Грани любви

Если показать весь ужас, нарастающий внутри, он отдаст свою жизнь за ее спокойствие. Нельзя. Нельзя тяжело дышать, нельзя дрожать и нельзя плакать. Нельзя расцарапать лица наемников. Нельзя звать на помощь. Кривой кинжал прижимается к иссиня-белой шее, повторяя обрис усмехающихся губ. — Это лишнее. — Пусть твоя köle соберёт что-нибудь в дорогу. Гайде мутит от давно позабытого обращения. Неужели все было зря? Она снова станет köle? — Я не… — Замолчи, женщина, — паликар сплёвывает почти ей в лицо, обнажая белоснежный оскал, — Собери все необходимое для своего хозяина. Если не хочешь, чтобы я побил тебя, как собаку. Он бы убил их. Всех троих. Мучительно продлевая агонию. Убил за ее униженные слезы, за то, как она испуганно отшатнулась от приклада ружья. Но он просто стоял. Бледнее месяца, отпускающего ночь. Тише воды в засыхающем пруду. Они могли забрать сына. Оставалось лишь надеяться, что свои угрозы не воплотят в жизнь. — Гайде, пожалуйста. Он умолял ее держаться одними глазами и хриплым шёпотом, дрожащими уголками губ выдавая весь свой страх. — Хватит, Серхат. Она не твоя женщина, чтобы ты распоряжался ею. Граф, отдайте приказ. У нас не так много времени. — Любовь моя, прошу. Скоро все кончится. — Это приказ? — Серхат расхохотался так, что Кристоф проснулся в соседней комнате, но тут же стих, укачанный опытными руками няни, — Женщина должна повиноваться. Я научу тебя, итальяшка. Она почти забыла, как это, когда тебя бьет мужчина. Наотмашь, не жалея обласканных любящими губами щёк. Уши наполнились равнодушным гулом, и она не слышала, как Эдмон бросился к ней. Не слышала, как они схватили его за волосы. Поставили на колени, ударив пару раз. Не видела ничего, кроме нависшего над ней жестокого лица турка. — Ты сейчас сделаешь все, что я тебе скажу. Поняла? Ты создана для услады мужчин. Этот манерный аристократишка не умеет владеть женщиной, он не понимает, как быть со всем этим… Ягодицы горели огнём, плавясь в заскорузлых, крупных пальцах, жестоко мявших их. С неё почти нечего было снимать и Серхат оторопел, так сразу натолкнувшись на голую кожу. Его это отрезвило. — Когда ты родила? — Две недели… Пожалуйста, прошло всего две недели. — Но ты приняла своего хозяина сегодня ночью? — Нет, я бы не смогла. — Серхат! Ты вынудил нас применить силу! К чему тебе эта подстилка? Брось ее, султан обещал нам рабынь из своего гарема. И он бросил, растерянно глядя на товарищей. Ему было неловко от своего поступка. Он не был глуп, и, наконец, сумел сопоставить все факты в единую картину. Эта женщина спала с предводителем контрабандистов в одной постели всегда, как жена. К тому же, она недавно родила ему сына. Сомнений в том, что это принцесса Гайде, дочь Али Тебелина, не оставалось. Как и в том, что граф любит ее больше собственной жизни. Встав на ноги, Гайде не смогла сдержать вскрика, разом позабыв о своей боли. По подбородку мужа струилась дорожка густой, чёрной крови. Он стоял на коленях, тщетно пряча от неё лицо, но не разглядеть его увечья в ярком рассвете было невозможно. Губы медленно, но верно синели, перекликаясь цветом с кровоподтеками на шее и груди. — Не плачь, это лишь выглядит устрашающе, — бросив мимолётный взгляд на поражённых его тоном товарищей, Серхат подал обнаженной гречанке свой жилет, — Они ничего ему не сделали. Оденься и соберись, вам предстоит дальний путь. Интересно, осознаёт ли бессмертный граф Монте-Кристо всю серьёзность происходящего? Конечно. Да. Разумеется. Она складывает все необходимое в дорожный чемоданчик, повторяя про себя рваные фразы. Убеждая себя в том, что все будет хорошо. Он всегда все контролирует. Он точно знает, что делать. Он справится. Он… Он так отчаянно бросился к ней, когда осознал, что она действительно может пострадать. Он готов был умереть, лишь бы спасти ее! Он глупец! — Глупец, глупец! — она гладит его по спутанным волосам, прижимая голову к груди. Карета несётся быстро, рискуя развалиться от любого камешка на дороге. С каждой минутой они все дальше от своего сына, от Валентины и Максимилиана, от верного Бертуччо. С каждой минутой сердце Гайде болит все сильнее, заходясь в бешеной пляске. — Я хочу домой, Эдмон, я хочу к своему сыну. Что будет, когда он проснётся и не обнаружит рук матери, не услышит голоса отца? Что происходит, скажи мне, кому мы оказались неугодны? — Я думал, ты знаешь, — ему больно говорить разбитыми губами, и она торопливо прижимает к ним влажную ткань с заживляющим раствором, — Султан влюбился в тебя, кажется. И решил отобрать то, что ему принадлежало с самого начала. А вместе с тобой присвоить и мое место во главе контрабандистского морского сообщества. Сучий сын! Она никогда не слышала, как он ругается, видя его всегда воспитанным и сдержанным, но ведь он был и матросом. А значит, что это высказывание одно из самых мягких, какие он только мог подобрать. Внезапно ей на ум пришла совершенно неожиданная мысль. — Поругайся, тебе станет легче. Он лишь фыркает в ответ, уткнувшись носом в бархат подушек. — Тебе нужно расслабиться. Помнишь я говорила тебе об очищении? Ты всегда запираешь свою боль внутри, и она пожирает тебя. Прошу, дай волю своим чувствам. Кроме меня, тебя никто не услышит. — Этого будет даже слишком много. — Разве ты не знаешь, что женщин будоражит потаённая сторона мужской натуры? — она даже откуда-то вытягивает хитрую улыбку. Он непроизвольно улыбается в ответ, — Я бы хотела повстречать тебя ещё тогда, когда ты не обуздал порывы своей души. Он приподнимает брови. — Я недостаточно хорош?.. И они смеются, почти совсем как на том солнечном острове… — Давай же, расскажи мне все, что ты о них думаешь. Она развратно седлает его, касаясь своим маленьким носиком его чудом уцелевшего идеального носа, заглядывая в глаза, силясь не замечать в поцелуе железного привкуса. — Я думаю, что… Он колеблется, но ее ласки берут верх над воспитанностью. — Я думаю, что они просто… Таких взрывных и терпких ругательств Гайде не слышала даже от продавшего ее купца и евнухов в гареме. Но она не перестала улыбаться ему, поощряя на большее, целуя после каждого слова, хлестко рассекающего ее ранимый слух. Он бывает и таким: разнузданным, горячим, неуправляемым. Кому как не ей знать об этом? И все равно ее хрупкая девичья душа холодеет от лёгкого испуга. Когда Эдмон замолчал, обоим стало легче. С каким бы напряжением сознание не цеплялось за происходящее, но усталость преодолела всё. Под мерное поскрипывание рессоров экипажа супруги уснули, крепко держа друг друга в объятьях. — Это дочь Али?! — Да, Дженгиз. — Султан убьёт тебя, если узнает, что ты ее чуть не… — Молчи! Он ни о чем не узнает. Но дальше мы будем относиться к ней, как подобает. — А с ним? — А ему осталось недолго. — Быть их предводителем? — Просто быть. *** Эту ночь Максимилиан спал плохо. Он бродил по каким-то бесконечным лабиринтам грёз, пытаясь провалиться в сон до конца или проснуться. На душе было тревожно. Он пару раз выходил прогуляться по дворцу, но в один из таких променадов услышал нечто совершенно не предназначенное для его ушей и, ещё более раздражившись такой несдержанности, закрылся в их с Валентиной спальне. С какого черта Эдмон превратился в такого эгоиста? Да, боли в услышанном не было, но она подразумевалась, если действо в спальне четы Монте-Кристо происходило по традиционному пути. А если нет, то думать об этом Максимилиан не захотел, вдруг разозлившись. Валентина с ним никогда так не…. Нет, это все равно омерзительно! Валентина безмятежно спала рядом, спокойная и чинная. У юноши промелькнула мысль разбудить жену ласками, чтобы развеять неприятные ночные сомнения, но пока он смотрел на неё, что-то внутри перевернулось, сделав резкий толчок. Моррель решил проведать графиню, ибо любое тревожное состояние жители особняка привыкли связывать с ней. Вдруг что-то приключилось? Одеваясь, Максимилиан не переставал думать об услышанном в ночи. Одна мысль жужжала в ушах противным шмелем, топчась мерзкими пушистыми лапками по душе. Вален никогда не было с ним так упоительно хорошо. Не спрашивать же у графа в чем дело, в конце концов?! — Любимый, куда ты? — Справиться о здоровье Гайде, — Валентина подставила ему для поцелуя губы, и Моррель рассеянно скользнул по ним своими, все ещё думая о… Неожиданно поцелуй углубился, и Валентина потянула мужа на себя, тонкими пальчиками крепко удерживая его за воротник. Максим судорожно соображал, что же сделать не так, как обычно? Какой-то невнятный шум отвлёк его, и он услышал свой короткий вскрик, потеряв контроль. Валентина устало завернулась в простыни. Она так ни разу и не застонала, не вскрикнула. Все, чего обычно ему удавалось добиться — тяжёлое дыхание в самом начале. — Послушай, Вален… Тебе бывает хорошо со мной? Она удивилась, широко раскрыв глаза. Из них дохнуло лавандовой прохладой, как если бы Максимилиан смотрел на чистые фарфоровые блюдца. — Я не понимаю, о чем ты спрашиваешь? — Об удовольствии. — Какого рода? Разве женщина должна чувствовать то же, что и мужчина? Моррель изо всех сил старался не краснеть, но не мог. Он не мог говорить об этом со своей наивной, чистой женой. И пусть она рациональнее его, но ведь вести нить повествования придётся ему… — Мне нужно к Эдмону, узнать о Гайде. Поговорим позже? И лишь выходя из покоев, Максимилиан осознал, что было нечто искусственное в этом гладком, светлом взгляде жены. Не веря самому себе, юноша вновь оказался под дверьми господских покоев, но заглянуть внутрь не представлялось возможным. Тогда в ход пошли законы оптики, и Моррель весь исцарапался, пробираясь сквозь деревья и кустарники на заднем дворе. Пришлось ещё и взобраться на крышу беседки. Зато с такого ракурса ему открылась ошеломляющая картина. На огромной постели раскинулась пленительно нагая албанская принцесса. Обласканная лунным светом, ее фигура казалась божественно прекрасной. И если под одеждой ставшие ещё более округлыми грудь и бедра выглядели просто грузно, то сейчас Моррель видел чёткий переход талии, гармонизирующий все ее прелести. И если капитан спаги по инерции рассматривал обнаженное манящее тело Гайде, держась за железное основание беседки, то граф исследовал его губами, неторопливо и со знанием дела лаская каждый потаенный уголок. Постель была расположена слишком близко к окну, и разглядеть удавалось лишь голову и плечи нависшего над супругой Монте-Кристо. Внезапно он замер, устроившись меж широко разведённых изящных ножек, и за ягодицы подтянул к себе метавшуюся в экстазе любовницу, не отрываясь от своего занятия. За закрытыми створками не проникал звук, но Максимилиан готов был поклясться, что слышал этот полный блаженства стон, когда она вся подалась вперёд, запуская пальцы в волосы мужа и коленями сжимая покорную ей вихрастую макушку. Пожалуй, это можно было сравнить с тем удовольствием, что обычно получают мужчины после соития. Погруженный в свои мысли от увиденного Моррель не сразу вернулся в реальность. Руки начинали затекать, рискуя подвести его в самый неподходящий момент. Супруги целовались, нежно прижавшись друг к другу. Максим никогда не видел графа таким мягким, таким предупредительно-заботливым. Сейчас он напомнил ему Эдмона, который любил в детстве ухаживать за ним, и за всеми вокруг, кого любил. За отцом, Мерседес, товарищами. Тот мальчик мог часами сидеть с простудившимся ребёнком, выдумывая для него дивные сказки, мог исступленно целовать руки возлюбленной, выполняя любую ее прихоть, и умудряясь при этом не уронить своего спокойного мужского достоинства. Моррель улыбнулся, глядя на эту трогательную картину. Он даже вспомнил давнее, позабытое прикосновение Эдмона, когда тот брал его маленькое личико в ладони, целуя в смешно торчащий детский носик. И ничуть не удивился, когда после пары коротких фраз, граф вновь скользнул вниз, длинными тонкими пальцами принимаясь ласкать привставшие от наслаждения полукружия сосков. Дальше смотреть было невыносимо стыдно. Стыдно за себя, за это глупое поведение. Стыдно за то, что он бы так никогда не смог, считая это унизительным. Липкое разжиженное состояние продолжалось до самого утра. Седые комья облаков принялись растерянно кучковаться в квадрате окна, предвещая пасмурную погоду на весь день. С одной стороны подниматься с теплой постели не хотелось, с другой — кожа начинала раздражаться от жара свалявшихся за ночь льняных простыней. Максимилиан выбрал прогулку по коридорам, внутренне надеясь на что-то. На что? На Эдмона, который подобно доброму волшебнику, прочитает его мысли и придёт утешить словами: «С вашей мужественностью ничего не случится, мой дорогой друг, если вы научитесь удовлетворять свою жену»? Это было так глупо и смешно, что Моррель прямиком направился в будуар графа. Что же, разве Монте-Кристо и Дантес не одно лицо? Он застал Эдмона в его излюбленном чёрном халате, делавшим его похожим на вампира с неистовой силой. Ко всему прочему, граф исхудал, и его ключицы рвались из-под тонкой кожи подобно крыльям хищной птицы. Лицо обратно вытянулось, в обрамлении потерявших объём тяжелых чёрных кудрей. Похолодевший от ужаса Моррель смотрел на отдававшие в утреннем свете фиолетовым затемнения под красивыми глазами, на заострившийся нос, на сероватый оттенок усталой кожи. Перед Максимилианом была самая тёмная, самая инфернальная ипостась графа Монте-Кристо. Граф стоял лицом к двери, облокотившись о поверхность камина. Просто стоял, будто поджидая чего-то или кого-то. Вошедший юноша сразу натолкнулся на режущий сталью взгляд. Но едва Монте-Кристо узнал друга, как тут же с улыбкой протянул ему руки. Сжимая худые, острые кисти, Моррель отметил, что взгляд графа ничуть не потеплел. — Ты так рано не спишь. Тебя что-то беспокоит? Ты поздно лёг, кажется, мой милый друг, — эта чарующая способность Монте-Кристо говорить сладко, играя голосом, обволакивая, погрузила почти в транс. Максимилиан расслабился, невольно улыбнувшись. — У меня к тебе есть очень серьёзный вопрос. Эмпатия не подвела графа, и он придвинулся ближе, вновь беря друга за руку, заглядывая в глаза. На этот раз его прикосновение было тёплым и мягким, будто кто-то коснулся запястья Морреля любящими губами. — Ты же знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать. Что случилось? Говори, я слушаю. Максимилиан сглотнул, готовясь высказать все, что накипело за ночь. Когда же Монте-Кристо понимающе склонил голову, будто заранее зная, о чем пойдёт речь, юноша сдался: — Мне кажется, что я не очень умелый любовник. Граф внимательно взглянул на порозовевшего капитана спали. — Как ты это определил? — Разве сложно догадаться, если женщина в твоих руках молчит? — Причин может быть несколько. Пожалуй, самая распространённая ошибка кроется в несдержанности, — голос Эдмона стал отстранённым, будто они обсуждали фасон сюртука, — Чтобы научить женщину любить, нужно научиться ждать. — Ждать чего? Мужчины обменялись недоуменными взглядами. Наконец, Монте-Кристо негромко рассмеялся, будто и вправду прочитав мысли готового провалиться сквозь паркет друга. — Ну что же, в твоём случае «ждать» действительно нечего, кажется, да? Моррель виновато осматривал свои ботинки. — Я не очень понимаю, что именно нужно делать. — Я надеюсь, свечи ты не гасишь? — Иногда, бывает… Эдмон, нельзя быть посерьёзнее? Разумеется, я не полный болван! Я не одеваю на обнаженное тело жены мешок! — Ты не болван, ты просто ещё многого не понимаешь, — те же самые тонкие пальцы огладили его щеку, таким же мягким, успокаивающим движением, как и… Моррель вздрогнул от едва ощутимого покалывания на коже в месте прикосновения. Действительно, должно быть очень приятно, когда тебя долго и упоительно ласкают. Почему же он не додумался до этого сам? — Максим. — Да? — Послушай, я объясню. Граф явно был очень сведущ как в женской анатомии, так и в анатомии вообще. И в теории, и на практике. Свои сухие объяснения он подкреплял невероятно красочными, но тактично-абстрактным примерами. Можно было только позавидовать женщине, на себе ощутившей все чудеса его умений. Моррель задумчиво слушал. Но в конце не сумел сдержаться, припомнив одну сцену из дневника: — И всегда ты сдерживаешь свои звериные порывы? Всегда нежен и обходителен? Монте-Кристо кинул на него тёмный взгляд исподлобья. Облокотился о стол, закидывая ногу на ногу. — Нет. Но я могу добиться нужного результата и без долгих прелюдий. Со временем, думаю, к тебе тоже придёт это умение. «Не придёт, » — мрачно подумал Моррель, глядя на полную чувства собственного достоинства фигуру графа, «Не всем удаётся довести женщину до экстаза одним взглядом». — К тому же, многое зависит и от самой женщины. Если она привыкла к тихому голосу, к сентиментальным увещеваниям, то думаю, у меня с подобным подходом выйдет только испугать такую трепетную лань. — Разве же мы не должны иногда покоряться женщине, ты сам это только что сказал? Эдмон опустил голову, борясь с подступившим к горлу комом. Да, но он не сделал этого вовремя, не встал на колени перед своей любовью, не дал понять, как она важна для него. Но он не хотел уезжать. Не хотел оставлять жену одну с ребёнком, как бы сильно она на него не обижалась, она была его единственной поддержкой, частью его мира, что он построил сам из пепла и крови. И он стал для неё всем, что только может быть, заслонив собой луну и солнце. И все заканчивается так глупо, лишь из-за жалкой борьбы за власть! Со сведенных душевной мукой губ слетело тихое: — Верно. Он был близок к тому, чтобы рассказать все Моррелю, Бертуччо, Али, всем вокруг, умоляя о защите. Броситься ко всем своим друзьям, заломить руки, представ впервые в жизни слабым и беззащитным, вызвать жалость. Но он знал, что они достанут его из-под земли. Где есть вода — есть они. Бежать было некуда. — Прости, Максим, Гайде скоро проснётся и в любой момент может войти сюда. — Да, конечно, договорим обо всем днём. Позже Моррель много раз вспоминал печальную улыбку и любящий взгляд, что он получил вдогонку этим ранним утром. Юноша тысячу раз обвинял себя в глупости и эгоизме, которые затмили его разум настолько, что он не заметил очевидного. Эдмон прощался со своим другом навсегда, силясь сделать вид, что ничего не происходит. Вернувшись к себе, Максимилиан застал заспанную Валентину за утренним туалетом. Она выглядела уставшей и недовольной. Что же, если верить графу, то физический аспект любви ничуть не менее важен для женщины, чем для мужчины. И если Валентина сама возжелала мужа этой ночью, значит, ей хотелось ощутить то же, что так часто испытывала в руках графа Гайде. Возможно, они даже обсуждали нечто подобное в одну из своих длинных бесед, и гречанка искренне изумилась тому, что ее белокурой подруге совсем не нравится это сладостное занятие. Решившись, юноша аккуратно обнял супругу со спины. Убрал с шеи льняные струи волос, чтобы беспрепятственно целовать фарфоровую кожу. Молодая женщина была ещё не одета, и Моррель потянул широкую сорочку вниз, и она легко соскользнула с узких плеч, остановившись на груди. Валентина покорно замерла, дозволяя мужу делать с ней все, что угодно. Она так долго этого ждала, и таяла от одной мысли, что ее несколько зажатый в своих консервативных принципах Максимилиан подарит ей настоящую ночь любви. Несколько секунд он раздумывал, обнажать ли юную супругу до конца, но неожиданно придумал кое-что поинтереснее. Он осторожно высвободил грудь из плена ткани и повязал шелковые тесемки снизу, подтянув сорочку обратно на хрупкие плечи. От холода и лёгкого давления тяжёлая плоть в его руках напряглась, становясь чувствительной к любому дуновению ветерка. Одной ладонью Моррель накрыл бутоном распустившийся сосок, другой плавно скользнул под холодящую ткань, борясь с ней за право касаться обнаженной кожи, приспустил кружево панталон, и, вздрогнув вместе с женой от шквала новых ощущений, пальцами погрузился в ее горячее нутро. Валентина вскрикнула, сжимаясь и теряя опору. Взмокший Моррель слегка прислонил жену к трюмо, стараясь не смотреть в зеркало, где он грязно шарил руками под стыдливой белоснежной сорочкой юной девушки. Возбужденная Валентина распутно опёрлась руками о лаковую крышку стола, невольно подавшись назад, насаживаясь на двигающиеся в ее теле пальцы, теряя остатки самообладания. Она была прекрасна, как северная вакханка, отдававшаяся мужчине прямо в лесу, у мощного ствола дерева. Но несмотря на все старания, юноше не удавалось добиться сладострастных стонов. Нужно было заставить ее снова закричать. Что-то подсказывало Моррелю, что темперамент его жены предполагает куда более долгие прелюдии, чем темперамент графини Монте-Кристо. Да и он, собственно, не граф. Вспоминая все подробные пояснения друга, Максимилиан искал кончиками пальцев эту небольшую горошинку, венчавшую вход в жаркое, стройное тело. Брюки причиняли боль, сдавливая, но ловкие ручки Валентины уже распускали его пояс. Молодая женщина здраво рассудила, что очень скоро потеряет способность думать и совершать сложные действия, а потому раздеть супруга нужно сейчас. Но она успела лишь расстегнуть все пуговицы, когда ее неожиданно просвещенный муж нашёл, то, что искал. Ей показалось, что она теряет сознание, умирает, растворяется в спертом с ночи воздухе спальни. Когда же он овладел ею сзади, не меняя положения, не отпуская ее ноющую от давления и возбуждения грудь и не убирая ласкающих пальцев с крупной жемчужины меж дрожащих ног, она совершенно потеряла ощущение реальности. Что же, теперь можно возомнить себя властным графом, раз она так пылко вскрикивает от удовольствия. Главное, не потерять выгодного для неё темпа. От напряжения Максиму сводило руку, но он не сдавался, желая довести жену до конца. Эта сосредоточенность дала ему фору, и, наконец, Валентина протяжно застонала, сама подаваясь бёдрами навстречу мужу, не думая о его соскальзывающей руке. — Не ост… нет, не… не останавливай… ах, ай! Я… я уже… сейчас, ещё немного… «Так неудобно, надо по-другому». Все ещё пытаясь сохранить на себе маску уверенного в своих действиях Монте-Кристо, Моррель резко развернул ещё громче прежнего застонавшую жену, но тут же чуть не поинтересовался, в порядке ли она. «Нельзя! Иначе она поймёт, какой я болван!». Чтобы не быть болваном, юноша посадил жену на трюмо, силясь не дойти до края раньше времени от ее горячего, распутного и влажного тела. Так было гораздо удобнее. А ещё, если погружаться под правильным углом, то можно обойтись без руки, но Моррель решил не рисковать. Валентина до хруста впилась в его плечи, рискуя порвать костюм. Теперь они могли слиться ещё и в поцелуе. «Боже, неужели так можно долго сдерживаться? Судя по всему, есть ещё тысяча способов, чтобы…» Она закричала громко и отчаянно, изогнувшись крутой дугой и сжимая супруга внутри своего наслаждающегося тела. Он всегда считал, что мужчина должен молчать, однако сейчас, кажется, кричал в унисон с ней. Возможно, ещё звонче, чем она. На несколько секунд они умерли для мира. Это было чистейшее, ни с чем не сравнимое удовольствие. Слегка отдышавшись, Моррель понял, что никогда по-настоящему не занимался любовью. — Спасибо тебе, Максим, я так счастлива любить тебя. Мой родной, любимый, только мой муж. Он улыбался, глядя в эти тёплые, усталые лазурные, как небо, и бескрайние, как море, глаза. Она шептала ему слова любви и благодарности, прижимаясь всем телом, а он терялся, не зная, как ответить. В дверь постучали. Сначала нервозно, коротко, затем заколотили с отчаянием. С безумием. Пока Моррель, весь дрожа, накидывал одежду, в коридоре послышался плач. За открывшейся дверью сидел управляющий графа Монте-Кристо и рыдал навзрыд, закрыв лицо руками. Посеревший Али сдерживался, но его ноздри заходились от душевных порывов злобы и боли. Уже знакомый Максиму Джакопо пытался успокоить Бертуччо, несмотря на свою синеватую бледность, но тот заходился все хуже. Опухшее от слез лицо няни и странно спокойно спящий у неё на руках Кристоф дополняли экспрессионистскую картину. — Господа. Что… Что? Что такое? Корсиканец поднял на юношу огромные алые глаза, но не смог сказать ни слова, обуреваемый сильными, тяжелыми эмоциями. Джакопо вместо ответа заплакал, прижавшись лбом к плечу управляющего. Моррель почувствовал, что весь мир переворачивается, наполняется адским гулом. — Да говорите же! — Какие-то люди… Они увезли графа и графиню, господин! Так грубо! Они ударили малышку, а графа и вовсе избили… Нянька снова начала всхлипывать. Максимилиан уже не понимал, где пол, где потолок. Комната будто задвигалась. Что делать? Как быть? Куда бежать? Как он будет без графа спасать кого-то? А беспощадный голос плачущей женщины прорывался сквозь туман осознания, сквозь завывания Джованни: — Один мерзавец хотел овладеть ею, а граф пытался этому помешать, но потом что-то пошло не так, и трогать маленькую графиню никто не стал. Но они так угрожали и так побили его сиятельство, я слышала его глухой стон, слышала, как она закричала, увидев его увечья! Что делать? Ах, Аллах! Что же делать? Проснувшийся Кристоф завопил громче всех, почувствовав пустоту там, где должны были быть любящие руки родителей. Валентина обняла сходящих с ума от отчаяния Бертуччо и Джакопо, и плакала вместе с ними, не в силах их остановить. Из глубины коридора послышался треск ломающейся мебели. «Это Али, » — промелькнуло в сознании Максимилиана, пока губы безостановочно шептали: — Что делать? Господи, что делать?