его спине. Сжимает напряжённые мышцы у основания шеи, мягко разминая. Подталкивает ближе к себе. И совсем не дышит, будто боясь спугнуть.       Зрительный контакт, как будто молчаливый договор. Важнее и страшнее клятвы на крови. — Я так заебался, — Шань хмыкает, его глаза заливает вода, — не могу больше жить эту жизнь. — Я знаю, — Хэ поджимает губы, что-то в его лице коротит на секунду, ломается, трескается, стекает вместе с дождем за воротник, — мне ранее казалось, что каждый новый день начинает свой отчёт лишь для того, чтобы проверить, смогу ли я не задохнуться в….Этом всём…       Шань хочет спросить, про что Тянь говорит, ему чертовски нужно это знать, но он лишь ответно поджимает губы, осевшим голосом спрашивает: — Но нужно было лишь немного подождать, ведь так? — Зеркалит фразу брюнета, которую тот сказал пару минут назад и закрывает глаза.       Почти осязаемо чувствует, что эта фраза вырывает все тормоза и предохранители.       Зажмуривает веки до фиолетовых пятен, зная, что через долю секунды, на его лицо упадут тяжёлые капли, стекающие с тяневской челки, — тот нависает над ним — и крепкие руки сожмут его ещё сильнее, притягивая ближе, и он прижмётся к его губам.       Пуля из горького шоколада и хвои расшибает Мо мозги в мягкую однородную кашу — ни одной целой извилины. Ни одного цельного нейрона, что готов передать импульс и предпринять попытку что-то остановить.       Их срывает моментально, как только Хэ понимает, что губы Шаня не ледяные от дождя. Не жёсткие, а обкусанные и чувствительные.       Не упрямые и стиснутые, а податливые и мягкие.       Их срывает моментально, как только Тянь скользит руками от плеч к затылку и хватается за эти рыжие волосы, пропуская их сквозь пальцы.       Хэ прижимается мокрым лицом в такое же мокрое лицо Шаня, вжимается с новой силой в его горячие губы. Господи, блять, это просто, нахуй, невозможно, какие же они горячие. Тяня пронзает насквозь, и он сливается с этим поцелуем всей своей душой, собранной из осколков.       Одной рукой подхватывает под лопатки, притягивая ближе, второй нежно ведёт по шее, пересчитывая выпирающие позвонки мокрые от дождя. Поворачивает лицо, ориентируясь на то, как сжимают его чёрные волосы дрожащие разбитые руки.       Обсасывает верхнюю губу, проходится языком по кромке зубов и готов захлебнуться, когда по языку проходится мягкий и робкий язык Шаня. Всасывает его медленно, боясь в любую секунду услышать протестующее мычание Рыжего, но вместо этого чужие губы лишь плотнее обхватывают его рот.       Едва ли не скулит от того, как внутри всё завязывается в тугой комок, и весь мир сжимается до размеров их смазанного, настойчивого лизания, почти как протест, почти как истерика. Ведёт широким мазком языка по нёбу, потом чуть вниз, обрисовывая внутреннюю сторону щёк и острых клыков. Ещё ниже, поддеть язык Мо, сплестись с ним, упрямо жаться в эти разбитые губы. И умиратьумиратьумирать. На осколки рассыпаться. Рушиться до самого основания.       Шань дрожит от кончиков пальцев до почти разъёбанных подошв старых кед, которые вот-вот лопнут от того, как он тянется на носках за новой порцией этого безумия. Толкается языком глубже, сталкиваясь с чужим, упрямым и горьким на вкус, как дорогой табак. Кусает за губы, зализывая тут же следы.       На вкус собственный рот, наверное, тоже горький от сигарет, только пиздец дешёвых, думает Шань. Их первый поцелуй горький, думает Шань. Его первый, блять, в жизни поцелуй горький, думает Шань.       Пиздец.       В лёгких совсем не осталось кислорода, но они лишь сильнее вжимаются друг в друга, будто бы через секунду всё это смоет дождем.       Шань чувствует, как Тянь нежно, будто прося прощения, уходит к краю его губ. Ставит там одинокий, робкий, почти детский поцелуй и вжимается в его лоб своим.       Гончие псы надсадно лают, поджав уши, все этажи его персонального ада будто бы были освещены вспышкой столь яркого света, что смог забраться во все, даже самые тёмные углы. Шань вспоминает, как когда-то давно он вообще ощутил под своей кожей этих собак, они родились и выросли под его мышцами, чтобы защитить от мёртвого города, чтобы отстоять границы его личного хаоса, не позволить никаким обстоятельствам и лживым людям сбить его с этой дороги. С его собственного пути к счастью.       Шань всё ещё жмурит глаза, не понимая, зачем вспомнил что-то настолько далёкое и до одури болезненное.       Шань всё ещё жмурит глаза, пока альфа упирается в него и они дышат в такт разрывающемуся сердцу.       Шань всё ещё жмурит глаза, пока ёбаная птица едва ли не ломает свои крылья об его внутренности, едва ли не рассекает когтями его лёгкие. В мясо. Наизнанку. Выпотрошить и освежевать. Какого хуя. И почему так блядски больно. Где-то рядом с ухом щёлкает зажигалка — раз, второй, третий. — Солнце, отдай свою. — Обречённый вздох всё ещё в районе его макушки. — Секунду. — Открывает всё же глаза, моментально раздирая собственную радужку об эту колючую проволоку прямого взгляда.       Шарит по карманам среди отсыревшего мусора и нащупывает запасной огонь. Такая же мерзкая поцарапанная блевотного оранжевого оттенка зажигалка, как та, которую Хэ заграбастал себе при первой их встрече.       Подло улыбается во все свои идеальные альфовские тридцать два, и Мо в ту же секунду хочется дать ему в это довольное ебало, но он лишь хмурит брови и вскидывает голову вверх.       Дождь закончился, на улице почти рассвет. Что это только что было никто не знает. Мо не может унять сердца, как и удержать серьёзную мину при плохой игре. Краснеет. Отворачивается. Тупит взгляд в кеды. Блять. Дикий первородный ахуй, можно даже сказать. Ну и говна же ему этот господь приготовил, полную прям тарелку, угощайся, Малыш Мо, там в холодильнике ещё, возьмёшь добавку. Смотри не обляпай штанишки. — Я…! — Хэ тянет его за плечо, пытаясь сказать что-то серьезно и, блять, громко, пиздец громко, от чего Шаня сразу подкидывает. — Не знаю, что ты там такое бравое сейчас хочешь сказать, но не надо, — перебивает, вскидывает руки, агрессивно, если бы не было так беспомощно и жалко, — реально, не надо, оставь эти слова кому-то другому. — Кому? — Я ебу? Я ж не Чарльз Дарвин, не знаю, продавщицу расспроси про все виды хлеба, или что там вы мажорчики ещё делаете.       Хэ Тянь смотрит на него пару долгих мгновений безмолвия. Они стоят друг напротив друга, вывернув душу осколками наизнанку, будто две тачки, разъебавшиеся друг о друга на высокой скорости. — Я вызываю такси, хочешь ко мне? — Я тебе щас вьебу, блять, за такие слова. — Пожалуйста.       На лице Хэ остатками сползает фальшивая маска, которая была так долго припечатана, что чуть ли не вросла в ткани. Рыжик уже и не смотрит в его глаза, внутри, на рёбрах, и так выжжено уже достаточно. Разворачивается на пятках, медленно выдыхает сквозь зубы, хотя хочется кричать, бить кулаками стены и швырять мусорные баки.       Шань бесится и злится от того, как всё буквально за пару минут стало сложнее. И от того, что как бы ему не хотелось бы сейчас убежать, уебать мажорчику в нос, уебать самому себе, он всё равно остаётся стоять в этом переулке. Блять. Блять. Блять. — Квартира у тебя реально хуевая, знаешь об этом? — Знаю. — И ты заебал пиздить мои зажигалки, ты уже третью забрал. — Или четвёртую, может, сколько их вообще у тебя? — Тебя это ебать не должно. — А зачем тебе, прости Господи, столько? Ты пироман? — Нет, блин, человек-швейцарский-нож, только вместо всех инструментов у меня одни только зажигалки. Скоро там уже такси? — Скоро. — Альфа отворачивает лицо, пряча улыбку. ***       Шань добирается до чужих апартаментов наполовину мёртвым. Вот так вот, просто взяли и метким движением отрезали ему смачный шматок мяса, крикнули, что это на гуманитарную помощь голодающим детям Африки, да и вообще надо довольствоваться малым.       Иначе Шань не может объяснить, почему у него осталось, дай Боже, одно полушарие. Ну и немного серого вещества можно сошкрябать по стенкам.       Он туповато пялит в стену, пока альфа возится с замком.       Туповато пялит в стену, пока с них медленно стекает вода. — А какой тряпкой тут можно вытереть? — Медленно обводит пальцем дорожку их мокрых следов и лужу с грязью под входной дверью. — Мо, ты реально думаешь, что коридоры тут моют владельцы квартир? — Хэ тянет свои чёрные брови вверх, образовывая из них две изящные дуги.       Омега фыркает и говорит, что стебётся, образовывая из себя настоящего дебила.       Хэ смотрит на него ещё секунду и жмёт губы. Жмёт губы, а под глазами образовывается эта предательская морщинка. Смеётся гадина. Смешно ему, посмотрите блять.       У Шаня аж кулаки чешутся так и ввалить по этой самодовольной бледной морде, плечом отталкивает Хэ и первым протискивается в дверной проём, попадая наконец-то в квартиру.       Наступает одной ногой на потрёпанный задник кед, чтобы разуться и напрочь забывает, как охуенно скользит по кафелю резиновая стелька. Не настолько, чтобы, как оленёнок Бэмби, разъехаться, но достаточно, чтобы потерять равновесие, когда одна нога неожиданно уезжает влево.       Шань, как птица, взмахивает руками, почти восстанавливая вертикальное положение, но тут дополнительную инерцию ему придает Хэ, который как бы вошёл прямо за ним и ещё не успел включить свет. Небольшого столкновения корпусами хватает, чтобы грохнуться вниз. — Шань! — Омега чувствует над головой поток воздуха, будто его кто-то только что пытался словить и удержать, а дальше уже совершенно чётко ощущает удар в бок. Хэ спотыкается о него, и вот они дружным комком из рук и ног валяются где-то посреди прихожей. — Твоя невезучесть оказывается заразной, рыжик. — Я предупреждал, чтобы ты от меня отьебался сразу. — Лениво снимает наконец-то свои кеды и откидывает их в угол.       В квартире всё ещё стоит запах домашней еды и дорогого курева. Несмотря на то, что никто не спешит включать свет, Шань всеми фибрами чувствует, как мало нужно приложить, чтобы вся эта альфовская вышколенность, идеальность и отрешённость пошла огромными трещинами.       Шань не чувствует себя помятым и надломленным.       Хэ не чувствует себя потерянным и брошенным.       Шань едва ли не впервые за многие годы чувствует себя расслабленно.       Хэ едва ли не впервые за многие годы, чувствует, что он дома.       Мрак заливается в их расширеные то ли от темноты, то ли от чего-то еще зрачки.       Хэ хочет от этого отмахнуться.       Шань перекреститься.       Мёртвые псы наконец-то сбиваются в стаю, собирают своих собратьев со всех станций Ада и начинают одноголосно выть где-то в солнечном сплетении.       В надломанном своде шаниных рёбер впервые столько живности, впервые столько шума и переполоха. Сердце бьётся в такт мощным и резким крыльям жаворонка в его рёбрах. В этой дурацкой клетке его тела, которая критично мала для того, чтобы сделать полноценный вдох. И выдох.       Шань хватается за протянутую руку и поднимается. Снова стоят вплотную, не решаясь сделать этот крохотный шаг друг другу навстречу. Сделать этот крохотный шаг в пропасть. Сделать этот крохотный шаг, подтверждая, что произошедшее под дождём меньше часа назад — это не случайность. И не ошибка. И не действие алкоголя. — Я пиздец замерз, долго мы будем стоять? — Шань скалится фальшиво и тухло, он не привык подпускать к себе людей.       Тем более так близко.       Тем более так быстро.       Верит, что, вернувшись на прежние дистанции, ему станет легче и попустит наконец-то.       Искренне верит, что звучит злобно, ведь огрызаться и травить колкости ему под кожу вшито. Его вторая защитная реакция после «бей».       Альфа треплет его затылок и скользит в глубину комнаты, не проронив ни слова. Шань достаёт из сумки подавители, заглатывает их вместе с вязкой слюной и отмечает в мобильном приложении календаря, что осталось пять дней до его отъезда.