***
Карим потерянной шавкой бродил по палубе. Яхта уже завтра к вечеру должна была пришвартоваться у острова, но ни графу, ни графине не было, казалось, до этого никакого дела. Почти все время супруги проводили вдвоём, запершись в каюте. Всего раз Карим увидел Монте-Кристо в рулевой глубокой ночью, но решил не подходить вот так сразу, а проследить, ибо неплохо видел в темноте. В рубке было шикарное удобное кресло, а прямо за ним — небольшой диван, на котором и расположилась графиня. Карим прирос к мачте, почти слился с ней. Гайде он видел плохо, развалившегося в кресле спиной к ней графа — чуть лучше. Они говорили тихо, но наёмник усиленно прислушивался. Турецкий! Почему супруги не смотрят друг на друга? — Я долго думала… Твоё прощение, и я этому рада. — … Только на моей стороне. Понимаешь? — Никогда и не было иначе! Я только на твоей стороне. — Тише. Если так, то можно было… не устраивая… Махмуд ближе, чем я? — Ты тоже мог поговорить! Просто прийти… со мной. Но нет же! Ты… — Я не хотел тебя мучать. Я мучился сам. — Султан уговаривал меня выйти за него, но… Никогда… ничьи руки… веришь? Я…. — Не плачь… Я люблю тебя, мне больше…. простить меня? — Ты смог… ты станешь делать? Когда… острову? — Прямо сейчас я хочу любить тебя. — А потом? — И потом. И всегда. Ты… доверять. А я — тебе. Луна, как назло, игриво выглянула из-за туч, и Карим не мог сдвинуться с места, хоть и знал, что сейчас произойдет. Гайде медленно обошла кресло мужа, волнующим движением откинула назад длинные волосы и медленно взялась за пуговицы длинной туники. Карим готов был поклясться, что видит довольную улыбку Монте-Кристо, хоть с такого ракурса это было невозможно — изящный прогиб спины Гайде заслонял собой все. Граф что-то тихо сказал жене, та рассмеялась и согласно кивнула. И начала танцевать. Плавно, обольстительно. Вместе с ее роскошными бёдрами в груди Карима волнами вскипало вожделение. Гречанка извивалась, как роскошная, царственная змея. В ее танце не было ни намёка на унижение. Она с гордостью демонстрировала любимому мужу то, чем щедро наградила ее природа. И под явно пьяным от восторга и вожделения взглядом того единственного зрителя, что существовал для неё сейчас, Гайде казалась себе ещё прекраснее, отчего и становилась все желаннее. Но когда она снова коснулась пальцами пуговиц, собираясь раздеться, граф, вероятно, отрицательно покачал головой и поманил ее к себе на колени. Они долго, упоительно и жадно целовались. Карим неестественно близко видел, как бледные беспощадные губы впиваются в тонкую шейку, ключицы, плечи задыхающейся от головокружительной близости Гайде. Его иссиня-чёрные кудри нагло скользят по ее губам, она зарывается в их вихрастое великолепие носом, прижимает его голову ко все ещё не обнаженной груди, а Карим вдруг осознал, что был бы не прочь просто присоединиться. Подумалось, что все это время его влекла не столько маленькая албанская княжна, сколько любовь графа и графини друг к другу, то напряжение, что было между ними. Об него можно было обжечься. В какой-то момент Гайде спрыгнула с колен (Карим заметил, что пояс брюк его сиятельства был уже расстегнут), после чего ловко подхватила на руки тяжелый кувшин с водой и передала его мужу. У Карима пересохло во рту, когда Гайде присела у кресла, запрокинув голову, а граф аккуратно наклонил кувшин. Белая легкая ткань туники намокла, очерчивая грудь и талию бесстыдницы так красиво и непристойно, что наёмник был готов запустить руку в штаны, наплевав на все на свете. Но это было ещё не все. Графиня кокетливо привстала, чтобы вода стекла ниже, и повернулась к уже дрожащей руке мужа спиной. Затем грациозно поднялась и со смехом указала на все ещё надетые штаны графа. Вероятно, предупреждала о том, что они намокнут. Карим не расслышал ответа, но увидел, как чертовка изящно прогнулась в спине и попросту стащила лишние во всех отношениях брюки. Наёмник в это мгновение едва не потерял сознание от вида натянутой на округлые ягодицы и то, что чуть ниже, мокрой ткани. Гайде же, как ни в чем не бывало, так же избавилась от рубашки мужа и бережно положила все вещи на нижнюю полку, для чего демонстративно повернулась спиной и нагнулась перед Монте-Кристо. Карим боялся представить, что происходит с графом, но сам он уже был на грани. Когда гречанка властно опустилась с тихим стоном на мужа, а тот заскользил по ее влажному сочному телу руками, не снимая туники, наёмник бросился к себе, чтобы помочь себе высвободится. Пару взмахов рукой и вот, все кончено. Карим ещё долго приходил в себя, лёжа в темноте своей каюты, но каково же было его удивление, когда он услышал ни на секунду не умолкавшие звучные вздохи и стоны из рубки. Ничуть не таясь более, он вышел на палубу, но пройти к носу не рискнул. Так и есть, дверь рулевой открылась от качки, поэтому все и слышно. Граф посадил жену на встроенный возле руля столик и, стоя, прижимал ее так страстно, что весь мир для них обоих сейчас не существовал. Пройди Карим к самому стеклу с носа, его бы не заметили. Но туда идти ему не хотелось. Хотелось завыть на луну от безысходности, а делать и этого было нельзя. Поэтому он просто снова вернулся к себе. Только это и можно было назвать слиянием. А то, что было между наемником и графиней — только насилием над измотанной дневными кошмарами чужой женой. И все же, как она хороша! Да и граф! Вот уж сложно было подумать, что европеец умеет так брать женщину! Вон, до сих пор слышно. А с виду кажется таким холодным, порой несколько манерным и медлительным. Задумавшийся Карим не заметил, как все стихло, а потом у его двери зашептались: — Гайде, это было ужасное бесстыдство! Опять ты за старое? Он же мог нас видеть! — Клянусь, любимый, он спит! Тебе померещилось. Дверь в каюту тихонько приоткрылась. Карим ещё во время разговора супругов успел накинуть на обнаженные бёдра одеяло и теперь успешно притворялся спящим. Но это было труднее, чем казалось, ведь турок мгновенно вообразил себе, как над ним нависли два виноватых раскрасневшихся от любовных игр сиятельных лица, и едва не прыснул со смеху. А он ещё думал присоединиться? Нет, это совсем не тот случай. — Видишь? Спит? После недолгой паузы, во время которой Карим осознал, что разоблачён, граф несчастным голосом тихо ответил: — Да. «Жалеет жену, — догадался паликар, — для мужчины это не так стыдно, как для женщины». — Отлично. Идём, Эдмон. Проклятье! Карим чуть не дёрнулся, услышав это полное самой настоящей нежности обращение. Звук поцелуя сменился все тем же тихим голосом графа: — Ты маленькая и непослушная девочка. Моя маленькая Гаечка*. Супруги вышли почти бесшумно. Этой ночью Карим больше не уснул.***
Махмуд гулял по некогда таинственному и прекрасному подземному дворцу, созданному гением графа, и настроение его резко улучшалось, по мере того, как взгляд цеплял все более и более явные последствия погрома. Нет, никто пока не осмеливался в открытую растаскивать изысканную утварь, но главы самых разных разбойничьих морских кланов обосновались внутри пещерных сводов, своим невежественным поведением уничтожая незаметные глазу систему и порядок, которые и рождали особенную атмосферу стильной роскоши. Эти люди переставляли с места на место пронзительно сверкающие драгоценные безделушки, размазывали кристальную прозрачность столиков черного стекла грязью с рук, вытряхивали цветы из вазонов, чтобы использовать последние для своих нужд. Словом, дворец потускнел, побледнел, истаскался, как прекрасная куртизанка, со временем превратившаяся в дёшевую страшную шлюху. В уютной спальне графа расположились Антуан и Белль, в бывших покоях янинской принцессы — Томас с Лили, а в одной из самых шикарных гостевых комнат устроили османского правителя. Моряки оставались на ночлег прямо на берегу, кое-кто из более уважаемых людей все же удостоился чести заночевать в других комнатах дворца, вплоть до столовой и мраморной купели. К неудовольствию Белль на остров прибыло гораздо меньше контрабандистов, чем она рассчитывала. Это значило только одно — все остальные так или иначе связывались со своим атаманом и знали, где на самом деле он находится. Но бросятся ли на выручку в случае опасности? Мария как раз судорожно думала, что же делать, облокотившись о стену и глядя сквозь панорамные окна на манящую бирюзу моря, когда в комнату просочился Антуан. — Белль. — Чего тебе? Не сейчас. — Почему этих олухов так мало? Мы же все рассчитали… — Совсем мозги пропил? Остальные на его стороне. Похоже, эта новость шокировала Дюппе, ибо он замолчал, принявшись нервно выстукивать какую-то несуразицу по полированному дереву стола. Белль тяжело вздохнула. От мысли, что скоро придётся лицезреть жестокую расправу над Монте-Кристо, грудь сдавливало в тисках. Она не любит его. Не любит. Но как вдохнуть побольше воздуха? Пока все планы были на стадии теоретического осмысления, Мария со злобным торжеством представляла себе, как будет наслаждаться страданиями бывшего любовника. И самым частым сюжетом в ее воспалённом сознании было его глубокое, мученическое раскаяние и их воссоединение… И вот, графа привезут со дня на день, беспомощного, безнадежно зависимого от дозы наркотика. Привезут, чтобы убить. Что тогда останется ей? Оплакивать свою кровожадность? Белль видела всех этих людей, вглядывалась в их угрюмые лица и понимала — пощады не будет. Граф должен был поплатиться за то, что хорош собой и может оседлать Фортуну, словно старую лошадь. Этим людям нужна жертва, запах чужой, барской крови, ее жгучее тепло, чтобы утопить в ней свою несостоятельность. Резкая боль осознания впилась в горло. Ее саму уже ничего не спасёт. Ни шелка, ни бриллианты, ни любовь других мужчин. Собственная погибель вдруг нарисовалась так четко, как всполохи огня виднеются в ночи. Более того, та жажда жизни, коей так бахвалилась Белль, покинула ее. Энергия, прежде толкавшая вперёд, разом иссякла. Мария устало провела ладонью по лицу и села на первый попавшийся стул. Антуан испуганно смотрел на неё. — Ты больна? — Вот ещё. — Взгляни на себя. — Пф, тут и смотреть-то не на что, — она все же кинула молниеносный взгляд на зеркало. Округлое личико очаровательной куртизанки превратилось в застывшую обрюзгшую маску. Тошнота снова поднялась до самой гортани. — Антуан. — У нас тут нет врача, кажется… — Антуан, я беременна. И без того огромные глаза француза расширились до предела. Об изменах Белль он не знал, а потому решил, что ребёнок принадлежит ему. Хотя, почем ей знать? Может, и вправду… Дверь стремительно распахнулась. Падишах, не привыкший к тому, чтобы предупреждать самостоятельно о своём появлении, неторопливо вошёл и остановился в центре комнаты. Белль с беглым интересом осмотрела мощную фигуру османского султана. Все эти дни она упорно старалась не пересекаться с ним, ибо была уверена в его презрительном отношении к женщинам подобного рода. Но если он сам решил зайти на огонёк, то почему бы и не исследовать его хорошенько? — Ваше величество? Чем можем вам помочь? Махмуд медленно повернул к ней одно только лицо, с отразившимся на нём изумлением: женщина посмела заговорить с падишахом первая? Белль устало улыбнулась. Ей до ужаса надоели все мужчины мира с их высокомерием и заносчивостью. Султан в замешательстве хмурил выразительные брови, не зная, стоит ли отвечать? Дерзкая девчонка так походила на дочь Али-паши, одновременно была будто совсем другой. Это она придумала и провернула весь план по разрушению семьи Монте-Кристо? То же округлое личико, нежнейшие лепестки губ, но глаза…. глаза, горящие огнём отчаяния и ненависти, заставили сердце Махмуда сжаться, как от сильного укола. — Можете, полагаю. Ваше имя Белль, верно? — султан склонился перед застывшей девушкой и на европейский манер поцеловал ей руку, — Я преклоняюсь перед вашим гением, сударыня. — Для друзей я Мария, Ваше Величество, — кокетливая улыбка скользнула по потускневшим было губам красавицы, — Благодарю вас. Вы знаете, вероятно, мою историю? Могла ли я оставить этого человека безнаказанным? Разумеется, женщинам не пристало защищаться, но… — Граф поплатится за то, что посмел пренебречь столь удивительным созданием. Вы не похожи ни на одну женщину, что я видел. Позвольте, — Махмуд вдруг взял раскрасневшуюся и потерянную амазонку под руку, — Вы не составите мне компанию? Прогуляемся по берегу? Или выпьем кофе? Заодно расскажете мне, как сильно вы ненавидите этого восставшего из ада тосканского графа. Ибо я ненавижу его, пожалуй, чуть меньше вашего. Антуан молча проводил любовницу и падишаха, ни единым жестом не выразив удивления или упрёка. Он видел, каким светом наполнились полные боли и тоски глаза Белль, и это показалось ему предвестником агонии. Он чувствовал, как с каждым днём Мария подходит все ближе к концу, уверенно шагая в пропасть. Для Томаса или Махмуда Монте-Кристо был никем, иллюзией, лощеной перламутровой статуей без души и сердца, вместо живительного вздоха умеющей лишь взмахивать тяжелыми ресницами, да ужасно улыбаться. Для Белль же граф был центром ее мира. Сначала она добивалась его благосклонности, потом теряла голову от любви и счастья, затем от неразделенной любви, и закончилось все сокрушительной ненавистью. Вероятно, она и забыла, как это — жить какими-то иными желаниями и мыслями. Что ж, если султан решил развлечься с помешавшейся на мести очаровательной куртизанкой, то им с Томасом это даже на руку. Белль отвлечется от тяжелых мыслей и ничто не помешает ей довершить начатое. Сейчас же Антуану ничего не оставалось, кроме как отправиться на поиски Томаса. Здесь, на острове, они будто избегали общества друг друга. Каша, которую заваривали с азартом и надеждой на светлое будущее, оказалась горьковатой на вкус. Начать с того, что Антуан был шокирован рождением виконта. Убивать семейного и горячо любимого женой человека не входило в его планы. Дюппе собирался избавиться от сурового властителя-самодура, ведущего праздный и разнузданный образ жизни с одной из наложниц османского правителя. Вторым потрясением для него стала рассказанная Махмудом правда о чистоте и святости графини. Как, разве она не из тех женщин, что можно выгодно купить? Нет? Более того, супруги искренне любят друг друга… Томасу, выросшему в атмосфере великосветского разврата, было глубоко на это все плевать, но Антуан, тот Антуан, что всю жизнь боролся за каждый кусок хлеба, торговал своим телом и выслуживался, этот самый Антуан верил в любовь. Мало кто знал, что его родители были искренне привязаны друг к другу, а отец вовсе не бросил мать, его убили в пьяной драке. Дюппе ещё помнил, как долго плакал, худенький, в истлевшей грязной рубашонке. Ему казалось, будто он выплакал целый океан слез, но его мать, Сьюзен, плакала еще дольше. Боль от потери близкого человека ничуть не теряла своей свежести с годами, наоборот, широкая длань времени стёрла все негативные штрихи образа французского матроса из сознания его сына, отчего эта смерть в пьяной потасовке казалась Антуану почти мученической. — Том. Опальный сын небезызвестного герцога был сейчас менее всего похож на отца. Бофорт-младший сидел на стуле, положив оба локтя на стол и закрыв усталое лицо руками. От толкавшей его деятельную натуру вперёд патетики не осталось и следа. Султан Махмуд был здесь, среди них, смертных разбойников. Со дня на день он избавится от графа, а им не придётся даже пачкать руки. Но эта мысль не приводила в привычный восторг, а наоборот, отдавалась запоздалой болью в переносице. Предстоял грандиозный скандал со слезами и причитаниями албанки, злобным визгом дьяволицы Белль, с публичными объяснениями… — Том, Белль беременна. — Что?! — И… Кажется, она приглянулась этому турку.