Грани любви

— Аллах! Этого не может быть! Две последующие недели я была счастлива. Просто и безмятежно. Возможно, даже слишком. Всем своим существом я поняла, что после этой ночи стану матерью и ждала лишь подтверждения. Ты скрылся где-то в кабинетах и дни напролёт почти не попадался мне на глаза. Всего раз удалось заметить твою одичалую фигуру, сгорбившуюся в плетёном кресле на террасе. Через семь ночей я попробовала было войти к тебе, ибо сердце уже задыхалось в объятьях тоски и одиночества, но ты мягко выпроводил меня. Стерпела. Вечера стали тянуться дольше недель, а солнце почти не дарило тепла, обернувшись мантией из облаков. Дурное предчувствие горьким осадком портило вкус пищи, не давало сделать свободный вдох. Только мысль о моём маленьком сокровище занимала пространство враз поблёкшей жизни. Октябрь сошёл на нет, передавая золотую корону ледяному ноябрю — близился день твоего рождения. Усталость и боли в груди не заставили себя долго ждать, как и задержка ежемесячного кровотечения. Я с трудом смогла дотерпеть до именин, чтобы вызвать лекаря и окончательно убедиться. Меня осмотрел твой личный доктор, от чего-то нахмурившись и недобро глядя из-под тяжелых век. Да? Ах неужели?! С радостным криком ворвалась в кабинет, нарушая все запреты, но ведь это же не имеет значения! Я сделаю тебе самый лучший подарок на день рождения! Совсем не замечая твоего дурного настроения, с силой закружилась по комнате, разбрызгивая вокруг себя искорки безумного, счастливого смеха.  — Я ношу виконта Монте-Кристо! Ты заметно побледнел. Затем на какое-то мгновение в чёрном бархате сверкнул бриллиант жгучей ярости. Он потух довольно быстро, но успел уколоть мою оголённую душу. Взяв себя в руки, ты с заметной холодностью рассыпался в поздравлениях и попросил покинуть рабочее пространство. От обиды и непонимания я разрыдалась, чувствуя, как тянет в животе, и, испугавшись, выкрикнула бездумное: — Ты простишь себя, если станешь убийцей нашего ребёнка? Бессердечный! Злой! Ненавижу! Если бы ударил, или дал мне убежать и надрываться плачем дальше, тем самым позволив малышу умереть в моем чреве, я бы покончила с собой и прокляла тебя смертельной ненавистью. Но этого не произошло. Ты порывисто прижал меня к своей груди и зашептал извинения. Конечно, столько работы, ты был занят, утомлён и раздражён. И вся грубость обращена совсем не ко мне, ровно, как и холодность. Всё так же, как и прежде. Я поверила. И с этого дня потеряла покой. Ты перестал прятаться от меня, но зато теперь обходительность и любовь, похоже, окончательно перестали быть твоими спутниками. Моё особенное положение не давало покоя эмоциям, и наши ссоры стали почти частью каждого нового дня. Я быстро выходила из себя: — Обними меня, приласкай, хотя бы одари улыбкой! Деловые визиты? Документация? Да, я не работаю, но… О, Аллах, что мне до твоих банковских счетов? Я ведь полюбила не барона Данглара, в конце концов! На все мои упрёки, зачастую облачённые в крик, ты бросал язвительное: — Один твой пеньюар стоит целое состояние, а в волосах всегда вплетены ленты из чистейшего шелка. Сандалии, что обнимают твои неблагодарные ноги, недавно бегали по полям и радовались жизни. Мне бы очень хотелось увидеть, как ты будешь кутать своё тело, нежное, подобное парному молоку, в нищенские обрывки, стирая его до кровавых мозолей грубыми швами. Смолкни, сделай милость и потерпи. Когда родится твой ребёнок — не будет так скучно. — Разве же ты сам не наслаждался с таким неистовством моим телом, подобным «парному молоку»? И почему ты говоришь, что ребёнок мой? Резкий взмах ресниц и недобрый прищур, затем хлесткое: — Я женился не на первоклассной куртизанке. Тело — всего лишь тело. Каким бы «парным» оно не было. — Ребенок. Почему ты утверждаешь, что он мой? — А он, что же, не твой? — Он и твой тоже. — В первую очередь, дитя принадлежит матери. — Эдмон, я… — Достаточно, Гайде, — к этому моменту спора твои губы белели от напряжения, и я покорно прекращала всякое сопротивление. Ты уходил, исполнив свой дневной долг пребывания со мной в одной комнате, а я обессиленно забивалась в самый крайний уголок спальни, пытаясь зализать душевные раны, глотая слёзы и поглаживая малыша сквозь тонкую оболочку своего живота. Несколько месяцев беременности обернулись для меня адом, а любимый муж — его исчадьем. О, как я боялась испытать на себе неприязнь острого на язык мсье Монте-Кристо! Но никому не было пощады в эти три невероятно длинных месяца. Постоянными спутниками нашего дома стали слёзы, боль и беспощадная жестокость, которую можно было сравнить лишь с беспощадностью яда, медленно, но верно убивающего цветущее жизнью существо. Потом же произошло нечто, повергшее мою жизнь в ещё большее смятение. Однако, описание картины этих дней будет неполным, если к серым тонам не добавить ярких. Я была несправедлива, погрязая первое время в своём горе, выискивая в супруге всё новые ужасные черты, сходя с ума от внезапно наступившей зимы. Затем моя истерзанная душа словно обрела власть над разумом. Я предалась воспоминаниям, и мне чудилось, будто тогда так счастливы были не мы, а кто-то едва уловимо знакомый… Вот она, новоиспечённая графиня де Монте-Кристо, стоит на палубе легкокрылой яхты, кутаясь в белую шаль и отчаянно борясь с румянцем. Прелестная юная девушка этой ночью стала счастливейшей из женщин, разделив ложе с возлюбленным. Я вижу её глаза, чуть искрящиеся от света заходящего солнца. Вижу персиковый отлив матовой кожи, красивый изгиб бедра чуть просвечивает сквозь невесомое греческое платье. Губы припухли и покраснели, греховно выдавая секрет услад. Волосы вольно обнимают обласканные плечи. Весь день графиня провела в объятьях любимого, просто нежась рядом после первой близости. Как он был нежен с ней! С какой невыразимой любовью всматривался в черные глаза гречанки! — Гайде… Гайде… Гайде…. Подобно тихому морскому бризу до меня долетает тот мягкий голос, шепчущий моё имя во тьме капитанской каюты, когда вскрик боли вырвался из моих уст. — У нас нет прошлого, Гайде… Мы просто забудем, растворимся друг в друге. Ты ведь любишь меня, правда? Громадных усилий стоило мне тогда превозмочь боль и радостно улыбнуться тебе в ответ. Спустя некоторое время я научилась черпать в слиянии удовольствие, но не в ту ночь. Нет! Аллах свидетель, мой любимый муж, ты причинил мне боль. Мне не помогли поцелуи, ласки и слова. Из глаз молниеносно брызнули слёзы, в горле пересохло от учащённого дыхания, пара капель крови скользнула на шёлковую простынь. Я беззвучно рыдала, силясь терпеть молча, но всхлипы сдерживать не удавалось. Ах, что за удивительное существо — человек! Даже пытаясь вспомнить счастливые моменты из прошлого, он всё равно невольно отыщет самые ужасные. Сейчас сидя в неосвещённой, заледеневшей комнате, я обхватываю себя руками, представляя, как граф тогда обнимал свою любимую жену, и по коже разливается тепло. Даже та жгучая боль не сравниться с этой, что я испытываю ежеминутно последние несколько месяцев. Тогда ты был оправдано жесток, вырывая меня из лона девственности, сейчас же за какие провинности я обязана терпеть эту новую инициацию, скажи?! — Ты любил меня тогда! Любил! Любил, любил, любил… я знаю, любил, — разгоряченной кононадой шепота вырывается мое хриплое дыхание в глухую тишь пустоты, словно на что-то решаясь дрожит верный предвестник истерики — истерзанный голос. Что со мной сделала эта любовь? Я потеряла разум, спокойствие, остатки гордости. Не замечаю, как вновь мчусь по коридорам, залам, отыскивая своего палача. — Ты любишь меня? Скажи, любил ли тогда?! Скажи мне! — вцепляюсь в лацканы изящного одеяния и трясу, что есть сил, всматриваясь в расширившиеся от удивления зрачки, — Или тебя пленила моя невинная юность? Ты обесчестил меня! Растоптал! Уничтожил! Зачем? Чтобы теперь облить льдом ненависти? — Гайде, замолчи, — неожиданно спокойно, властно. Мне не остается ничего, кроме как сползти на ковер, глядя на резкие, мрачные черты любимого лица снизу вверх, умоляюще шепча: — Я люблю тебя, пожалуйста, скажи, прошу, я люблю тебя… Ты зажмурился, откинув голову назад, словно от невыносимой боли, процедил сквозь плотно сжатые зубы: — Я. Люблю. Тебя. И. Ты. Это. Знаешь. — Ты ведь сам хотел малыша, ведь сам хотел, Эдмон! — я плачу. Снова, — Что же случилось, любимый? — Я этого не отрицаю, — приподнимаешь полы бархатной накидки, высвобождая ткань из моих рук и плавно садишься на диван. Напряжен. Закрыт. Нем и глух. Проклятье! Обнимаю ворсинки ковра, прижимаю колени к груди, всхлипывая уже едва слышно. Нет мочи, нет слез, как же безумно я хочу в твои объятья! — Мне есть, что тебе сказать, дорогая… жена. Не вдыхаю, боясь задохнуться волнением.  — Что же? — Ты знаешь обо мне все. Или почти все, — тряхнув головой, резко садишься ко мне полубоком, комкая складки бархата на коленях. Спина идеально прямая. Брови сомкнуты на переносице, губы плотно поджаты. Сейчас я узнаю, всё узнаю, наконец-то… — Я не сказал тебе одной важной вещи. Как выяснилось, сделал это не зря. Я не могу иметь детей, Гайде.