Грани любви

Пузырьки какао мягкой, обжигающей пенкой с бархатистым журчанием заструились по стенкам стакана. Я равнодушно скосила глаза на ароматный напиток. Его сатиновый отблеск едва ли мог отогреть меня своим теплом. Полумрак дрожал в отражении свечей, играя тенями на твоем лице, разжигаясь бликами на перстне. В бледных руках еще дымится турка, они плавно размешивают густоту шоколадной сладости, льют ее бальзамом в кружку, что покоится меж моих ладоней. Я под махровой пеленой покрывал, с трудом дается каждый вдох, болью растекаясь под тугой оболочкой живота. Ты неподвижно смотришь вниз, не замечая ничего, кроме переливов напитка. Незаметно любуюсь темным очертанием твоего профиля. Он будто вырезан из обтянутого фетром картона, но виноватый трепет ресниц придает ему живости. Одним точным круговым движением доливаешь угольно-песочный осадок в кружку, рождая на пенке черный узор. Медленно поднимаешь на меня взгляд. Почти с садистским удовольствием подмечаю, что за эти два дня беспробудного сидения у моей постели с тебя слетели все цвета жизни, подкрашивая кожу в тусклый, оливковый оттенок. — Зачем же столько тревог о чужом ребенке? — надеюсь, что яд твоего сарказма не затронет хотя бы малыша, ибо я уже безнадежна, раз имею смелость причинять тебе такое страдание. — Айшет, я не верю в чудеса, — голос даже более безжизненный, чем лик, но это нежное обращение так ласкает слух! — Разве наша любовь не чудо? Невесомый, мягкий поцелуй на самых кончиках губ. Молча гладишь рукой плед, обнимающий мои ноги. Вздрагиваю от едва ощутимого желания, прикрыв глаза. Во рту становится горько, какао неожиданно терпкий. Ничего не хочется говорить. Мне противно и дурно, я порицаю сама себя за эту страсть, за эту наивную влюбленность. А я еще смеялась над своими подружками, сбегавшими ради любимых из гарема, чтобы быть наказанными наутро! Я же наказала сама себя, даже не дождавшись палачей. — Засыпай. — Валентина сказала мне… Провожу воспаленными зрачками по тяжести век. Иссушенная укусами, бесцветная губа дает трещину. Слизываю кровь, плавно скользя кончиком языка по окружности приоткрытого рта. — Да? — Что ты меня… не любишь, — гипнотически-плавным движением оглаживаю твою ногу сквозь ткань. Слышу, как тьма поглощает учащающееся с каждой секундой дыхание, и надавливаю чуть сильнее, пробираюсь выше. Резко распахиваю глаза, когда жадно припадаешь к моим губам. Я совершенно не представляю бездонную пропасть внутренних сил, которые помогли такому человеку, как ты, четырнадцать лет не ощущать женского тепла. — Но я с ней не согласна, — мой голос слишком ровный, пряжка ремня твоих брюк отстегивается бесшумно. Покорно чуть развожу колени, где-то на грани сознания мелькает мысль о животе и ребенке в нем, и мне хочется задохнуться в рыданиях, хохоча сквозь слезы. О, жизнь! На что ты обрекаешь нас? — Любовь смертных имеет две ипостаси, — я по-прежнему отрешена и безучастна, разбиваю бледные осколки слов о твои горячие, неторопливо влажные поцелуи. Плавно, размеренно, ритмично, глубоко. Беру в долг пару пауз, чтобы не потеряться в твоей страсти, — Духовная и телесная. Да, знаю, я еще не все сказала, но уже слишком хорошо, чтобы оставаться равнодушной. Устремляюсь к тебе навстречу, раскрываясь и сжимаясь от предвкушения. — Мне лестно, что ты так вожделеешь меня, — вновь купаешь в поцелуях, ускоряешь бег наслаждения, — Ведь я молода и красива, а ты сластолюбив, страстен и богат. Такова наша любовь, любовь тел. О, да, я не согласна с Валентиной! Мы любим друг друга. Твой хриплый, гулкий стон полон боли и наслаждения. Секунда, и ты в едином порыве с отвращением поднимаешься на ноги. Запахиваешь брюки. Вижу, как крылья носа раздуваются от ярости и обиды. Наивно округляю глаза. Сегодня ты за все заплатишь сполна! — Любимый, я могу ублажить тебя иначе, если хочешь… — Замолчи! — ты крикнул так сильно, так громко и с такой злостью, что я помертвела до кончиков ногтей. — Разве я… — голос этого всесильного глупца срывается, дрожит, — Разве же я таков, Гайде? Неужели то, что происходит между нами…? Ты со мной… — Ты наслаждаешься мной, господин. Что еще нужно для счастья рабыни? Ты обеспечиваешь меня, купаешь мое тело, подобное парному молоку, в шелках. Ты спас меня, и моя благодарность не имеет границ. Я постараюсь поправиться после родов, чтобы быстрее возлечь с тобой. Но все же, господин, позволь дать тебе совет, — неуклюже приподнимаюсь, чуть держась за небольшой живот и глядя прямо в твои потемневшие от боли глаза, — Купи себе еще одну наложницу или сразу нескольких. Эта роль станет мне в тягость после рождения моего ребенка. Я могла изображать безутешную влюбленность лишь до тех пор, пока была здорова. Прости, мне нужно будет несколько недель побыть в отдалении от тебя. Я сама отыщу себе замену. Ты медленно оседаешь на софу. Растерянный, с лицом полным душевной муки. — Гайде… Так ты… Ты не любишь меня? — и тихое, обреченное — Великий Боже, я был прав. «Прав он был. Идиот! Что он там себе надумал?!» Я не хочу больше мучать тебя, не хочу. Глупый, любимый, самый-самый любимый… Но если сейчас уступлю, ослаблю хватку, то ты вновь хлестнешь болью меня. Молчу. Тихо, бесцветно вздыхаешь, опуская глаза. Мне так тяжело видеть твое горе. Но оно толкает тебя на откровенность: — Я знал это, знал с самого начала, — в этом темном голосе нет звука, он полностью состоит из шелеста, — Меня нельзя полюбить. А когда узнал об измене и вашем ребенке… И ты ведь дала согласие выйти замуж!.. Гайде, я не могу тебя потерять! Последние слова звучат с горькой обреченностью, оглушая меня пониманием, но я совсем не успеваю ничего ответить. Ты резкий, внезапный, подобный натянутой струне, как и всегда, вскакиваешь на ноги, поразившись собственной эмоциональности, и исчезаешь из комнаты, хлопнув дверью. Бросаюсь следом, только бы все объяснить, удержать от чего-то непоправимого, но живот сводит ужасающей, несущей смерть болью и я, успев выкрикнуть: — Эдмон! Ребенок! — без сил соскальзываю на пол. Лишь краешком гаснущего сознания замечаю твой почему-то недвижимый силуэт в дверях и поблескивающую от сияния свечи кружку с какао. Неужели?! Новый приступ боли вырывает у меня крик. Чувствую, как по ногам струится что-то теплое. Металлический запах… Кровь! — Эдмон, я твоя… — может, он сохранит нам жизнь? — Я всегда была только твоей. Прошу, сжалься… Но ты все так же стоишь, полный безмолвной решительности. Какая адская мука! В глазах темнеет. — Убийца! Все погружается во мрак.