Грани любви

Уютно. Ближе к ночи пошёл мощный южный ливень, но они в карете, в коконе из одеял. Раз шесть за эти двое суток турки останавливались в каких-то полузаброшенных домах, выпуская узников на свежий воздух. Гайде едва терпела жгучую боль в груди от накипающего молока, которому не было выхода. Сцеживать его часто означало продлить свои страдания. На исходе второго дня измучившейся матери подоспела внезапная помощь. Не слушая вялых протестов, хмурый сосредоточенный граф оголил ее грудь и осторожно коснулся губами. Она чуть не плакала от любого прикосновения, но не стала отталкивать мужа. Борода за сутки дала о себе знать колючей щетиной, и Гайде невольно захихикала сквозь муку, сдавленно завозившись под сильным телом мужа. Ещё бы, он почти на полметра выше ее, а так трогательно, так нежно его губы и язык… Он стал помогать себе пальцами, массируя налившуюся грудь сверху вниз. Гайде не знала, правильно ли то, что происходит, и можно ли так делать, но была рада явному облегчению, хоть оно и сопровождалось болью и сладостной истомой. Припухшие соски, обласканные сильными губами мужа, стали сплошным трепещущим нервным окончанием. Это неожиданное единение, такое глубокое и жадное, куда значительнее обычного соития, волновало обоих. Он уже перемежал своё полезное занятие с поцелуями в шею, плечи, впадинку между ланит. Шептал что-то бессвязное, восторженное, жарко обжигая своим дыханием. Гайде лежала с закрытыми глазами, удерживая стон в густоте тяжелого дыхания. Она очень явственно представляла себе, как грозный, властный граф силится бережно, подражая ребёнку, сцедить молоко губами и при этом удержать рвущееся наружу вожделение. Слишком высокий для того, чтобы удобно расположиться в небольшой дорожной карете, Монте-Кристо согнулся в три погибели, бережно нависая над вольготно раскинувшейся на подушках женой. В этом всем чувствовалось его благоговение перед ней, его заботливая любовь. Гайде неожиданно застонала, жгучий экстаз заставил до боли сжать узкие бёдра мужа. Открыв глаза, она обнаружила изнемогающего от подступившего желания Монте-Кристо в тщетных попытках подавить его, беспомощно уткнувшись лицом в мягкую спинку сиденья. Гайде проворно расстегнула его брюки, белье, шепча в оказавшееся у самых ее губ ухо: — Любимый, так нельзя, подожди, я сейчас… Я люблю тебя, люблю… Ты моя жизнь, моя любовь, Эдмон, позволь мне… От пары умелых прикосновений он рвано выдохнул, до крови прикусывая ее губы. — Прости, я хотел помочь… — Ты помог, — она провела свободной рукой по бледному лбу под темными кудрями, отирая капли сладостного пота, — Я не чувствую боли, лишь легкость. Какое оно на вкус? — Сладкое, ты разве не распробовала с моих губ? — он принялся виновато отирать ее руки смоченным в воде полотенцем, не поднимая головы, — Эта мерзкая слабость мужской натуры, я повёл себя, как животное. Такой нахохлившийся после неконтролируемой вспышки он ее рассмешил. — Твои губы для меня всегда сладкие, глупый. Поцелуй меня ещё раз. Этим простым способом сцеживания молока они пользовались на всём протяжении пути. Первые несколько раз это неминуемо привело к обоюдным ласкам, но потом превратилось в нечто обыденное и совершалось в расслабленной, бережной манере, когда жена гладила графа по волосам с тёплой улыбкой. За окном проносились деревья, капли дождя, солнце, день и ночь, но в замкнутом пространстве были лишь они вдвоём. Никто не хотел говорить о будущем. Он продолжал рассказывать ей о своей жизни. — … Мне пришлось долго и упорно по крупицам собирать своё здоровье… — Как? — Я советовался со знахарками и целителями со всего мира, когда путешествовал с «Юной Амелией». Помнишь смесь масел, которое я оставлял каждую неделю на тумбочке для твоих волос, чтобы они стали еще прекраснее? Это рецепт одного суфия, изготавливающего весьма полезные растворы… — …Меня ничего не беспокоило, как мне казалось, до определённого дня. Это было в Лондоне, шёл сильный ливень… — А ты снова надел лёгкий кожаный плащ? — Нет, любовь моя, я совершенно забыл накинуть какой бы то ни было плащ. Но, думалось мне, от особняка лорда Бэкшота до кареты всего около двух десятков метров, что мне станется?.. — Каков глупец! — Поругай меня, я этого заслуживаю. Итак, я промок до нитки, а в карете ощутил, как холод пробирается вглубь моего организма. Дома я успел лишь принять ванну и сменить белье, как меня подкосила боль. Она была такой силы, что я рухнул на колени прямо на лестнице, хватая ртом воздух и прижимая руки к низу живота. Занимательная была картина, должен сознаться. Тогда мне нашли лучшего мужского доктора во всем королевстве. Я пролежал в знойном бреду несколько дней, стеная от боли, как герой мелодрамы. Этот доктор осматривал меня несколько раз самым беспардонным образом, и за пару недель ему удалось поставить меня на ноги. Я пытался выяснить, что же такого серьезного случилось, но он не хотел говорить ничего определенного, только щёлкал языком и вытягивал губы трубочкой. — Какой ты забавный! Он правда так делал? — Совершенно так, как я показываю. — Ахах, он чудо! Но продолжай, прошу. — Продолжать особенно нечего… Все же ему пришлось сознаться мне, что я крайне запустил своё здоровье, и что сейчас я не смогу иметь детей, пока не пройду курс очень рискованного и инновационного лечения. Если же не сделать этого прямо сейчас, то потом будет окончательно поздно… Я махнул на это рукой. — Эдмон! — Мне не нужны были дети! — Что ты говоришь, мерзкий мальчишка?! — Я не был никем любим, никого не любил сам, мне только и нужно было что… — Снимать этих размалеванных девиц за деньги?! — Бога ради! Отомстить. — Ты отомстил сам себе. Ах, ну что за несносный дурачок! — Тише, это опять слезы? У нас ведь есть сын, а значит, все хорошо… — Это потому, что я молилась каждый день до полного изнеможения! — Боюсь, это потому, что ты молода, и мы сами пытались зачать до полного изнеможения… Ай, ну вот! За что? — Ты порочный, как и все мужчины. — А ты? Ты мне не уступаешь! И щипок, тем временем, получаю я. — Сознайся, ты бывал с этими легкодоступными… барышнями? — В совсем ранней юности. — Совсем ранняя юность — все, что было до нашего брака? — Смешно, ты здорово научилась язвить. — У тебя. — У меня, не спорю. — Итак?.. — Итак? — Эдмон, не серди меня! Ты знаешь, что бывает, когда я совершенно сатанею! — Да что ты хочешь узнать, право? Тебе будет приятно выслушивать веселые и неловкие похождения шестнадцатилетнего юнги? — Что же, такие похождения бывали только у шестнадцатилетнего юнги? — Уж в тридцать мне удавалось справляться без неловкости. Спокойно! Я могу тебе поклясться, мне не было дела до… уличных девок, если ты позволишь. — А как же та… Белль, да? Потом была ещё жена этого английского банкира… И черт знает сколько ещё! — Жену банкира мы обсуждали, я вымолил прощение, кажется, за все форсированные поцелуи. Женщин до встречи с тобой, с твоего разрешения, мы трогать не будем. — Развёл фарс! Вы, мужчины, совсем без этого не можете? Неужто их было так много? — Я слышу, как дрожит твой голос, Гайде. Ты меня не обманешь. Я не хочу лгать, а потому — забудем лучше сразу. Белль… Она ведь не была… проституткой. Там вышла фантасмагорическая история. Не очень приятная… — Да что ты говоришь?.. — Если ты прекратишь паясничать и дрожать от надуманной обиды, я тебе все расскажу, хоть это было ещё до того, как ты оказалась спутницей в моих путешествиях. Я отлично помню, как купил тебя, и как ты меня ненавидела! — Я тогда думала наложить на себя руки, если ты хоть пальцем тронешь меня! А потом не знала, как заставить тебя… разделить со мной твою жизнь и постель… — И кто после этого порочный?! Ты решила меня поддразнить? — Я надевала самые прозрачные рубашки, самые тонкие одеяния, чтобы ты желал меня, чтобы потерял голову… — Чертовка, я едва не лишился сна! — Как ты терпел? Будь я мужчиной, я бы не смогла… — Видишь, а пытаешься отыскать у меня несуществующих любовниц! Я достаточно владею собой, чтобы мочь сдерживаться. — В моем случае мог не сдерживаться, сделал бы милость! — Вот, я опять виноват? Подожди, мы говорили о Белль. Слушай же, несколько раз эту постыднейшую вещь я повторять не стану… Тепло. Они обмениваются медленными поцелуями, греясь. Гайде кутается в бархат его любящих глаз, тихого голоса: —…ты моя маленькая принцесса… госпожа моего сердца… Она смеётся, слыша эту шуточную фразу. Он пропитывается ее смехом, продлевая своё спокойствие. Нежно. Он боится щекотки. И, на его беду, она это знает. Они путаются в пледах, сталкиваясь носами, руками, коленями. Сдавленно хохоча, выбросив из головы все лишнее. Но потом, когда она засыпает, он порывисто обнимает ее голые ноги, лихорадочно шепча: — Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй нас, и да обретем по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Она закусывает губу, чтобы не заплакать. Только ночью третьего дня она осмеливается спросить: — Что они сделают с тобой? Со мной? С нашим сыном? Она не говорит «с нами», потому что знает: их судьбы хотят развести. Только бы эта дорога никогда не кончалась… — Я должен умереть, bebek. Темно, сыро. Опять льёт дождь. — Но постараюсь, чтобы тебя не разлучали с сыном. Пусть бы даже пришлось… Запнулся, не понимая, что им может быть от него нужно. На что обменять жизнь сына? — Словом, я сделаю все. — Тебя снова предали? Те, кому ты доверял? Криво усмехается: — Я никогда никому не доверял по-настоящему. Но ты права, это очередной заговор. И мне не удалось подавить бунт до того, как он созрел до конца. — Из-за меня? — Из-за прочной уверенности в том, что я ещё могу быть счастлив. — Это слишком громко сказано, Эдмон. Ты был занят ссорами со мной. — Но как здорово мы мирились, ты помнишь? И не согласиться с этим невозможно. Карета остановилась ранним утром под шум прибоя. Шестым чувством Гайде угадала, что эта остановка будет последней. Она застонала сквозь стиснутые зубы и с такой молниеносной силой вцепилась в кисть мужа, что он невольно вскрикнул. Они были вместе так мало! Так мало часов счастья против вечной разлуки, против многих лет страданий… — Bebek, * мы ещё не расстаёмся. Успокойся, tatlım*. Прижмись ко мне и просто держись. Он легко соскочил с подножки и крепко обнял ее, бережно вынося на свет. — Мы в Смирне! Муж и жена казались друг другу маленькими и беспомощными. Они щурились на ярком солнце, невольно сжавшись под его лучами. Впереди расстилалось шелком морское величие. — Верно, госпожа. Вы ведь знаете, что османы покрыли этот греческий город? Такая судьба будет ждать всё и вся, чем захочет владеть османский султан. И видит Аллах, душа нашего падишаха неизменно лежит ко всему греческому. Чингиз смотрел на Гайде в упор, без улыбки, хоть она и уловила насмешку в дерзко брошенной ей пошлости. Даже эти наемники знают, какая мерзость… Но чистый воздух знакомых мест дарил надежду, дружественно овевая держащихся за руки графа и графиню. Она сделала вид, что не расслышала выпад и просто прижалась щекой к плечу мужа, как маленькая девочка. Она часто делала так ещё тогда, давно… Эдмон был занят тем, что озабоченно вглядывался в горизонт: — Мы отплываем из порта Смирны? Сколько времени потребуется, чтобы добраться? Это слишком долго. — Не переживайте, господин. Нам некуда торопиться. Падишах пустился в путь немногим раньше нас. К тому же, мы знаем, как помочь вам скрасить такое непростое плавание. Гайде не обратила внимание на сказанное Серхатом, как оказалось, зря. «Скрашивать» паликары принялись почти сразу же, как подняли пленников на борт легкокрылой английской яхты. Впрыск морфия был резок и небрежен, Гайде кожей ощутила укол, который предназначался Монте-Кристо. Ее же оставили выть от тоски над засыпающим мужем. «Они боятся его! Боятся его одного, все вчетвером! Но я верная ученица мужа. И меня остерегаться тоже стоило бы!» Без него ей стало так страшно, что сводило горло. Если позвать — тишина. Он не отзовётся. Он все равно, что… И так будет теперь всегда, ведь его скоро… Она закричала. Потом снова и снова, сдирая голосовые связки до крови. Оставшиеся на палубе наемники похолодели, услышав этот безумный вопль. — Наш повелитель не думает, что она сойдёт с ума, если лишится мужа? — Лютая… Слышишь? Упаси Аллах от такой любви. Повелителю лучше знать, ведь он собирается забрать ее себе. — А мне думается, он не очень понимает… — Молчи! Не нам судить. От пережитого потрясения Гайде уснула моментально, всем телом прильнув к застывшему мрамором телу мужа. Bebek — малышка, дитя, ребенок Tatlim — сладкая, медовая, любимая