Грани любви

О том, что управляющий Эдмона умён и весьма быстр, Моррель прекрасно знал. Но он и представить себе не мог, насколько. Луиджи Вампу нашли через семь часов после обнаружения записки от Гайде, и это на другом конце материка! Бертуччо был подобен смертоносному вихрю, он отдавал приказания, бессовестно рылся в ящиках стола своего хозяина, тряс за грудки камердинера в погоне за новыми подробностями, едва не раздал пощёчин каким-то не вовремя заявившимся банкирам, словом, он делал все, чтобы спасти Монте-Кристо. К вечеру в воздухе дома разлилась вялая усталость. Валентина заперлась у себя с ребёнком и нянькой, гордо не желая прощать простодушного Джакопо, и теперь клевала носом над сопящим виконтом. Максим перечитал весь дневник графа, но ничего толкового более нашёл. В книжице было столько всего, что его невольно охватила ностальгия. Он вспомнил, как говорил с Эдмоном о любви, о женщинах. Это была обыкновенная парижская ночь, одна из странных, муторных ночей перед отъездом. Граф, мало чем напоминающий сейчас графа, сидел по-турецки на своей огромной кровати, с самого краю, наполовину закутавшись в одеяло. Вся остальная комната, погружённая во тьму, словно не существовала. Эдмон, нахохлившись, накручивал на палец смоляную прядку и задумчиво смотрел перед собой. Таким он казался Моррелю почти мальчишкой, хоть и обсуждали они совершенно серьезные вещи. Но когда же ещё говорят о серьезных вещах, как не в ранней юности? — Ты же мог полюбить тысячу раз. — Однако! Ты ведь полюбил всего раз. И что? Может, попробуешь полюбить ещё раз? — Послушай, ведь как-то тебе удалось разлюбить Мерседес. — Что с того? — На свете так много женщин! Что ты больше всего в них ценишь? Чего бы тебе хотелось? — Это вопрос, на который я ищу ответ всю жизнь, — Эдмон смотрел куда-то в себя, мимо друга, мимо целого мира, — Хочется, чтобы… чтобы она полюбила меня просто так, ни за что. Простой, тёплой, безусловной любовью. Такой, как мать любит своё дитя. Чтобы она стала частью меня, угадывала любое движение, прижимала к себе, поддерживала… Чувствовала, как себя. Мне не хочется лишних слов, объяснений. Я очень скрытный, Максим, мне сложно говорить о своих чувствах, о своих проблемах, ты ведь знаешь. — И что, ты таких не встречал? Но были же у тебя женщины. Графиня Г., например. Не спрашивай, я просто знаю. Эдмон залился краской, стыдливо опуская глаза, что Моррелю показалось очень милым. Эдмон тяжело вздохнул: — Все эти женщины, они… как думаешь, как должна женщина вести себя после физической близости? — Есть какой-то шаблон? — Максим улыбнулся. — Нет, упаси Господь, нет. И все же. Знаешь, как это бывает? Они сразу курят. Или пьют кофе. Вгрызаются зубами в персик. Обливаются духами. Словом, они отстраняются от тебя так быстро, словно им становится мерзко находиться рядом. Никому и в голову не приходит посмотреть в твои глаза, погладить по волосам, прижаться спиной к твоей груди. Уснуть, обнявшись. Нет! Они болтают о всякой ерунде, демонстрируя свою порочную наготу. Кокетничают. Им неинтересно, о чем я думаю, неинтересно совсем ничего, кроме… — Денег? — Не всегда. Кроме них самих. Они так прочно уверены в том, что весь мир принадлежит мужчинам, что мстят за это каждому своему любовнику, отказывая ему в чувствительности, в умении любить. Я порой чувствую себя куском бетонной стены, так небрежно они обращаются со мной. Знатный вельможа должен, а дальше по пунктам: быть богатым, приятным, сильным и умеющим поддержать беседу. Любящим и добрым в этом списке, как правило, нет. — Мы виноваты отчасти в этом сами, разве нет? Много ты знаешь мужчин, хоть раз в жизни жестоко не обошедшихся с женщиной? — Но я, Максим, я никогда не позволял себе ничего подобного! — Прости, Эдмон, но держишься ты так, словно каждый день по несколько раз вытворяешь чего похуже. На этом разговор прервала полетевшая в Морреля подушка, и диалог растерял всю свою серьёзность, превратившись в дружескую возню, а затем и в бой пухлыми подушками. Максимилиан усмехнулся, пролистывая дневник дальше. У Эдмона было столько душевных войн каждый день, час, минуту, но догадаться об этом не смог бы и самый близкий друг. Максим тщетно пытался вспомнить, когда граф делился с ним своими переживаниями, кроме той единственной ночи. Тогда юноша не зря натолкнул друга на разговор о женщинах. Моррель не был слепцом, и ему хватило пары раз, чтобы разглядеть томительное напряжение, рождающееся между невольницей и хозяином, стоило им просто столкнуться в коридоре. Однажды Максим стал свидетелем весьма эмоциональной сцены. Он уже ложился спать, но услышал шаги и осторожно выглянул из своей комнаты. Маленькая гречанка что-то рассказывала графу эмоциональным шепотом, то и дело взмахивая руками. Они стояли во тьме, под лестницей, и Максимилиан уже почти видел, как увлекшаяся своими переживаниями невольница, качнувшись вперёд, оказывается слишком близко от внимательно слушающего Монте-Кристо, и… поцелуй, страсть, ее тихий вскрик в немой мгле спящего дома. Такой силы было притяжение, с таким нежным желанием его друг смотрел на эту невысокую хрупкую девушку, что этот исход виделся почти всегда. К тому же, ее обычным облачением было что-то легкое, шелковое, а то и полупрозрачное, и даже с такого расстояния Максимилиан мог заметить, как в коридоре прохладно. Она и правда настолько наивна, что не понимает, как ее напрягшаяся грудь волнует воображение стоящего в шаге от неё мужчины? Или делает это специально, юная плутовка? Но все было тщетно. Граф дослушал историю, нарочито медленно привлёк Гайде к себе и спокойно, размеренно коснулся ее макушки губами. Моррель тогда ещё злорадно подумал, что запрокинь Эдмон ее голову для традиционного поцелуя в лоб, они бы пропали этой ночью безвозвратно. Хотя, может он просто недооценивает выдержку своего друга? Меня беспокоит моя порочность. Как просто, оказывается, удерживаться от соблазнов, которых нет в пределах видимости. Стойкость выражается в том, чтобы, будучи опьяненным жаждой, не прикасаться к кубку с ледяной родниковой водой, предназначенной для другого путника. Но что, если для меня жизненно важным является утолить эту жажду? Перехватить чью-то благодать, похитить живительную влагу? Что это, как не борьба за существование, не один из основных инстинктов? Какая бравада! Я, я считал себя благородным?! Я, придумывающий тысячу отговорок, своему желанию обладать той, что даже не сможет мне отказать? Я, часами мечущийся без сна среди жарких простыней? Я хочу, чтобы она была со мной! Ждала меня, обнаженная, в этой самой постели… Взлохмаченная со сна, с заспанным взглядом, встречала меня с утра в гостиной, улыбаясь с неимоверной, священной теплотой, как умеют улыбаться только любящие женщины. Хочу слышать, как бьется ее сердце в унисон с моим. Я сентиментален? Не знаю. Мне кажется, я просто устал от одиночества. И что же, это все от отчаяния? К чему это приведёт меня? К новому поражению? *** Белое покрывало с самого краю отливало свинцом, свет, разливавшийся по каюте, пах кровью, воздух рябил в переливах рубина. Карим тихо переговаривался с графом, вытирая итальянский нож для разрезания сыра о полотенце. Голова Чингиза покоилась на тумбочке справа, а голова Серхата — на тумбочке слева. Два тела в изломанной позе распластались на полу, друг на друге, как мешки с капустой. Они были чёрными от собственной крови, и определить принадлежность туловищ не представлялось возможным. Обильные брызги крови на стенах ярко рисовали план произошедшего. Сначала зашёл один и железная удавка схлестнулась на его шее, а затем — второй. Убийства, вероятно, не заняли и десяти минут. Карим был опытным наемником, а граф… Гайде прикрыла глаза. Как много ей приходится прощать ему. — Кто из них? — Ченгиз. — Он умер слишком быстро. — Я понимаю, что вы привыкли говорить со слугами, но я не ваш раб. Я помог вам, это правда. Но мучать людей не намерен. — Это не упрёк тебе, Карим. Это лишь сожаление о том, что мне не удалось как следует наказать его перед смертью. Любовь моя, ты выспалась? — Да, я видела дивный сон, — Гайде мудро решила некоторое время не болтать попусту. Граф ещё раз улыбнулся жене, быстро избавился от испачканной рубашки, выбросив ее за борт, и принялся полоскать руки в тазу. Карим отчистил оба ножа и каменными изваянием застыл за спиной у Монте-Кристо. Ему тоже было бы неплохо помыться, но в каюте была женщина. Гайде бегло осмотрела себя, несколько избавившись от оцепенения. Кроме пары капель на лице, крови больше нигде не наблюдалось. Совсем невысокая ростом гречанка любила спать, свернувшись в небольшой сопящий комочек, и благодаря этому осталась чистой, хотя вся нижняя часть кровати была пропитана алым. Как это она не проснулась?! — Услада глаз моих, не могла бы ты прогуляться по яхте? Погода сегодня воистину райская. Такое яркое солнце! Только не вздумай купаться в море без присмотра. Монте-Кристо говорил на французском, чтобы наёмник меньше понял из его речи. Это был пустой жест, скорее указывающий на место Карима, чем действительно служащий для конспирации. Гайде привстала, специально выбрав момент, когда муж отвернётся, грохоча какими-то ёмкостями, и позволила простыне соскользнуть с обнаженной груди. Карим жадно впился взглядом в тело, будто подсвеченное изнутри розоватым светом утренней неги. Так и есть! Она желанна, но этот наёмник, кажется, по-настоящему восхищается своей пленницей, в отличие от тех двух. Возможно, влюблён? Карим продолжал смотреть. Жарко. Бессовестно. И, к своему стыду, Гайде почувствовала, как потянуло внизу живота, ярко вообразила, как принадлежит ему прямо здесь, на супружеском ложе, и от этого в каюте стало непереносимо горячо. Граф всегда сдерживал проявление своих желаний, как и эмоций, такой взгляд она могла увидеть крайне редко. Вот и сейчас он холодно рассматривает какие-то корабельные карты, внимательно прищурившись. «Посмотри на меня! Посмотри же!» Она почти хотела, чтобы он увидел ее маленькую измену. Чтобы наказал, ударил, запретил выходить из каюты. Она бы увидела его эмоции! Но нет, теперь, когда все снова у него под контролем, он будет нем и глух, как Китайская стена. Высокомерен, сдержан, собран. Он закрылся, как массивная тюремная дверь. О, будь он проклят, тысячу раз проклят со своей сдержанностью! Гайде устало накинула платье, не потрудившись прикрыться от взора Карима, и, вздохнув, вышла прочь. Тут же снова загремела посуда: мужчины принялись мыться всерьёз, на ходу очищая стены, потолок и мебель от крови. Видел ли Эдмон, как его нагая жена встала с постели, оделась? Пожалуй, что мог и не заметить, погруженный в свои размышления, как бывало довольно часто. Гайде шла по палубе, не замечая ничего вокруг, громко шаркая сандалиями по полированному дереву. Ей ни с того ни с сего захотелось плакать. Она не стала успокаивать себя и просто прислонилась к борту, глотая слезы. Не радовало даже морское покрывало, которое вдруг открылось ее взору. Почему, почему она чувствует себя такой несчастной? Ведь для этого совсем нет причин! Что, в сущности, случилось? Граф не мог ежесекундно, подобно герою дешевых романов, преданно смотреть на неё и вздыхать от любви. Разве она любит в нем только его мягкую, романтичную суть? Как бы не так! С самого начала она боготворила его силу, стальную выдержку, дьявольский ум и властный, жесткий характер. Почти как у отца. Что же случилось теперь? Теперь ей подавай «слезы умиления при одной только мысли о даме сердца»? Гречанка негромко рассмеялась, вдруг почувствовав невероятное облегчение. Стремительно обернулась, облокотившись о перила борта. Монте-Кристо уже переоделся в чистое и, нахмурившись, собирал в хвост длинные свежевымытые волны волос. Высокий, стройный, идеальный. Как шпиль средневековой башни. Карим выплескивал за борт воду, не потрудившись привести себя в такой открахмаленный вид, как граф. Его рубашка была влажная и липла к телу, а мокрые волосы распущены по плечам. От его сильных, совсем не изящных движений исходила сокрушительная первобытная мощь. Гайде смотрела на него и не могла оторвать взгляда. Ей никогда не нравились все эти грубые наемники, с горами перекатывающихся мышц, ее привлекала гибкая, как хлыст, фигура представителей европейской аристократии. Но сейчас между ног вдруг что-то забилось, затрепыхалось, знойно пульсируя от подступившего желания. Эдмон был обжигающе холоден, он держал себя в стальных тисках, придирчиво следя за каждым своим словом, жестом, взглядом. Тогда, в самом начале их романтического путешествия, она смогла вскружить ему голову, смогла выбить почву из-под ног. О, он был нежен, безумен, влюблён! Он хохотал до упаду, играя с ней в догонялки, зацеловывал щеки и шею за портьерой в ложе театра, облизывал свои испачканные в соусе пальцы, да что там! Он мог есть руками, даже кормить её пирожными, не обращая внимание на обилие крема… Гайде зажмурилась. Почему, почему она так отчетливо помнит все эти мелочи? Теперь же, все как и прежде: искренность сменилась на сдержанность. Вот только если раньше, будучи его дочерью, она чувствовала связь с ним, он доверял ей. Сейчас же, этой близости не было и в помине. Он убийца, он убил, убил, так жестоко убил… И ничего не хочет объяснить? В это же мгновение Карим поднял взгляд и снова посмотрел на неё. Снова. С тем же призывом. Он, этот безродный наёмник, ничего не скрывал. Резок, непосредственен, вспыльчив. Гайде, не веря себе, чуть кивнула, сводя колени вместе, чтобы ветер ненароком не сыграл с ней злую шутку. Турок спокойно посмотрел на занятого журналами и приборами графа и едва заметно кивнул в ответ. Весь оставшийся день ее тошнило так сильно, что приходилось держать у постели жестяной сосуд. Она стонала, плакала, тряслась в страшной лихорадке, сгорая со стыда и желания. Монте-Кристо, здраво рассудив, что все дело в утреннем кровавом представлении и усталости, приходил несколько раз, чтобы поцеловать холодный, покрытой испариной лоб. И ничего более. Он не любил любые проявления слабости, но прощал их такой чувствительной юной душе и смиренно ждал, когда же все пройдёт. А Гайде несколько раз умерла, чтобы возродиться в муках раскаяния и умереть ещё более мучительно вновь. Она металась в горячке, уже не отдавая себе отчета, в чем именно состоят ее страдания. Утомившееся тело тянуло сознание во мрак, хороводом набегающяя вереница жутких мыслей, пожирающих друг друга, сводила с ума. Она чувствовала себя порочной, грязной, низкой, но при этом одинокой и потерянной. Временами казалось, что она больше не любит этого высокомерного холодного человека. К ночи граф, наконец, сумел вскрыть все ящики в капитанской каюте и зарылся в бумаги, закрывшись наглухо от всего окружающего мира. Гайде же осталась лежать в плеске глухой тишины, на той самой постели, хоть и с другими матрасами. Мертвецов вышвырнули за борт, где-то спрятав только головы, но гречанка то и дело просыпалась в припадках ужаса, ибо они приходили к ней. Обезглавленные обрубки, сочащиеся ненавистью. И нельзя понять, наяву это или только мазки одинакового сна дребезжат в воздухе. После очередного приступа гречанка тихонько плакала, боясь потревожить занятого мужа. Ему нужно управлять судном, нужно придумать план, что же дальше делать, все верно, он спасает их обоих, ему не до неё… Но от этого рыдалось ещё горше. Скрипнувшая дверь не могла обмануть Гайде. Он не придёт к ней, он занят… Но чьи-то тёплые руки обняли ее со спины, нежно кутая в покрывало. — Карим? — Да, госпожа. — Тебе нельзя вот так просто касаться меня. — Простите, госпожа. Я слышал ваш плач. Решил, что вы боитесь быть одна. Ему совсем нет до вас дела, а я видел, как вам было плохо. Столько ночей без сна ради него. Он мог бы побыть с вами хоть чуть-чуть. Гайде закусила губу, до боли жмурясь, сдерживая на ресницах горячие слёзы. — Мог бы… Но не стал, — сдавленно прошептала она и судорожно вдохнула, — Он занят. Карим прилёг рядом, полностью заключая ее в тёплый уютный кокон из своего тела. «Он удивительно хорошо обращается со своими огромными руками». Его губы касались ее шеи, прямо за ушком: — Я пришёл Вас поддержать. Вам страшно. Но рядом с Вами я. Я предал тех, кто собирался причинить графу вред, только ради Вас. Ваша любовь такая сильная, верная, нежная. Я бы ни на мгновение не был занят, если бы меня любила такая женщина. Волшебная, прекрасная женщина, от одного взгляда которой я готов продать собственного отца… — Карим, прошу, мы оба погибнем! Он уже целовал ее плечи, шею, грудь. Губы. Глубоко, умело. С таким блаженным трепетом будто она была божеством. Гайде не сопротивлялась. Ей вдруг стало все равно. Она расслабилась в руках турка, дозволяя ему ласкать ее, где вздумается. Она даже позволила себе тихо застонать, когда его язык скользнул по бутонам упругих грудей. — Моя госпожа? Карим был готов овладеть ею. Гайде приподнялась на локтях, ничего не видя вокруг себя. Ей понадобилась почти минута, чтобы прийти в себя и разглядеть полностью обнаженного мужчину, нависающего над ней. Впервые она прикасалась к чужому естеству, к чужим бёдрам, к чужим ягодицам, плечам, губам… — Нет, Карим, ты должен уйти, я… Она говорила тихо. Неуверенно. И он все решил за неё. Ее лепет прервал толчок. Затем ещё один, и ещё. Это было невероятно, немыслимо, так приятно и ново… Но через пару минут Гайде с ужасом осознала, что ничего не чувствует. Ни вожделения, ни страсти, ни удовольствия. Просто механическое скольжение чужой плоти внутри. Она подождала, пока Карим устало откинется на простыни рядом, разумно не испачкав ее своим семенем, и зачем-то пошла к мужу. Как во сне. Зачем она это сделала? — Моя госпожа, он убьёт вас! Скажите, что я сделал это насильно… Гайде! Но она не обернулась на этот крик шепотом. Чтобы постучать в дверь капитанской каюты рукой, не было сил, и она приложилась к холодному дереву лбом. Затем ещё раз. И ещё… Ровно столько раз, сколько он погружался в неё. Эдмон открыл дверь, когда она уже не чувствовала лба. Он слегка нахмурился и зевнул, щурясь на лунный свет, хлынувший на его растрепанные волосы и бледное лицо. Вероятно, он задремал, пока она предавалась утехам с этим огромным плебеем… Как же она соскучилась по нему, нужно было просто сразу прийти сюда! — Гайде? Тебе не стало лучше? Входи, я… Он осекся, хорошо разглядев ее. Медленно такое же выражение проступило и на его лице, как в зеркале. Она хотела эмоций? Вот сейчас она их получит. — Что? Гайде, что? — сипло, почти неслышно. — Мне казалось, что я тебя не люблю. Я в это почти поверила. Но это ведь магия, понимаешь, любимый? То, что происходит между нами, когда мы вдвоём? Он закрыл лицо руками. Он понял все. Его жена стояла совершенно обнаженная перед ним, а на ее шее и плечах краснели следы чужих губ. Карим безмолвно угадывался вдалеке, на палубе. — Я знаю, ты убьешь меня. Но я хочу, чтобы ты знал, только сейчас я поняла, что такое любовь. Я должна была… я должна была понять. Ты ведь понял не сразу, ведь не сразу, и я тоже… Я тоже хотела бы… Но я люблю тебя, понимаешь, я знаю точно… Но мне не пришлось бы уверяться в этом, если бы ты просто был рядом со мной, я не оправдываюсь, мне тебя не хватает, никогда не хватает… Она говорила с закрытыми глазами, очень быстро, чтобы успеть до выстрела. И чтобы он смог выстрелить без зазрения совести. Умирать было не страшно, страшнее осознавать, что он может убить ее молча, и тогда она даже не услышит его голос напоследок… Уже с минуту она молчала, а выстрела все не было. Гайде осторожно открыла глаза. Эдмон стоял перед ней там же, где и был, когда распахнулась дверь. Но сейчас его глаза были красными от внутренней борьбы. Граф смотрел на кого-то за женой. Гайде резко обернулась, не понимая происходящего. Рядом стоял Карим. — Граф, позвольте нам просто сойти в первом же порту. Клянусь, я позабочусь о ней. От потрясения гречанка лишилась дара речи. Монте-Кристо, вероятно, тоже. Ему было так плохо, что он не мог заставить себя сказать ни слова. Он не мог даже пошевелиться. Она все ждала, когда он насмешливо выгнет бровь, выдав нечто вроде: «Да неужели? Так я и отдам свою жену! Нет, я разделаюсь с ней сам!». Но он продолжал смотреть на них обреченным, растерянным взглядом. Поочередно. Как будто ища поддержки или объяснения. — Нет, Эдмон, я никуда не пойду! Она бросилась к мужу и обняла его, он лишь слегка покачнулся. — Эдмон, любимый, любимый, любимый… Гайде отчаянно прижималась к нему, и внезапно он ответил ей на объятие. — Оденься. Она хотела выполнить его приказ, но он с силой дернул ее за волосы, до хруста откидывая голову назад. Из глаз брызнули слезы боли, но Гайде стерпела. Если ударит ее, значит, сохранит жизнь. Может, простит. — Ты… Ей не хватало воздуха, шею свело, ноги уже не держали от боли, но она боялась всхлипнуть. — Пожалуйста, прости, я люблю тебя… — Любишь? — Граф! Отпустите! — Что между вами произошло? Говори, Карим. Гайде упала на пол и не смогла встать. Если бы он потянул ещё сильнее, то попросту сломал бы ей шею. — Я расскажу сама! — Замолчи, fahişe! * Тебе что же, было мало моей ласки? Может, ты спала и с этими двумя ублюдками? Прости, я лишил тебя разнообразия! Но ничего, мы скоро прибудем в крупный торговый порт, и я тебя продам в самый крупный и грязный бордель, какой только смогу сыскать! Но сначала я послушаю, как все произошло! Говори, Карим! Гайде щекой прижалась к колену мужа, покорно выслушивая все унижения, какие он вылил на ее грешную голову. Она слышит его голос. Она дышит. Пусть он делает все, что хочет, только бы не бросил и не убил. — Я овладел Вашей женой против ее воли. — Ты лжёшь! — ярость Монте-Кристо набирала обороты. Он снова запустил руку в длинные волосы жены и рывком поднял ее на ноги. Она все ещё старалась не реветь, дрожа от боли. Граф принялся рассматривать ее плечи, шею и грудь, всю покрытую алыми следами губ неосторожного Карима. Когда граф коснулся ее груди, она заглянула ему в глаза и вспомнила, как в душной карете они были единым целым, как любили друг друга, поддерживали, и зарыдала так горько, как никогда раньше. Как она могла предать его из-за сиюминутного желания своего падкого до услады тела? Нет! Она предала его из-за своего рабского безволия. Из-за банальной слабости. Он заплакал тоже, садясь на пол у ее ног. Он никогда не изменял ей, теперь она была в этом уверена. Но что толку? Боже, если бы она была такой же сильной, как он… — Завтра вечером мы будем в Смирне… Убирайтесь оба! Убирайтесь! — Нет, я не уйду… Прости мне, ты слышишь, прости! Всего одна секунда, Эдмон, одна… одна секунда! Карим не мог больше видеть эту драму, достойную пера Шекспира. Он вышел на палубу, чтобы там дождаться штиля. Даже если он пристрелит ее, что это изменит? Без него она жить не сможет все равно. Глупая… Святая? Разве же сыщешь ещё такое преданное сердце? Карим глубоко вздохнул. Как жаль, что любит она не его, а этого графа. Он ее недостоин. Такому нужны девицы вроде Белль, чтобы исполняли все его прихоти и заглядывали в глаза, не требуя большего. Эдакое приложение к знатному извращенцу. А она… Она! Но если он простит ее, то Карим готов был даже поверить в наличие у графа души. Спустя несколько часов тишины Карим все же заглянул в каюту и едва не вскрикнул от удивления. Супруги спали, тесно прижавшись друг к другу, вероятно, после страстной близости. На Гайде не было видно синяков или ссадин, она спала, как счастливый ангелок, блаженно положив голову на грудь мужа. В первые секунды Карим заподозрил отсутствие дыхания, но потом и это оказалось лишь домыслом. Да, любовь ещё более непознаваема, чем смерть. Выиграть схватку с ней не под силу даже измене. fahişe — шлюха