Если небо упадет, мы будем ловить жаворонков.

      Цветущий город для Шаня навеки проклят и на вкус отдает гнилью и распитым по лавкам алкоголем.       И на самого Шаня наложили комбинации карт таро и повтыкали в восковую куклу раскаленные иглы. Где-то под мощным сводом черепа он ощущает опаляющий металл. Лямки рюкзака болтаются на плечах, как мысли болтаются в склизкой массе мозгов. Хэ, от которого несет дорогим одеколоном, остался среди напомаженных мордашек бет. Цзянь уебал куда-то с любимым Чжанем.       Шань, бросив работу, бросив школу, бросив почти все свои шмотки в картонные коробки, просто шляется вдоль кирпичных обрисованных стен. Закинув голову к блеклым звездам, втолкнув мерзнущие пальцы в карманы. Ощущая гравий и мелкое стекло под подошвой кед.       Его дворы.       Его дом.       Его ад. Такой родной, что, кажется, дышит в шею, хотя на самом деле это от асфальта тянет жаром.       Темнеет. После школы рыжик шлялся вдоль набережной, ловя кожей мелкие капли прибоя, а еще делал вид, что ему похуй.       Ему хотелось бы остаться там, промочить ноги в соленой воде, окончательно убить кеды и заснуть на лавке, но он возвращается. В такие моменты привычно начинает подташнивать: это психосоматика, уверен Шань.       Заебанно запускает руку в карман, вытаскивая сигарету. Оглядывает: целая, даже чинить не придется. Зажевывает ее зубами и поджигает одной из многочисленных дешевых зажигалок.       А может это потому что он почти нихера не жрет? Но тогда бы сводило желудок, а сейчас перемыкает горло, и единственное, что хочется, это выучить названия и расположение созвездий, а не просто дырявить медью ночное полотно.       Наверное это было бы чудесно ловить ободок луны сквозь верхушки деревьев, курить едкие сигареты, что перебивают едва заметный омежий феромон.       Наверное было бы круто закинуться подавителями и, вернувшись к домашним, выкрашенным в песочный стенам, поесть что-то и к полуночи забыться чутким сном.       Наверное… Но когда тихие спокойные моменты его жизни также тихо и спокойно заканчивались? Так не пойдет, и из соседнего переулка слышится чей-то надрывный вой.       Человеческий. Шань знает, сам так воет, если со всего размаху впечатывают в стену, и, дезориентированный, ты сваливаешься по кирпичной кладке на пыльную дорогу.       Игла в основании черепа вкручивается глубже, гулким нервным импульсом ударив по мышцам.       И Шаню это нахер не нужно, и сигарета не догорела до фильтра, и тошнота все также комом несказанных слов засела в глотке, перед глазами застывшие созвездия гончих псов, Коперника и Альфа Центавра тоже. Но — секунда — и все блядские звезды плывут. Но — секунда — и рыжик несется в сторону крика, и сознание конкретно топит адреналином. Но — секунда — и омега, перемахнув через забор, заворачивает в тот самый тупиковый переулок.       Их — трое. Он — один. Парень, валяющийся у мусорного бака, — без сознания и с порванной до груди футболкой.       Такие ситуации в проклятом городе не редкость. Такие истории не показывают по телеку. Такие воспоминания хочется похоронить в сырой земле, облив мирамистином.       Внутри, чуть ниже солнечного сплетения, слышится озлобленный лай. Всех рыжих псин отстреливать в таких тупиках. Все рыжие псины в таких тупиках перегрызут тебе глотку.       И через миллисекунду, когда все внутренности свернулись спазмом в кровавый узел, в ближайшую искаженную морду летит сжатый кулак.       Старая схема, действенная и безотказная. Блокировать первого, уходя под руку второго, складываясь почти вдвое, защищая спину и, прокрутившись, коленом бить в чье-то солнечное сплетение.       Бить человека в челюсть, все равно как в бетонную стену, и напряженные сухожилия посылают болезненный импульс по всей руке, но рыжик слишком долго живет в этом городе и ему слишком похуй.       Альфа заваливается назад, не нокаут, но на пару минут дисквалифицирован. Пока сердце долбится, как сумасшедшее, разгоняя адреналин по венам, будто бы рыжик совсем не сгнивший, будто бы силы еще остались, будто бы есть еще ресурсы.       Отвлекается на то, как с кровью в нос просачивается четкий запах ванили и вишни.       Боковым зрением Шаню видно, что омега приходит в себя, ощупывает шею и стопори́тся, даже не поднявшись с колен.       Блять.       Блять-блять-блять. В голове сразу щелкает понимание, а в темноте становится видно, что у того пальцы и ворот светлой рубашки залиты темным.       Секундная потеря концентрации на помеченного омегу стоит своего, и, подкравшись сзади, альфа хватает в кулак рыжие пряди, чтобы больно ударить о стену. Но короткий ежик волос не дает той хватки, и Мо выскальзывает, заламывая руку до оглушительного хруста в чужом плече.       Больше медлить нельзя.       — Забей блять, — Мо, натыкаясь взглядом на взгляд омеги, рычит практически утробно и кивает подбородком в сторону жилых домов. — Вали быстрее.       Парень отмирает, и через секунду его и нет.       Течного, помеченного ублюдками, залитого слезами и кровью, омеги — нет. Зато есть злой, со сбитыми костяшками, с поехавшей крышей и переполненный адреналином Шань, что хуже водородной бомбы, и скалится злее, чем бешеные дворняги, а еще он быстро бегает, наученный мертвым городом, потому что против трех взьебнутых альф даже его набор характеристик убийцы-психопата хер что значат.       В последний раз толкает локтем куда-то в челюсть подонка и убегает прочь, задев боком мусорные баки.       Лямки рюкзака болтаются. Мысли в сером веществе — нерастворимый осадок. Созвездия перед глазами мелькают пульсарами. Рыжие дворняги под кожей натягивают мышцы до упора. Ноздри трепещут, и всё становится ещё быстрее, ещё ярче, словно шизофренический психоз по венам, словно — раз — и мертвый город вернул себе все утраченные краски, словно Шань снова может дышать полной грудью.       Просто может дышать. Просто может чувствовать, как из-под изношенных кед вылетает щебенка и впереди уже мелькают фонари.       В спину все еще доносится информация, что и куда ему запихнут, когда нагонят. Мо на это лишь скалится, достигая более или менее оживленного места, где было бы классно замереть и раствориться в толпе.       Было бы классно забежать в магазин, и хуй его кто тронет. Было бы классно очутиться рядом с полицейской машиной, и тогда бы три ублюдка сами бы съебались. Но любой пиздец в жизни Мо заканчивается еще большим пиздецом.       Чувствительное обоняние улавливает дорогой парфюм и что-то до пизды знакомое. У Шаня в мозгу грязь и внезапно щелкнувший стадный инстинкт, который, как и самосохранения, вроде был забыт.       А — нет!       Хуй там. Ноги сами заворачивают за какой-то дом, и тело чуть не врезается в Хэ-хули-он-тут-вообще-забыл-Тяня.       — Рыжик?       — Нет, блять, Мэри Поппинс, — Шань обреченно-заебанно выдыхает, цепляется за забор и пытается перевести дыхание.       — Ты… Хэ осматривает разбитые костяшки и пыльную кофту, пытаясь сложить в голове картинку.       — Мессия я блядская. Не очень люблю, когда омег в подворотнях насилуют. А вот у Шаня в мозгу не картинка, а лишь фрагменты и ударившая в полушария кровь, что развязала язык.       — И часто такое? — Хэ, который, оказывается, мирно курил, затягивается особенно сильно. Шань хмурит брови и вновь засматривается на звезды, окутанные пеленой сигаретного дыма, надеясь, что оторвался, и через секунду в узком пространстве не появятся нежданные гости.       — Ебать ты наивный, — и сам тянется к помятой пачке сигарет, ускользая от ответа.       Что-то в голове все еще пульсирует паранойей, но адреналиновый туман так же быстро растворяется, как и сигаретный дым в ночном холодном воздухе. И Мо опять кажется, что всё сломано даже больше, чем раньше. От каркаса и до крепёжных шарниров, все нахрен выкорчевано, и пусть ему почти не досталось от трех альф, и пусть все закончилось вроде как нормально, но все равно за исчезающим опиумом чувствуется изломанный позвоночник, суставы, конечности…       Шань затягивается глубже, игнорируя, как Хэ смотрит на его рассеченную бровь и свежую ссадину на щеке. Шань затягивается и игнорирует.       Игнорирует. И у него почти получается, честно, пока низ живота не начинает болезненно и сладко ныть. И вообще ловить спазмы возбуждения из-за мутных серых глаз напротив скоро станет очень хреновой привычкой, но весьма ожидаемой, учитывая херовые подавители и маячащую на фоне течку.       Учитывая, что Хэ откровенно пялится, будто бы рыжик и вправду мессия и свет уличных фонарей, преломляющийся на медных волосах, это херов нимб, а не забавное совпадение.       И рыжик думает: «Похер». Похер, только заткнись. Только вот Хэ открывает свой блядский рот и выдает то, от чего омега едва ли не давится, впустив слишком большую дозу никотинового яда в легкие:       — Я могу тебя проводить?       — Ты можешь пойти нахуй.       — Отлично, это в одном направлении.       Шань, театрально закатив глаза, смотрит на звезды, рисуя между ними воображаемые линии. Горячая кровь киноварью струится по его венам. И в темных глазах Хэ отражаются рыжие всполохи их тлеющих сигарет.       Внутри у Шаня спокойно медленно тлеет, не вспыхивая искрами и не ошпаривая нос. Внутри у Шаня спокойно, хотя пальцы все равно сжаты в кулаки. Внутри у Шаня спокойно, и нужно бы пойти на приятной ноте домой, туда, где все вещи по ящикам, стены выкрашены в песочный, а о горячий чайник можно греть руки, там, где процесс внутреннего гниения не так чувствуется…       Но! Вселенная, сделав кувырок, возвращается к Хэ-ебанному-Тяню, к его блядским глазам, в которых виден Лимб, к его чертовому горчащему феромону. А к Шаню Вселенная поворачивается задницей, впрочем, как и всегда.       Рыжик уже было открывает рот, чтобы вежливо откланяться и свалить в закат, но кто-то подцепляет пальцами его рюкзак, а-ля интерпретация детских побегушек под лозунгом «Отдай, это мое».       Омега устало потирает глаза, мысленно выбирая: пойти прогуляться с этим кретином или пойти без портфеля. Однако он много не потеряет. Сонно, точнее заебанно, выдает:       — Хэ Тянь, нет.       — Хэ Тянь, да.       Ох, ну кто бы сомневался.       Брюнет отходит все дальше и дальше, оказываясь на главной улице, и с каждым шагом все сильнее и сильнее щерится во все тридцать два, ерошит черные волосы и говорит с такой интонацией, будто бы ему отсосал весь модельный дом, включая уборщика:       — Ну что, малыш Мо, пойдем, — передергивает, сахаром забиваются зубы, а вот собаки тащат сильные шеи под аристократически длинные пальцы.       Омега отталкивается лопатками от кирпичной кладки, в последний раз затянувшись ядом, и тушит сигарету. Настигает Хэ буквально за пару шагов. Выдыхает сизый дым. Вдыхает чужой феромон, что горчит шоколадом. Самую малость жмурится от ржавого света фонарей и будто бы обдумывает, будто за последнюю сотню лет, или сколько он, блять, живет в этом мире, это первая мысль, достойная театральной паузы и не менее театрального «Хмммммм».       — Очень заманчиво, конечно, с тобой прошвырнуться, но не в этот раз, — устав от актерской игры, выдает Шань, забирая из расслабленных пальцев портфель. — И не в этой жизни, наверное.       Попытка злобно оскалиться идет трещинами, и рыжик лишь остро тянет ухмылку, понимая, что совсем уж выебанный этой жизнью.       Хэ смотрит на него своим мажорским бесячим взглядом, на то, как он с хрустом разминает шею и плотнее кутается в толстовку.       Хэ попервах даже пытается вновь дурить, делая вид, что им обоим по шесть и в детстве их роняли родители, сталкивается с прямым взглядом рыжика. И в серых омутах опять скользит диссонанс, будто раньше он ни с чем таким не сталкивался и в его пальцах совсем нет отмычек для таких, совсем нет написанных на бумажке подсказок и проверенных схем. И Хэ остается на месте, а Мо закидывает лямку рюкзака и кивает подбородком в невнятном жесте прощания.       Выныривает из слабоосвещенного переулка, вжимая голову в попытке не то стать незаметнее, не то как-то согреть до самых костей промерзшее тело.       «Пиздец», — думает Шань, стараясь игнорировать звенящий интерес в серых глазах. «Не хватало еще общения с альфами», — думает Шань, разворачиваясь, чтобы обходным путем таки попасть в свой дом. «Через семь дней все закончится, дожить бы», — думает Шань и, всматриваясь в блеклые звезды над головой, пытается выдохнуть чужой терпкий феромон из легких. Но когда тихие спокойные моменты его жизни также тихо и спокойно заканчивались?