Маяк

Наташа злится, она чувствует, как ярость лишает её способности мыслить здраво. Позволяет гневу пойти волдырями, нарывами на коже и сердце. Сердце, что билось испугано, в страхе, пока не увидела его в том переулке. Сердце, что вновь смогло качать кровь на полную, нормально функционировать и не тревожить резкими скачками её, безупречного агента, у которого всё всегда должно быть под контролем. И захлопнулись клапаны, когда он отгородился стеною, возвёл барьеры и пресёк любые попытки поговорить. Она приходит в тир, потому что не знает, как иначе справиться с этим. Агрессия не залатает дыры, не зашьёт, не исцелит. Но позволять гневу себя съедать заживо она тоже не может. Стреляет по мишеням в надежде совладать с собой. Вернуть подобие контроля, выдержку и снова вспомнить, каково это — быть хладнокровной. Каково держать голову высоко поднятой, не понурой, каково дышать спокойно и проживать каждый день, не думая, где он и что с ним, не думая, не представляя, не давая ход мрачным мыслям, а что если?.. Что если они не смогут, и Клинт окончательно утонет в горе? За ним следом на дно пойдут Тор и Стив, и от неё самой останется безликая оболочка, пустая. Он был холоден с ней. Останавливал её порывы, предугадывая их, обгоняя её на несколько шагов, будто знал точно, что она предпримет. После одного из собраний — с Клинтом было что обсудить — она не смогла больше играть в безразличие и потянулась его обнять. Смаргивала проклятые слёзы, что порядком ей надоели за всё время, что она оставалась в неведении. Он застыл, позволяя себя обнимать. Стоял на месте, а она давила хрипы и всхлипы, потому что даже так чувствовала, как дышит он, как сердце бьётся в груди, как оно стучит о рёбра. Он живой. Господи-боже, живой, и это больше всего, на что она могла надеяться. Она нашла в себе силы отстраниться первой. Посмотрела на него и впервые не смогла прочесть, разгадать, что не так, почему закрывается, убегает от неё. Держит дистанцию. Выстрел выходит несколько нервным. Романова, возьми себя в руки, сколько ещё это будет продолжаться? Бесполезно. От шеи по телу ползёт мерзкая дрожь. Дрожь, что проникает под кожу, обездвиживает, ослабляет. К локтю, по венам, а там и к кисти, сжимающей пистолет. Он даже не взглянул в ответ. Уставился в окно демонстративно. Этого достаточно — руки уже трясутся. — Пойдём отсюда, — раздаётся рядом. Широкая ладонь ободряюще сжимает плечо. — Наташа, хватит. Уверенность в голосе Тора ведёт за собой, и мысли не возникает ослушаться. Он прав. Хватит мучить себя. Хватит жить в иллюзиях, что она вернётся к прежней себе, когда с первой встречи, когда у Клинта дрогнула рука, она пропала. Она потеряла (обрела) опору, она больше не стояла на ногах твёрдо. Тор участливо ставит перед ней чашку кофе. — Я знаю, тебе тяжело, Нат. Он никогда не был как рыба в воде, если дело касалось задушевных разговоров, но что-то неуловимо изменилось, раз они все держались друг за друга, цеплялись за те остатки души, что никак не уходила, оставаясь словно в насмешку. За человечность, которой довольно будет искры, чтоб сгореть дотла и не воскреснуть больше. — Всё сложно, Тор, — признаёт она и смеётся, это даже не смех — карканье вороны, придушенное, надрывное. Тор отрывается от чашки и вскидывает взгляд на неё. Наташа захлёбывается болью, что в концентрированных дозах растворилась в светлых радужках. — Ты думаешь, мне это чуждо? — убито, раздавленно выдыхает он. — Иногда слово «сложно» и близко не описывает то, что тревожит, гложет, что разносит внутри всё взрывной волной. Я знаю, — добавляет практически беззвучно. — Я знаю, Наташа. Наташа осознаёт, что они все — тени, фантомы, погребённые под собственными страхами, сомнениями, придавленные горечью утраты и нестерпимой потерей. И Тор — больше всех. Ей хочется его поддержать, но она молчит. Запас её красноречия и истончившейся надежды, хиленькой веры был на пределе ещё со Стивом, что уж теперь говорить? — Вместо того, чтобы тонуть в жалости, поразмысли об этом в другом ключе. Он жив, и ты больше не будешь мучиться от неизвестности. Он жив, Наташа, — повторяет Тор и отворачивается, чтоб справиться с эмоциями, что вновь захлестнули. — И он рядом, — продолжает, вонзая иглы всё глубже в раскуроченное, больное сердце. — Пусть отгораживается, пусть замкнулся в себе, но он рядом. Перед глазами — кинолента воспоминаний, и кадры чертовски быстро сменяют друг друга. Они приходили в себя после миссии, которая изрядно их потрепала. Пили с горла по очереди, передавая бутылку. Наташа пьянела куда медленнее Клинта в силу ускоренного метаболизма, но её вело лишь от него, от непринуждённости и беззаботности, от возможности свободно вздохнуть, положить голову ему на плечо и почувствовать себя в безопасности. Она вела по его руке пальцами, рассеяно, туда-сюда, чувствуя участившийся пульс. — Таша... — сипло прошептал он, останавливая её. — Разреши мне. Я не так уж много прошу. Я просто... Я просто целиком и полностью — в тебе. Не принадлежу себе больше. И едва ли буду. Клинт не дал договорить. Усадил её к себе на колени и поцеловал, зарываясь рукой в волосы. И тормоза слетели, отговорки исчезли. Они знали оба: они лишь друг для друга, и сопротивляться вечно не смогли бы. — Обещай мне, что мы будем друг у друга всегда. — Обещаю, Нат. Я тебе обещаю. Маски спали, и неприкрытая честность, потребность плавила мозг, превращала кости в желе. Она поцеловала снова — ей нужно было к нему, ей нужно было стать ближе. Он неразборчиво что-то хрипел, и от этого ехала крыша. Я тебе обещаю. Обещаю. Клянусь. Я клянусь, Клинт, ты меня не потеряешь. — Ты словно заснула с открытыми глазами. Замечание Тора возвращает в реальность. — Спасибо тебе. Только ты тоже, — прочищает горло. — Ты верь тоже, ладно? Он улыбается слабо в ответ и, будто убедившись, что она в порядке, оставляет её одну. И Наташа вдруг понимает: Тор прав на все сто. Он прав, и она не смеет раскисать. Она вернёт его. Она обещала, что будет на его стороне, будет с ним, даже если... Я тебе обещаю, Клинт. Мы будем всегда, и ты вернёшься. Ты поймёшь. Ты ведь тоже мне обещал.