Everything it's too much

      Яркие вспышки софитов, от которых впору прятать остекленевшие голубые глаза, — или хотя бы прикрыть трогательно их обтянутой в красную ткань ладошкой, мужчины ведь так это любят, — оглушительная волна из хлопков, поклон, выключение света, занавес, стук её каблуков, тридцать два шага до гримерки и подсчет присланных цветов вместе с деньгами. Сколько раз эту процедуру Эллука проходила в этом злосчастном месте? Когда этот порочный круг успел замкнуться вокруг нее плотным кольцом из постоянства и дикой нужды в средствах? Два года назад она еще планировала устроить тихую мирную семейную жизнь с Кириллом и Ириной, обстроить свой собственный угол и пустить где — нибудь корни среди огромного, бескрайнего, страшного мира. Но, увы, о таком мечтать перестают девочки лет в восемнадцать, а Эллуке далеко уже не восемнадцать — розовые очки стоило разбить самой, нежели дать это сделать её золовке, поставившей всю семью Клокворкеров под удар. Что ж, Ирина свое получила — брат теперь был в её безоговорочной власти, на Эллуку повесили кучу долгов, а Кирилл, Господи, его ей было жаль больше себя самой, остался наедине с настоящим чудовищем, когда — то давно его и отправившим в больницу для душевно больных. Что оставалось ей из этого всего? Отправлять деньги Кириллу на лечение, оплачивать оставшиеся за душой долги и пытаться держаться за подвернувшееся хорошее место. Благо, в юношеском возрасте Эллука обнаружила, что очень даже хорошо поёт. Она была благодарна Лай Ли, что та, будучи второй главой кабаре после её отца, дала ей шанс выступать на сцене. Отцу Лай было главное лишь то, что сама Эллука приносила своими певчими выступлениями достаточно хорошие деньги, а прибыль помогала закрыть ему глаза на испорченную финансовую историю. Сегодня приходилось готовиться усерднее обычного — хозяин сказал, что прибудет их потенциальный инвестор с сыном, и что Эллуке нужно будет особенно постараться с развлекательной программой. И хоть Чирклатия не желала прикладывать каких — либо романтических усилий в данный вечер, у неё не осталось выбора. Затянутый корсет, алое платье с пышной юбкой, собранные в высокий конский хвост с выпущенными прядями светлые волосы, бардовая помада, темно — карминовые чулки на подвязках и — у неё самой всегда рябило перед глазами от избытка красного в отражении зеркала, но цвету страсти на работе отпускать её было не дозволено — и туфли на высоком каблуке. Образ безоговорочно кричащий, яркий, все, как любит Милки, подбирающая ей костюмы перед выступлениями. Занавес туго закрыт, через него не увидишь ни единого гостя — так спокойнее. Эллука не хотела видеть своего будущего собеседника раньше назначенного времени. Музыка медленно заиграла в зале, люди рассаживались по местам, а их пианист ненавязчиво наигрывал Синатру и его же словами подпевал себе; развлекая пришедших. Эллука выдохнула. Её выход должен был быть ровно через пять минут. Рёв двигателя Dodge Charger 1975 года разносился эхом по улицам и закоулкам вечернего Чикаго. Автомобиль стремительно нёсся по дороге, а его водитель тем временем умудрялся еще вести по телефону с кем-то оживленный диалог. Одной рукой Иллоте ловко орудовал рулём, хоть мужчина и не был первоклассным водителем, получалось у него это довольно умело, другой же он придерживал закуренную сигару. Семейство Веномания последнее время старалось нарастить своё влияние в городе, потому любая возможность обогатиться или поднять авторитет была как нельзя кстати. Спешное вождение было не ради позёрства — глава семьи опаздывал на представление в одно кабаре, на которое у Веномании были коммерческие планы. Заведение пользовалось популярностью за счёт выступающих там людей, да и по словам посетителей готовили там отменно. Оно могло принести Иллоте немалую прибыль, но верить на слово он не любил, а до начала представления оставалось всего несколько минут. Поддав скорости и сделав пару тяг, мужчина повернул голову и обратился к сидящему на заднем сидении юноше. «Смотри и учись сын, сегодня ты увидишь как делается бизнес» — произнес он с ухмылкой и вновь уставился на дорогу. Сатериазис же слова отца решил проигнорировать, так он делал на протяжении всего пути. В любое другое время парень с удовольствием слушал бы байки и нравоучения старика, но не сегодня. С безжизненным взглядом он наблюдал: как грязный от выхлопов автомобилей снег разлетался в разные стороны и как парочка бездомных в одном из закоулков грелась у костра, разведенного в мусорном баке. Поистине омерзительно зрелище, которое приходилось видеть в один из самых холодных месяцев каждый год. Зима — самое ненавистная пора для Сатериазиса, а праздники в этот период для него полная бессмыслица. Проезжая мимо магазина, украшенного гирляндами и ветвями ели, юноша зло фыркнул и скривил лицо, будто смотрел на нечто безобразное. Не выдержав этой праздничной показухи, он прикрыл глаза, надеясь уснуть, чтобы не видеть всего этого. Но его планам не суждено было сбыться, ведь резкое торможение автомобиля давало понять — они были на месте. «Выходим» — раздался голос водителя, а затем и звук открывающийся двери переднего сидения, за которым последовал хлопок. Неохотно отворив глаза, Сатериазис покинул автомобиль. Ему совсем не хотелось что-либо делать в подобном состоянии, но отцу было на это наплевать. Иллоте быстрым шагом направился к входу в кабаре, а его сын пару мгновений разглядывал довольно простую, но практичную вывеску с ионовой подсветкой, на которой было название заведения. «Хоть не слащаво украшено и то радует…» — подумал Веномания младший и вошел вслед за отцом в кабаре «Левианта». Эллука не считает как другие артистки секунды про себя перед открытием занавеса — она излучает полную уверенность в себе и возносящей её музыке, пианисте, подбадривающе глядящем на розу их вечера, и оттого ритм её движений дик, но прост — она чуть двигает бедрами в момент начала переключения пианино на тромбон, откидывает закрученные светлые пряди на оголенную спину и щелкает пальцами себе в такт — ей нет нужды придерживаться правил и рамок на сцене, в то мгновение, когда начинает играть музыка, границы сами собой исчезают. Для неё остается только слепящий свет сафитов и гул собственного сердца в ушах, бьющегося в такт музыке. Мир вокруг лишь только в этот вечер смог пробить её непроницаемую стену отчуждения артиста от публики непревзойденной праздничной атмосферой — в воздухе будто искрились пузырьки шампанского, золотистый свет ласкал и заливал собой занятые людьми во фраках столики, обтянутые специальными красными скатертями, везде слышался смех и неторопливая возня среди публики: вроде оброненной вилки или поспешных извинений официанта. Эллука старалась никогда не смотреть на гостей, занимавших главный балкон с самым лучшим видом на сцену — так она спасала себя от лишнего влияния наблюдавшей за ней человеческой натуры. Но сегодня день был и вовсе необычный — рождество сидело у всех на носах, свесив свои полосатые красно — белые ножки из леденцов, и это, пожалуй, стало ключевым в настроении протеже отца Лай, вынужденной (лишенной выбора) развлекать людей усерднее обычного. Здесь либо слушаешься босса сверху, либо с небольшими пожитками в два чемодана остаешься выброшенной на улицу — третьего не дано. Щепотка страсти, легкая толика вульгарности, перетекающая в абсолютную сдержанность — за это выступления Эллуки считали наиболее колоритными, чем в более прославленных кабаре Чикаго. Ей подобное льстило, но она выступала не для мнимого восхищения окружающих, что вы — у неё цель всегда была оправдываемой средствами её достижения, а главная подоплека всего происходящего подогревалась благородством, не иначе. Чувства поймать сыночка богатого папика в свои сети, увы, в ней сыскать пытались, да так и не нашли. Эллука наконец осмеливается поднять глаза на него, затаившегося в тени отца, и перед окончанием первой песни она задерживает на миг дыхание, пророняя последнее «friends…» будто оглушенно. С ней такое было впервые. — Это звезда нашего шоу. Красавица, правда? И поет отменно, как видите, — отец Лай не переставал Чирклатию нахваливать, пока внимание отца Сатериазиса, как и его самого, все равно было приковано к ней — ведущей программу и улыбающейся спокойной, блаженной улыбкой, как истинный дух рождества, застрявший в обтяге кроваво — алого, пышной юбкой спускавшегося до начала кромки чулок. — И приносит денег больше всех этих, вместе взятых, оболдуев, — широкий, размашистый жест ладонью, обводящий остальную труппу, прячущуюся за кулисами. Лай тихо усмехается, хотя глаза её гневно блестят — отец всегда судил всех по тому, сколько доходов они ему принесут. И она была не исключением. Эллука опускает глаза. Пушистые светлые ресницы холодного оттенка хорошо скрывают удивление, хотя ему в пору дать о себе знать. Уголок губ артистки дергается в сдержанной улыбке — знакомое теплое чувство трепета у неё уже возникало много лет назад, о котором она уже успела и подзабыть. И вот опять. Снова. Запах искристого шампанского пьянит, а свет становится в сто крат мягче. Эллука незнакомцу с глазами цвета аметиста улыбается. Зайдя внутрь заведения, Сатериазис не был разочарован. Помещения не были украшены слащавыми рождественскими украшениями и не мозолили глаза яркими цветами. Облегченно вздохнув, юноша проследовал дальше вглубь заведения, стараясь не отставать от отца. Чем дальше они продвигались, тем отчетливее становилось пение какой-то девушки, а это означало то, что представление уже началось, и Иллоте с сыном слегка припозднились. Веномания старший явно был раздражен этим просчётом во времени, потому заметно ускорил шаг, а Сатериазису ничего не оставалось как проследовать за ним. Заняв места, которые так заботливо предоставил хозяин заведения, Иллоте начал с ним беседу касательно условий договора об инвестировании и лишь изредка поглядывал на певицу в алом платье, которую мистер Лай так нахваливал ненароком. Что касается юноши, то пение девицы слегка приподняло его настроение, от чего даже пестрый наряд, который у Сатериазиса ассоциировался с костюмом Санты — Клауса, раздражал не так сильно. Невольно с уст юноши сорвалось  — Да, поет хорошо… Краем глаза Веномания старший заметил, что слова сына заставили господина Лай ехидно ухмыльнуться. Под конец представления юноша решил оставить отца и хозяина заведения наедине, так как сейчас их дела его не волновали. Добравшись до барной стойки, Сатериазис достал из кармана пару зелёных банкнот, слегка скомканных из-за небрежного отношения, и бросил их перед барменом. — Ром, будьте добры… — чётким голосом произнёс юноша, а после принялся массировать виски, которые начали побаливать от шума в заведении. Она подсаживается к нему незаметно, будучи заметной для всех — они у стойки, как у всех на ладони, и каждый гость способен поближе рассмотреть алые складки её платья. В них терялся свет от высоко висящих люстр, золотистым покрывалом спускаясь ближе к чулкам. Эллука подсела изначально промочить горло, хоть и не любила алкоголь, но у неё выдался недолгий перерыв, пока выступали гимнастки, а из — за нежданной простуды горячительные напитки становились для неё в эти короткие, емкий пятнадцать минут настоящим спасением. Заметила она Сатериазиса уже когда бармен не без улыбки протягивал ей бокал, наполненный коньяком. Достаточно крепко, но недостаточно, чтобы опьянеть — больше одного стакана в ход не шло. Эти глаза — голубые, из — за все того же освещения кажущиеся более светлыми, чем есть, рассматривали если без любопытства, то с желанием завязать беседу. Эллука не привыкла этого делать в редки периоды отдыха, чтобы особо не напрягать связки, но сегодня день чудес и сдвигов в её внутреннем расписании, не забываем об этом, поэтому Чирклатия, покачивая янтарную жидкость в бокале, заводит беседу первой. — Вам понравилось? Он смотрит на неё несколько недоуменно. Эллука непонимание сразу же сглаживает. — Мое выступление. Вы смотрели его куда пристальнее, чем человек, приехавший с вами, поэтому я осмелилась предположить, что оно вам понравилось, — жидкость отправляется под конец монолога в рот, однако от Эллуки почему — то после пахнет корицей, а не дорогим алкоголем. Может, стойкие духи? — Вы выглядите одиноким, когда пьете один. Поэтому пока 15 минут еще не кончились, мы можем с вами поговорить. Знаю, вы, возможно, постараетесь отказаться, но не все певицы так глупы, как могут показаться на первый взгляд, — губы, очерченные червонным, выгибаются в улыбке. Счет идет на минуты, но её интерес либо этот человек потушит окончательно сейчас, либо — к несчастью для неё — раздует еще больше. Такие вещи Эллука привыкла решать сразу, ведь она умеет ценить время. А свое потраченное время на кого — либо — тем более. Попивая ром и думая о своём, Сатериазис уходил всё дальше от этого мира, полного суеты и предпраздничного настроения. Даже подсевшая к нему Эллука, так вроде звали эту девушку, не вызвала никакой реакции, но затем парень услышал знакомый женский голос, который вернул его на землю. «Чего ей за кулисами не сидится…» , — подумал Веномания и тяжело вздохнул. — Неплохо поёте, — кратко ответил юноша, явно не желая заводить беседу, но, похоже, дело к этому только и шло. Вот почему именно сейчас, когда у Сати нет настроения, к нему подсаживается милая девушка? В обычной ситуации он был бы не прочь поболтать, но сейчас всё иначе — весь её вид раздражал. Юноша прекрасно понимал, что это из-за её платья, в котором Эллука больше похожа на елочную игрушку, да и запах корицы, который явно исходил от девицы, тоже трепал нервы Веномания своей резкостью. Не выдержав, Сатериазис встал и, направившись к выходу, слегка раздраженным голосом кинул певице: — Разговор продолжим на улице, слишком уж душно здесь…  Сама атмосфера грядущего празднования нервировала его — Эллука заметила это по пристальному, громко говорящему за хозяина взгляду, вибрирующим раздраженным ноткам и натянутым ответам. Отчего — то у Эллуки сердце не посмело охладеть, напротив — он напомнил ей Кирилла, когда они только встретились, нелюдимого и… Одинокого. Оставалось ровно тринадцать минут и сорок секунд, и лишний раз выходить напрягать свои голосовые связки на улице весьма скверная идея, но Эллука к ним, быть может, успела пристраститься, крутясь в этом заведении, как белка в заводном колесе. За год храбрости для глупостей понабраться она успела сполна. Захлопнув полы красного теплого пальто из овечьей шерсти, Эллука проследовала к выходу, где её ожидал нежелательный для беседы собеседник. Она встала подле него уже на улице, глядя во все глаза на разжигающиеся в темных морозных небесах первые хлопки салютов. Красный. Синий. Зелёный, жёлтый, пурпурный — от них в глазах начинало рябить, но дышать становилось заметно легче. Выйти на несколько минут из душного зала не было такой уж и плохой идеей. — Вы не ошиблись. Здесь и вправду дышится легче, — ладони, спрятанные в кожаную ткань перчаток, бодро заскользили по женским плечам, растирая их. Эллука повернула голову в сторону огромной ёлки, стоявшей посредине центральной площади, между их кабаре и мэрией. Какая ирония. — Я понимаю, что докучаю сейчас вам. Не понимая бы этого, я бы не делала это с таким удовольствием, — Чирклатия выдыхает пар изо рта, устремляя печальный взгляд голубых глаз на Сатериазиса, — Я могу вас понять. После распада моей семьи и потери нормальной жизни я тоже ненавидела рождество. Но потом этот праздник стал для меня началом нового старта — именно в этот день я устроилась работать сюда, когда за душой у меня не было ни гроша. У вас есть семья, сэр? Хотя о чем я спрашиваю, конечно, есть, ведь вы приехали с отцом, — она кидает через плечо слабый смешок, похожий на игривый перелив бьющегося друг о друга хрусталя, — Вы не обязаны любить Рождество для себя именно в той форме, которой оно есть. Полюбите его за то, что стоите сейчас на улице, дышите холодом и можете ощущать снег на собственных ресницах. Мой бывший суженный сейчас находится в больнице и лишён даже таких простых радостей жизни. А они у вас есть. Так что вы — богач во всех смыслах, кроме финансового. Деньгами я не привыкла мерить мир, буду с вами откровенна и честна. Эллука проходит чуть вперед, под арку, украшенную выложенными ветками ели и повешенной омелой над головами приходящих гостей — маленький романтический жест, не лишенный магической силы. Эллука разворачивается и пристально смотрит на гостя, в чьих глазах плещется непонимание. Действительно, какое уж ей дело, обычной певичке, что у него творится сейчас на душе? — Рождество — время чудес, mon cherie. Быть может, и ваше вас сегодня найдет. Ладонь в перчатке ненастойчиво гладит его по налившейся краснотой из — за холода щеке, напряженно дергающуюся от накатившего раздражения. Эллука эту же щеку целует, похлопывая по ней после. — Найдите это же чудо и для своего сердца, сэр. Чирклатия смотрит на часы, висящие над входом, бросает прощальный взгляд на площадь и уходит обратно в обитель музыки, людского говора и льющихся рекой спиртных напитков. На щеке Сатериазиса остался такой же прощальный отпечаток от её бардовых губ с запахом вишни, какой она унесла вместе с собой. Холодный зимний воздух наполнял грудь юноши, тем самым позволяя дышать легче. Боль в висках постепенно угасала, но звуки фейерверков, которые, как назло, запустили именно сейчас, вновь разожгли её. Так называемое «новогоднее настроение» все никак не приходило, а лишь наоборот отдалялось от Сатериазиса. Будто два однополчаных магнита, парень отдалялся от праздника, а тот, в свою очередь, не давал даже намека на радость в предновогодний рождественский оптимизм. Через некоторое время на улице появилась девушка в красном пальто. Наблюдая за разноцветными огнями, которые разваливались на мелкие частицы прямо в небе, Веномания уловил всё тот же ласковый голос Эллуки рядом с собой. Не отрывая взгляда от неба, юноша внимательно слушал речь девушки и неохотно признавал то, о чём она говорила. Ему было неприятно вникать в смысл рождества, а история из жизни Эллуки лишь усиливали раздражение. В один момент просто хотелось прокричать, насколько она не права и уйти, стиснув зубы, но, как будто предотвращая это, девушка поцеловала его в щеку. Озадаченный этим действием, Сатериазис ничего не смог ответить и лишь проводил певицу взглядом до входа в кабаре, а сам остался на улице. На лице юноши появилась лёгкая улыбка, а рука потянулась к месту поцелуя. С уст случайно сорвалась одна единственная фраза: — Может, всё не так уж и плохо… Ближе к самому закрытию Эллука чувствовала себя так, будто по ней целый день бегали назойливые журналисты, топтали её своими маленькими ножками и осыпали целой кучей двудонных вопросов. Однако подобного, слава Левии, не происходило, так что она уже, во всю собираясь, предвкушала горячий домашний кофе и наполненную не менее горячей водой ванну. Похоже, её планам не суждено было сбыться, а если и так, то не в изначальной форме фантазий, преследующих своим духом Эллуку с самого начала дня. На выходе из кабаре Сатериазис ждал ее с букетом темно — индиговых роз и застрявшим пряничным человечком между ними.