Грани любви

POW Максимилиана Морреля Мой сон был весьма крепок и совершено не омрачён сновидениями. Бертуччо пришлось с неимоверным упорством долго трясти меня за плечо, прежде чем я с тихим стоном вынырнул из объятий Морфея и гневно уставился на своего мучителя. Облик спальни казался размытым в неверном утреннем свете, а прохлада исподтишка забиралась под сорочку, дробясь мурашками на коже. Вероятно, было около пяти часов. Город все ещё спал мертвенным сном, каким спят только на юге. Это тихое, кроткое состояние больше похоже на забытье, чем на обыденный сон. Управляющий графа молча возвышался надо мной, не говоря ни слова, и мне пришлось подняться с тёплой постели. Я накинул халат и уже был готов отчитать слугу за столь непристойное поведение, как заметил отсутствие жены. Неприятные сюрпризы явно не собирались заканчиваться. — Если вы ищете г-жу Моррель, то она у графини. — Графини? — У нашей малышки Гайде, г-н Моррель, — в твёрдом голосе управляющего раздался шальной смешок и тут же затих, обращаясь в сталь, — У нас мало времени. Вам понадобится спокойствие и смелость, Максимилиан. Вы хотите во всем разобраться? Если да, то я могу помочь, как когда-то граф помог мне. Я с удивлением смотрел на него, совершенно не узнавая. Корсиканец говорил со мной на равных, глядя прямо в глаза и совершено не стесняясь. Мне вспомнилась история его жизни, рассказанная графом на пути из Парижа в Марсель. Что ж, это не простой управляющий, не стоило об этом забывать. Передо мной стоял бандит, отчаянный моряк и сообщник главаря средиземноморских контрабандистов. Я присел обратно на постель. Монте-Кристо ведь возглавляет весь этот преступный синдикат по поставке грузов морем, вот же черт! В душе зародилось непонятное смятение, сродни предчувствию. — Что вы предлагаете, Бертуччо? — слегка севшим со сна голосом поинтересовался я. — Я расскажу вам все, что знаю и отдам ключ от личного дневника его сиятельства. Он делал в нем пометки каждый или почти каждый вечер на протяжении всех этих ужасных месяцев. В том, что вы прочтёте, я помогу вам разобраться. Мы должны спасти графа от него самого. Он очень умен, но порой ум может ставить под угрозу жизнь своего хозяина. Граф слеп, когда дело касается чувств. Он совершенно погружается в них. И это тоже не способствует счастливой и безмятежной жизни, надо думать. Я порой видел его в таком состоянии, что, поверьте мне, мсье Моррель, был близок к тому, чтобы при помощи всего одной пули избавить его и всех вокруг от страданий. Но он находил в себе силы раз за разом восставать из кровавого пепла. На этот раз мы обязаны протянуть ему руку помощи. Я не верил своим ушам. Да, я был весьма и весьма впечатлён этой трогательной тирадой верного Бертуччо, но ко всему прочему в голове засела фраза про личный дневник. Как? Неужели он читал его? — Предугадывая все ваши вопросы, скажу следующее. Я не прикасался к дневнику, а лишь сделал дубликат ключа, пока его сиятельство… Граф не очень хорошо себя чувствовал и некоторое время… — с самого начала разговора Бертуччо перескакивал с патетических фраз личного характера на официальный стиль обычного управляющего, но внезапно мысленно споткнулся, недоумевая, как облечь воспоминания в слова. Я все понял без излишних метафор. — Граф был очень плох? Бредил? Джованни поднял полный тоски взгляд, какой бывает у побитого дворового пса, когда его наказывает любимый хозяин. — Вы не представляете насколько. Графиня потеряла ребёнка и чудом осталась жива. Она вплоть до этого вечера не вставала с постели. Граф же… Той ночью я нашёл его сидящим на коленях с ней, в луже её крови. Или крови ребёнка, этого я не знаю. Он, словно в забытьи, сидел неподвижно, одной рукой перебирая локоны госпожи, и смотрел на стакан с какао, стоящий на столике. Едва завидев меня, граф как-то отчаянно, но со странным спокойствием произнёс: «Все потеряно, Бертуччо. Но позови врача. Почему именно какао? Зови, быстрее! Я не хотел, чтобы она умерла!» Я бегал по поручениям врача несколько часов, а когда слегка освободился, мне сказали, чтобы я не отпускал лекаря. Предчувствуя неладное, я поднялся в спальню его сиятельства. И верно, граф метался в бреду среди мокрых простыней, раскрасневшийся от жара. Он то звал кого-то, то плакал, то пронзительно вскрикивал. Почти сутки я не отходил от его постели, леденея от ужаса, когда он в кромешной тьме зловещим шепотом начинал говорить сам с собой или с криком хватался за меня, весь дрожа. Мне казалось, что сойти с ума самый легкий выход из этого ада. На следующие сутки меня сменил Али. Придя утром в господскую опочивальню, я увидел сцену, после которой больше ни на мгновение не отходил от его сиятельства, пока он не пришёл в себя, — здесь Джованни смолк, глядя в пустоту. Я напряженно ждал продолжения. Ему явно нелегко давался этот рассказ, но, коротко вздохнув, он вновь заговорил и волосы мои встали дыбом от услышанного, — Первым делом я увидел Али, сражённого сном на стуле у пустующего ложа. У меня хватило сообразительности неслышно замереть на пороге и поискать графа одним лишь взглядом. Он стоял спиной у распахнутого окна. На какой-то миг мне почудилось, будто все в порядке, но, сделав несколько шагов вглубь комнаты, я едва не завопил от ужаса. Вся белоснежная сорочка была запачкана кровью, от груди до самого пола. В руках графа я заметил охотничий нож великолепной работы, которым он медленно, будто играючи, скользил по коже выше запястий. Заслышав меня, он обернулся и спокойно подал нож мне. Слегка успокоившись, я разглядел, что никаких серьёзных увечий нет и, вероятно, не задумывалось. На мой немой вопрос граф ответил легким подергиванием плеч и лаконичным: «Я разучился чувствовать боль, кажется». Изучая его глаза, наблюдая за движениями, жестами, я пришёл к выводу, что пелена нервного припадка ещё не сошла, окончательно, но графу уже гораздо лучше. Я заставил его принять ванну, дал напиться настоя валерианы и уложил обратно в постель. Порезы на руках были легкими и едва различимыми, но достаточно глубокими, чтобы пустить немало крови. Вены остались в целости и сохранности. Когда же я, перевязывая раны, с радостью оповестил графа об этом, он раздраженно буркнул, что я осел, а вот он совсем не идиот и умирать пока не собирается. Через пару часов он выглядел даже смущённым, не находя в своём уже чистом сознании никаких оправданий такому поступку. — Что было потом? — Ничего особенного. Я написал вам письмо в ту роковую ночь. Граф, вероятно, прознал об этом и ждал вас все это время в надежде на помощь. И вновь позабытое чувство жгучего стыда, болезненного до слез раскаяния. Я оттолкнул его! А он надеялся на мою дружескую поддержку. Как я назвал его? Исчадием ада? Я закрыл лицо руками, желая отогнать воспоминания. Но внезапная мысль заставила меня вскинуться: — Граф велел нам уехать, едва мы переступили порог! Корсиканец улыбнулся мне, словно я сморозил глупость: — Неужели вы успели забыть своего темпераментного друга? Он слишком горд, чтобы взывать о помощи. Ему кажется, что лучше он во всем разберется сам. — Но граф сам сказал мне, что убил мать и ребёнка, — я желал выяснить все до конца, раз мне представилась такая возможность, — А после этого моя жена выбежала к нам в слезах. Если речь шла не о Гайде, то о ком тогда? — Этого я знать не могу. Возможно, все ответы на свои вопросы вы найдёте в дневнике его сиятельства. Но будьте осторожны, ведь если он узнает, — Бертуччо присел, оказываясь на одном уровне со мной, и заглянул в глаза. Солнечный свет с холодным, лунным отсветом заиграл на его абсолютно черных зрачках, когда он хрипло продолжил, многозначительно приподняв брови, — То мы все умрем. Я не шучу. — Разве он не простит тебя? Ты столько лет служишь ему верой и правдой, — наивно воскликнул я, поражённый такой перспективой. — Когда я делал дубликат ключа, что висит на его шее, он заподозрил неладное. Мне всего-то нужен был слепок, но сделать это совершенно незаметно у меня не вышло. Тогда граф приподнялся на постели и сказал мне, что живьём снимет с меня кожу своими собственными ногтями, если я посмею хоть пальцем тронуть его дневник, — корсиканец проворно поднялся с колен, отряхивая пыль с брюк, — А затем прикажет зашвырнуть меня в соляной раствор. Смерть будет долгой и мучительной, г-н Моррель. Уж поверьте мне, я видел, как казнят непокорных бандитов по приказу его сиятельства. И это отнюдь не милостивое избавление от земных невзгод. Рассказ произвёл на меня должное впечатление, я задрожал, вспомнив острые и длинные ногти графа, и то, каким он бывает в гневе. Назвать друга Эдмоном у меня бы сейчас язык не повернулся, мы словно говорили о совершенно ином человеке. О жестоком главаре морских дьяволов, преступников всех мастей. Разве же хотел я оказаться его врагом? Разве же я успел забыть, во что превратился отец Валентины? — Да он сотрёт нас с лица Земли! — это испуганное восклицание вырвалось у меня само собой. В это же мгновение скрипнула дверь, и я услышал стыдливый вскрик жены. Она куталась в полупрозрачный пеньюар, стоя на пороге. Присутствие слуги смутило ее. Бертуччо молча бросил что-то тихо звякнувшее мне на колени и коротко произнёс: — Его сиятельство легли под утро. У вас есть время до полудня. Верхний ящик стола в будуаре. Он уже собирался уходить, когда я все же попытался воззвать к здравому смыслу повторно: — Граф может проснуться в любой момент! Эта идея уже не кажется мне столь заманчивой. — Мне совершенно нечего терять. Вряд ли он хватится дневника столь быстро. Постарайтесь прочесть как можно больше. Если вас рассекретят, то моя голова полетит с плеч первой. Простите, мадам, я уже ухожу. С этими словами корсиканец поклонился и растворился во тьме коридора. Я взглянул на Валентину, ибо она была моей последней надеждой. — Дорогая, — я нежно взял её за руку, усаживая рядом с собой, — Расскажи мне все, что знаешь. Валентина виновато опустила глаза, закусив губу: — Я не узнала ничего особенного, — она принялась рассказывать мне о странном поведении графа, о его холодности и о потере ребёнка. Услышав имя Мерседес, я укоризненно покачал головой. Глупец, он все никак не может забыть эту женщину? Или же дело в другом? Как выяснилось, Гайде сама толком не понимала, что происходит с ее супругом, он словно был одержим демонами. Странное и жестокое поведение графа никак не укладывалось у меня в голове. Возможно, я слишком старался оправдать друга, но стыдливые ужимки жены показались мне весьма и весьма подозрительными. Я перебил ее на полуслове: — Ты хочешь сказать, что Эдмон ни с того, ни с сего вдруг стал подозревать супругу в измене? Валентина зачем-то вскочила на ноги: — Я ни слова не сказала об измене! С чего ты взял, что граф?.. — Это же ясно, как день, — холодно сказал я, испытывающе глядя снизу вверх на побледневшую жену, — Ты разве не догадалась? Он говорит, что хочет от нее детей. Затем внезапно она уверяет его, что носит его дитя, а в действительности это дитя не может принадлежать ему. — Бессмыслица какая-то, — она безуспешно попыталась улыбнуться, уже дрожа от волнения, — Ведь ребенок был! Максимилиан, прошу, перестань смотреть на меня с этим странным выражением. Не могла же Гайде понести от злого духа! — Все может быть, если этот злой дух имеет земное воплощение, — с каждым словом мой голос становился все более жестким и глухим. Эта дрянная девчонка предала его! Чего еще было ждать от рабыни, воспитывающейся в самых развратных традициях Востока? Похоже, ублажать одного мужчину совершенно не входило в программу обучения! Вдруг он не удовлетворил ее юных желаний, и она решила найти себе кого-то более охочего до постельных утех? Однако неужели граф так же сдержан с супругой, как с гостями на светском приеме? В это верится с трудом… — … наши глупые догадки! — Я задумался, дорогая. О чем ты говоришь? — Я сказала, что мы не имеем права вмешиваться, — Валентина даже слегка покраснела, но пыталась говорить спокойно, — Мне кажется, граф осознает свою вину, когда немного успокоится и на этом все закончится. Озарение кровью зашумело в ушах, и я вне себя от гнева вскочил с постели: — Она обо всем тебе рассказала, верно? О том, с кем и как изменяла своему «обожаемому господину»? Валентина, ты защищаешь изменницу! У Эдмона были все причины для ревности. Действительно, вот она, женская сущность! Стоит лишь поманить, как женщина уже готова бросить все на свете ради… Произнося свою импровизированную обличительную речь, я никак не ожидал такой бурной реакции на свои слова. Валентина с криком: — Да как ты смеешь! — дала мне жгучую пощечину и опрометью бросилась вон. Потрясенный и раздавленный, я довольно долго просидел в рассветной тишине, запоздало осознавая, как сильно ее обидел. Кажется, она плакала. Черт бы побрал всю эту несуразицу! В эти томительные минуты я принял окончательное решение прочесть дневник графа. Только он мог пролить свет на весь творящийся хаос. Кажется, проклятье Эдмона начинало настигать нас всех, по-очереди. Слегка успокоившись, я выскользнул из нашей спальни. Утро занялось почти в полную силу, но прохлада все еще нежила мой разгоряченный лоб. Мне в голову пришло для начала узнать, где же граф, прежде чем ломиться в его будуар. Я невольно представил себе, как аккуратно пытаюсь открыть ключом дверь, затем, слегка согнувшись, захожу в покои, и тут же встречаюсь с изумленным взглядом Эдмона, сидящего у зеркала, или у стола, к примеру. Я вообразил это себе так живо, вплоть до бархатного узора на его шелковом халате, что невольно рассмеялся. Но тихий, едва различимый стон заставил меня побледнеть от страха. Бредя в задумчивости по коридору, я совершенно случайно оказался за приоткрытыми дверьми господской опочивальни! На миг мне почудилось, что я стал свидетелем их близости, от чего покраснел до корней волос. Но голос разума подсказал мне, что Гайде едва держалась на ногах этим вечером, вряд ли Эдмон решится прикоснуться к ней раньше, чем через пару дней. Подгоняемый теперь уже чистым любопытством, которое оправдывал тем, что нужно узнать, где сейчас граф, я заглянул в спальню. Шторы из плотного материала были сдвинуты, от чего комната казалось совсем неосвещенной, но очертания предметов угадывались с легкостью. Когда же я открыл дверь и вошел, свет упал прямо на роскошную постель, а заодно, на лицо ее хозяина. Граф спал так крепко и сладко, что я невольно улыбнулся. Он дышал глубоко и жадно, слегка влажные волосы обнимали нервную шею с бьющейся жилкой. Сейчас на вид Эдмону я бы не дал больше тридцати лет. Нечего было опасаться, что он проснется в ближайшие пару часов, его сон был тем сильнее, чем дольше он спал. Я неслышно вышел, чтобы попасть в будуар снаружи, не наткнувшись в полутьме опочивальни ненароком на какой-нибудь предмет мебели. Оставленные мне управляющим ключи с легкостью открыли неприметную дверцу недалеко от роскошного входа в основные покои. Я без приключений нашел комод, а в нем — прелестнейшую книжечку, довольно объемную, но закованную в железный переплет. Кажется, он был позолочен. Здесь волнение вдруг настигло меня, и я едва не выронил дневник из рук, наделав много шума. Вдох, выдох, и вот, перед моими глазами уже ровные, четкие буквы, с витиеватыми, благородными завитушками. Видно, граф писал, следя за каллиграфией. Значит, здесь нет ничего, что могло бы мне пригодиться. Если человек пишет в спокойном, расслабленном состоянии, то вряд ли в его жизни происходит что-нибудь из ряда вон выходящее. Я стал тихонько листать дальше. Дат нигде не было видно, и эти записи походили на роман-исповедь. Граф еще и упражнялся в изящности слога! Удивительно, мне невероятно понравился его стиль письма, но в какой-то момент быстрой ревизии я заметил, что далее идут запачканные и перечеркнутые листы с неровными, будто написанными впопыхах буквами. Чтобы знать наверняка, я вернулся на пару страниц назад, так мне легче было уловить суть. И принялся читать.