Грани любви

В себя Максимилиан пришёл, будучи уже далеко от комнаты четы Монте-Кристо. Обливаясь потом, он остановился и с удивлением обнаружил в руках злополучный дневник. Ведь он же клал его на стол, как такое могло произойти? Все это очень походило на страшный, самый страшный сон, какой только мог присниться душной летней ночью. Моррель медленно пошёл вперёд, даже не пытаясь понять, в какой части дворца находится. Вернуть дневник не представлялось возможным. Что же делать тогда? От постоянного напряжения все чувства Максима притупились, он нёс эту маленькую книжицу и едва-едва осознавал реальную опасность такой ноши. Когда граф неспешно выплыл из очередного поворота, не выдав себя ни шелестом халата, ни шумом шагов, Моррель едва успел закинуть дневник в карман. Сердце пропустило удар, но затем забилось в удивительно спокойном ритме. На Морреля смотрели знакомые глаза. В них не было ни капли угрозы или ненависти. Эдмон устало вздохнул, рассеянно оглядываясь вокруг и медленно скрещивая руки на груди. Максим мысленно обрадовался, что друг не попал под чары венценосной ведьмы и все же решил пойти за ним. Правда, она спасала от смерти самого Морреля, а он такого дурного о ней мнения… Монте-Кристо удивлённо посмотрел на враз покрасневшего друга, но растолковал причину смущения по-своему: — Она иногда бывает… такой несдержанной. Прости за нынешний вечер, за утро. Не всегда удаётся все контролировать, ты был прав. Мне вчера сделалось дурно, иногда, особенно по ночам… я плохо сплю. Тихий, с хрипотцой голос то пускался в торопливый, неравномерный галоп, словно извиняясь за самое своё существование, то делал тревожные, бессвязные паузы. Граф старался не встречаться с Моррелем взглядом и водил кончиками длинных ногтей по худым локтям, обнимая себя все туже, и нервозно поводя плечами, будто замерзая под потоками несуществующего ледяного ветра. Сердце Максимилиана упало. Он почувствовал себя раздавленным, растерянным, каким бывает растерянным человек во сне, когда видит, что с кем-то из родных происходит что-то ужасное, непоправимое, отовсюду льётся густая тьма, слышатся завывания мертвецов, но он совершенно беспомощен. Максим вглядывался в быстро перебегающие с предмета на предмет глаза и не мог уловить их выражения из-за чересчур расширившихся зрачков. Свет проникал сквозь бархатистую радужку, преломляясь, и делая взгляд бессмысленным и зловещим. Эдмон все ещё был под угасающим действием наркотика. Так они и стояли бы друг перед другом, на пороге двух пропастей, но Максимилиан едва не задохнулся от мысли, что это сильное, жадное сердце с каждым днём бьется все тише. Наркотик и постоянное давление внутренней борьбы делали своё дело. Моррель привлёк друга к себе, не умея выразить своих чувств, боясь неловкой, угловатой тишины после такого жеста. Но Эдмон ответил на объятие с такой лёгкой естественностью, на какую не был способен привыкший к чопорности капитан спаги. Кончик носа щекотали чёрные, не уложенные со сна кудри. Эдмон был слегка ниже ростом, его дыхание вилось совсем близко, голова покоилась на широкой капитанской груди. Моррель чувствовал, как погружается в тёплый запах кофе, с нотками цитрусовых и древесных ароматов, во флёр каких-то духов. Пара глубоких вдохов, и в душе поселилось спокойствие. — Я рад, я так рад тебя видеть, — Максимилиан сказал это просто, быстро, без предисловий. В голове отчего-то возник образ отца, который всегда откровенно выражал свои чувства. Эдмона он обнимал очень часто, от души, до хруста костей. Сейчас, наверное, не найдётся на всём свете человека, дерзнувшего бы так обнять графа Монте-Кристо… Максим ещё сильнее прижал друга к себе. На душе вновь сделалось тяжко. — Я не думал, что ты приедешь. — Почему? Моррель уловил легкую дрожь. Граф напрягся, готовый в любой момент разомкнуть объятие. — Разве… Вы не были у Вильфоров? Максимилиан все ещё ничего не понимал: — Да, Валентина давно хотела увидеться со старым другом детства. Она ведь выросла в этом особняке. Эдмон осторожно высвободился. Чёрные глаза взглянули на обескураженного юношу исподлобья: — Друга детства? Моррель рассмеялся: — Я имел ввиду дом. Граф медленно отвёл взгляд: — Верно. Гнетущая тишина вновь провисла между друзьями. — И ты… Был там? — Прости? — У Вильфоров, Максим! Побледневший от внутреннего волнения граф потерял контроль над голосом и надрывно закашлялся. — Да, я был там. Валентина разобрала все вещи, принадлежавшие матери и отцу. Сначала она хотела продать дом и все фамильные ценности, но затем передумала. Ты считаешь, я хотел бы иметь что-то общее с Вильфорами? Если бы не Вален, ноги бы моей…. — Полно, друг мой, — горечь графской улыбки не поддавалась описанию, — Это древний и знатный род, потомственная аристократия. Перспектива громко заявить о себе не может никого оставить равнодушным. Представь, шумный парижский бал, и вы с супругой входите в залу, в россыпи бриллиантов и ореоле почета. Счастливые, богатые, прекрасные в своей любви. Ты помнишь Бошана? Его газета всегда освещает только самые важные события. А теперь представь, что весть о вашем возвращении попадёт на первые полосы всех самых влиятельных парижских газет. Дочка опального королевского прокурора и сын марсельского арматора! Сенсация! Любовь побеждает смерть! Эдмон говорил негромко, но его речь была полна живых и ярких интонаций. Словами он, будто сияющей кистью, рисовал невероятные мгновения прямо в сумраке коридора. Сердце Максимилиана невольно сжалось. Он и помыслить не мог о такой всепоглощающей известности! Вспоминался роскошный, людный Париж, жадный до новых лиц. Тогда, год назад, Моррель-младший с удивлением наблюдал за таким популярным графом. Венец славы словно навеки вечные был возложен на смоль его волос. Максим даже и не думал завидовать, ибо знал, что подобный ажиотаж никогда не станет преследовать его персону. Он помнил слова отца о том, что у каждого человека есть свой груз, который он сможет вынести. И от этого же зависит и его место в жизни. Но все же в глубине души сыну марсельского арматора было интересно: а каково это, быть таким знаменитым? Чтобы все тебя узнавали, любили и восхищались тобой? Что должен чувствовать человек, имя которого известно любому дворовому псу в столице Франции? В мимолётных воспоминаниях Морреля мелькали десятки лиц, но внезапно он вспомнил одно, и на ум ему пришла весьма и весьма красноречивая мысль, заставившая его забыть обо всех своих самолюбивых мечтаниях. Всего лишь имя, разбившее не одну судьбу. — По твоему, это так важно? — Максимилиан сказал это с такой выразительной тоской, что граф разом посерьёзнел, перестав иронизировать. С минуту они смотрели друг в другу в глаза, затем капитан спаги так же тихо добавил: — Помнишь Данглара? Взгляд графа вспыхнул: — Какое отношение ко всему этому?.. — Все очень просто, — Моррель нетерпеливо махнул рукой, — Я знаю, почему он остался в живых. Тебе стало совестно. Ты осознал свою вину? — Да-да, знаю, месть была не самой лучшей затеей, — граф едко прищурился, как делал всегда, когда был крайне раздражен, — Но… — Я говорил не о мести, — Максимилиан боялся выразиться открыто, ибо не был до конца уверен в правдивости своих догадок, — Надеюсь, ты меня понимаешь. Ты понимаешь, что у Данглара просто не было иного выхода. Уже совершенно рассвело, яркий свет полудня жарко льнул к стоящим неподвижно собеседникам. Эдмон словно превратился в каменное изваяние. Его остановившийся взгляд выражал ужас, смешанный с растерянностью. Солнечные лучи жгли Морреля огнём стыда и раскаяния. Не стоило начинать этот разговор, пока нервное возбуждение не оставит графа. Но отступать было поздно. Максимилиан с тревогой ожидал драматического объяснения, негодования, шквала ненависти. Ничего. Только тусклое: — Мы не будем это обсуждать. Каждый получил то, что заслужил. И это все?! Столько людей оказалось вовлечено в это чудовищное действо, а он не хочет поговорить с лучшим другом? — Нет, позволь! — как же это раздражает! Моррель схватил графа за руку, ощущая, что теряет терпение снова, как прошлым вечером, — Позволь, дорогой мой! Давай вместе вернёмся туда, где твоё самовлюбленное высокомерие породило твоих убийц. — Нет, хватит, отпусти! Какое тебе дело?.. Глухое раздражение поглотило обоих без остатка. Монте-Кристо готов был вырваться силой, но Моррель слишком долго терпел, чтобы теперь смолчать. Когда он крикнул во всю силу своих лёгких так, будто отдавал приказ целому взводу: — Молчать! — граф замер от удивления. Максимилиана уже было не остановить, — Ты, ты, ты, только ты один виноват во всем, что произошло, и ты это знаешь! Знаешь, как тяжело было Данглару, которого по твоему велению травил весь экипаж? Я помню, как этот несчастный, не наделенный ни твоей красотой, ни красноречием, пытался выжить, но благодаря тебе это была не жизнь, а пытка! Но ведь ты бы уволил его, верно? Тогда поминай как звали! Ты знал, что Мерседес была обещана другому, но все равно соблазнил ее. Скажешь, нет? Ты упивался своей популярностью, своей женщиной, своим положением в обществе, считая себя выше других. Кадрусс в твоём понимании был ничуть не лучше цирковой обезьяны, ты хохотал до упаду над его пьяными выходками. Сейчас ты ведёшь себя ничуть не лучше! Эдмон, что?.. Стой же, стой! Увлеченный своей гневной тирадой, Максим не замечал изменений в самочувствии друга. Когда же граф вырвался, бросившись к окну, разом протрезвевший от патетической жажды справедливости Моррель испугался не на шутку за его жизнь. Наговорить столько всего мерзкого, вот так сразу! Но подбежавший следом удивленный юноша стал свидетелем последствий экстремального образа жизни, который его друг вёл в последние несколько недель. Наполовину высунувшись из окна, граф боролся с тщетными на голодный желудок рвотными позывами. Из того, что Монте-Кристо аккуратно придерживал свои волосы, перекинув их на одну сторону, можно было легко догадаться, что прыгать он не собирается. Не сейчас, во всяком случае. Моррель облегченно выдохнул. — Эдмон, черт бы тебя побрал! — Да, давно пора, но, как видишь, что-то там не клеится, — придя в себя и прокашлявшись, граф осторожно закрыл створки окна. Отбросил волосы назад и, прижав платок к губам, устало оперся о стену. Он был впечатляюще спокоен. Максимилиан невольно покраснел. Вся его смелость улетучилась во мгновение ока, едва он встретился с уже трезвым жестким взглядом Монте-Кристо. — Я все это знаю, Максим, не держи меня за идиота. Да, Данглар выжил именно поэтому, — непосредственный взмах платком, — Но позволь заметить, мне и в голову не приходил такой подлый и жуткий способ избавиться от людей, казавшихся мне всего лишь не по нраву. На тот момент, во всяком случае. — Но ты изводил их по-другому, унижая своей гордыней. Ты считал себя лучше их всех. Граф тяжело улыбнулся, скрещивая руки на груди: — Разве это не так? Моррель замолчал, понимая, насколько плохо, оказывается, он знал человека, которого считал своим другом. Сейчас он чувствовал лишь холод и омерзение неоправданных надежд. — Я бывал у твоего отца перед смертью. Если бы он только увидел, во что превратился его сын, то придушил бы тебя голыми руками. Или ты был таким мерзавцем изначально? Что наши родители недосмотрели в тебе? Я уезжаю, Эдмон, прощай. Видеть, как самодовольная усмешка сменяется растерянностью было бы сладко, умей Моррель наслаждаться поражениями других, но он был не таков. Граф схватил его за руку, преграждая путь: — Ты говорил с ним? Ты видел его? Ради Бога, расскажи мне что-нибудь! Максимилиан! — С дороги. — Прошу, у тебя ведь тоже был отец! Максим спокойно посмотрел на взволнованного друга. Бывшего друга. — Можешь для полноты картины театрально пустить слезу. Я не верю тебе, кем бы ты там ни был. На наших руках умер твой отец, не в силах пережить твоё отсутствие. Я сам часто плакал по ночам, будучи совсем мальчишкой, тоскуя о тебе. Несчастная Гайде не представляет жизни без тебя, а ты не сказал ей, я уверен, ни одного ласкового слова за все эти месяцы! Ты можешь строить из себя Бога перед кем угодно, но не перед нами. Не перед теми, кто создал тебя, кто поддерживал каждую секунду своей любовью, кто простил тебе все самое ужасное, что есть в тебе. Последними словами твоего и моего отца было твоё имя, сказанное с любовью, а ты сейчас кичишься своим положением, разыгрывая из себя сверх человека? Граф с секунду боролся с собой, но светлые, чистые слёзы все же выступили на его раскрасневшихся глазах. Он опустился на роскошный ковёр, закрывая руками лицо. Мрачный и решительный Моррель терпеливо ждал. Он уже успел понять, как сильно Эдмон умеет нагнетать ситуацию в свою пользу. Что, если это лишь очередная уловка? Наконец, граф вздохнул и заговорил, все ещё часто осекаясь, будто боясь собственной откровенности: — Я ждал тебя и боялся. Ты ведь знаешь многое, но не все. Я боялся потерять тебя, вас с Валентиной… — Власть над нами, вот что ты боялся потерять. — Нет, прошу не думай обо мне так ужасно! Я люблю вас обоих, но мне важно знать, что все не напрасно… Гайде не понимает, как сильно я завишу от тех, кого люблю. От неё, больше всего на свете… Я в тупике, Максимилиан, мне страшно! О, я веду себя как сущий глупец! Что, если никому не будет до меня дела, стоит мне лишиться своей власти? Так было тогда, много лет назад. Кому я буду нужен уязвимый, влюблённый и зависимый? Что за зрелище буду являть собой, демонстрируя обидчивость и каждое страстное чувство? Это слабость, это убьёт меня! Я отдал бы все, чтобы вернуться в объятья своего несчастного отца. Он любил меня лишь за самое мое существование, ах, отец, прости меня, прости! Морреля до глубины души потрясла эта истерика. Он был готов к ней, но ничего не смог с собой поделать, когда слезы заволокли все вокруг. Ему было жаль дорогого сердцу человека, запутавшегося в бесконечном лабиринте рока. Какое-то время оба сидели плечом к плечу, медленно приходя в себя. Юноша пытался подобрать слова, но все равно сказал то, что не выходило у него из головы после прочтения дневника: — Мы все любим тебя, ты должен это знать. Полукружья смоляных бровей дрогнули на запрокинутом бледном лице. Моррель в очередной раз поразился удивительной красоте этих резких черт. — Ты можешь говорить только за себя. Да и все меняется, уходя в прошлое. Ещё минуту назад ты сам разочаровался во мне и собирался уехать. — Я бы этого не сделал. Эдмон внезапно мягко улыбнулся и весело посмотрел на пристыженного друга. — Правда? — Конечно. Максимилиан моментально сделался пунцовым ото лба до самой шеи, и боялся поднять голову, а Монте-Кристо проворно поднялся на ноги, окончательно развеселившись. — Хорошо, что моя показная самовлюбленность не вызывает у тебя такого сильного отторжения. Смущённый юноша буркнул: — Что за детские игры, — и встал следом. Эдмон смотрел на него со спокойной и ясной улыбкой, хоть с лица ещё не сошла краснота недавней вспышки чувств. Максимилиану показалось, что разговор совершенно вышел из русла серьёзности, но тут граф с такой же спокойной улыбкой заглянул ему прямо в глаза и протянул руку со словами: — Максим, подними мой дневник, сделай милость.