Случайность - касание судьбы

      Не предвещающий ничего хорошего праздник приближался, а я постепенно начинал паниковать. Оставалось два дня, впереди выходные, а мне надо было что-то придумать с подарком, да и выбраться куда-нибудь. После того, как Дазай, словно невзначай, отвлечённо, не акцентируя на этом внимание, потрепал меня по волосам, я не выходил из дома и тупо размышлял, что же делать. Чувствуя себя размазано и апатично, я старался найти самый простой выход из сложившейся ситуации, но лишь осознавал свою трусость и продолжал ждать чего-то, что обязательно, как мне казалось, должно было произойти. Какое-то тягостное чувство не давало покоя.       Я размышлял о том, что, по сути, жутко одинок. Раньше это чувство никогда не угнетало и не оставляло после себя пустоты и горечи. Буквально год назад я, скорее всего, даже не подумал бы о таком. Но сейчас, осознавая, что, захлебнись я собственной рвотой на полу своей же комнаты от глупого передоза снотворным, — никто бы и не заметил, мне становилось отчаянно грустно. Было бы больно только матери, она бы остаток своих дней ходила к моей могиле, принося белые глицинии, потеряла бы сон, если б у неё вообще остался смысл жить после этого. Одногруппники забыли бы обо всём этом через месяц. Доктор Мори бы просто выкинул мою карту или спрятал её в свой огромный старый ящик на чердаке — может приводил бы в пример своим пациентам, пытаясь их запугать.       Что бы сделал Осаму? Я не мог представить ни одной возможной реалистичной его реакции. Может он, узнав об этом, просто ответил бы: «Ясно», — а затем пошёл в то самое кафе и выпил стакан джина за мой упокой. Или же рассмеялся, словно это какая-то глупая шутка. Ему бы было так же плевать? Или эта новость заставила бы его сердце хоть немного дрогнуть, ощутить эмоции грусти или же разочарования? Я очень плохо его знаю, да и виделись мы всего три раза, в один из которых я наорал на него и в страхе сбежал.       Поверхностные знания по психологии говорят мне о том, что я сам должен нести ответственность за свою жизнь на своих плечах, надеяться на себя, но разве я действительно способен на это?       За запотевшем стеклом медленно кружился снег, небо было чистым и глубоким, далёкие просторы бесконечной синевы стирали все сомнения и переживания.       Проснулся я с уверенностью в том, что обязательно сделаю то, что должен, и даже более того — постараюсь сделать это хорошо. Вдохновлённый не пойми откуда взявшимся предчувствием чего-то хорошего, я не спеша умылся, оделся потеплее, приготовил небольшой завтрак (что было крайне несвойственно мне). Взял пустую сумку, с которой иногда ходил в универ, и направился на улицу. Куда идти и что покупать я пока не придумал, просто спокойно шагал по свежему снегу.       День был безветренным и хмурым, на небе сгустились серые облака, а вдали горизонта виднелся голубой просвет, но солнце никак не могло выглянуть. Я раздумывал, что же является хорошим подарком. То, что может быть полезно, имеет какой-то символизм или же заставит человека вспоминать о ком-то, поглядывая на подарок? Не знаю. Может что-то, что просто заставит улыбнуться? Или же, какую бы херню я ни купил, важен сам смысл проявленного внимания?       По дороге я набрёл на книжный магазинчик в подвальном помещении. Потёртая вывеска, покрывшись ржавчиной по краям, со стёршейся белой краской банально гласила красной надписью: «Книги от Сью». Недолго колеблясь, я потянул дверь за ручку, но она не открылась. Затем я посмотрел на надпись за стеклом, где мелким шрифтом от руки было написано: «От себя». На мгновение почувствовав себя жутко глупым, я толкнул дверь и со звоном дверного колокольчика зашёл в помещение. Свет был тусклым, всего одна лампочка освещала длинные стеллажи со множеством книг. За маленьким деревянным столиком сидела пожилая женщина в очках с круглой оправой, от очков красные нити тянулись за её спину, тёмные волосы вьющимися и чуть спутанными прядями лежали на плечах, а ближе к корням проглядывала седина. — Добрый день, — вежливо поздоровался я. — Здравствуйте, — женщина как-то устало и нехотя отвела взгляд от книги, что держала в руках. — Что-то подсказать, молодой человек? — спросила она, как спрашивает, наверно, каждого вошедшего, потому что так нужно. — Нет, спасибо, — коротко ответил я и прошёл вглубь магазина.       Совершенно разные книги красовались на полках в ожидании того, что их кто-то купит. Некоторые покрылись едва видимым слоем пыли, а какие-то светились новизной и манили яркими обложками. Я оглядел стеллаж с классикой, но как-то ничто не привлекло моего внимания. Прошёлся вдоль других отделов. Названия мелькали перед глазами, имена авторов всплывали в памяти, как что-то давно ушедшее и нереальное.       Я пытался прикинуть, что бы было интересно прочитать этому странному суициднику. О его предпочтениях я знал ровным счётом ничего, так что было бы глупо, купи я книгу, которую он уже читал, или же творения автора, которого он терпеть не может. Стрёмно было выбирать, и в итоге я остановился на том, что дарить книгу в целом плохая идея, особенно человеку, которого ты не знаешь. Вот только уже при выходе я приметил на круглой стойке разные блокноты. Это показалось мне идеальным выходом, ведь он же учится на журфаке, вероятно, много пишет. Это бы было и полезно, и нужно — наверное, тем более, этот подарок не имел какого-то скрытого смысла или подтекста. Недолго думая, я взял толстый блокнот в сделанной под кожу обложке — простой до банальности, но выглядящий устаревшим. Я действительно мог представить себе Осаму, записывающего в него что-то, и это бы не выглядело слишком официально или элитно — просто и обыденно.       Подойдя к женщине на кассе, я положил выбранный блокнот на стол и спросил, сколько с меня. Она назвала цену, я оплатил покупку и, кинув купленное в сумку, покинул магазин.       Остатки дня утонули в бездействии и ожидании. Моё сознание вторило: «Оставь это всё, забудь, так ли важно для тебя быть значимым? Так ли значимо для тебя само словно «важность»? Нет ведь в мире ничего значимого, нет ничего вечного и по-настоящему ценного. Всё это пустое и шаткое, твои надежды хрупкие, твои мечты несущественны, ты сам словно несуществующий. Ты сам словно неживой».       Мой взгляд, устремлённый сквозь белый ровный потолок. Я видел через стены, далеко и нереально. Я представлял небо, усеянное миллиардами звёзд, представлял себе нашу планету относительно вселенной, относительно нескольких галактик. Я пытался представить бесконечность и осознать невозможное. С детства меня пугал тот факт, что пространству нет края. Я спрашивал: «Как же так?», в моей голове не укладывалось понятие бесконечности, так же, как и понятие «ничего». Я думал, что ничего — это когда пусто. Или когда темно — но нет же, если человек говорит, что в комнате «ничего» нет, он подменяет значение самого слова, ведь в комнате есть стены, на этих стенах есть краска или обои, есть потолок, фундамент, пол. Это уже что-то. Даже когда темнота покрывает всё пространство, я могу сказать: «Темно» или «Я вижу черноту» — это что-то. А вот именно «ничего», как это? Если умирает человек, когда его сознание гаснет, и мозговой процесс останавливается, он ощутит напоследок, каково это — «ничего», сможет это осознать?       Время от времени возвращаясь к этим мыслям, я впадаю в отчаяние. Мне кажется, что я настолько ничтожен, что в целом весь род людской настолько алчен и эгоистичен, что не понятно, как люди до сих пор существуют. Как некоторые живут себе спокойно, не задаваясь такими вопросами? Как простое признание в любви или букет цветов способен вызвать на лице женщины улыбку? Как это — счастье? Моментными вспышками оно поражает сознание, и человек радуется, человек по-настоящему живет. Возможно ли удерживать это состояние на протяжение долгого времени? Вряд ли это так, хотя некоторые люди придерживаются этого мнения.       Время близилось к полуночи, я сам не заметил, как постепенно начал засыпать.       Коридоры старого кирпичного здания, поросшие мхом, вились впереди. Я шёл босиком, неуверенно, холод пронзал тело, заставляя дрожать, но я не останавливался, всё шёл, сам не зная куда. Свет лился с потолка, не пойми откуда, ведь потолок был таким же старым и заросшим мхом, как и эти давящие стены. Коридор узкий и длинный, под ногами вода и камни. Я ступаю по инерции, словно ведомый кем-то. Мне кажется, что в итоге я найду что-то важное, что в конечной точке что-то особенно ценное, уготовленное только мне. Но, спустя, как казалось, вечность, я выхожу к окну, овальному сверху, в стиле средневековых крепостей. Передо мной открывается туманная панорама, я вижу насыщенную зелень где-то впереди, но не вижу земли. Всё снизу заволокло туманом, а небо серое-серое, по-утреннему хмурое, воздух влажный и насыщенный, свежий. Я присаживаюсь на краю, свесив ноги в бездну, и просто гляжу куда-то вперёд, не находя в этой далёкой и глубокой пустоте то, что искал так долго. Зато я впервые чувствую, что всё, что меня окружает — безгранично.       Встал я почти к обеду — сам не заметил, что проспал практически тринадцать часов, но, несмотря на это, ощущал себя уставшим и каким-то даже подавленным. На душе было какое-то тягостное чувство, овладевающее мной, как разочарование. Умывшись и надев свободную футболку, я вышел на кухню. На столе лежала записка, на криво оторванном листе в клеточку: «На работе не дали отгул, вернусь поздно. Не обижайся, отметим завтра. Может ты разнообразишь празднование? Не чахни дома».       Я понял, что вряд ли она сильно настаивала на выходном, скорее хотела поставить меня в безвыходное положение. Может, Мори-сан говорил с ней накануне. Но это не важно, я всё равно не считаю этот день чем-то особенным. Просто наступает следующий год, так удобней считать. Что тут такого? Из-за этого не стоит устраивать праздник. Вообще, я как-то странно воспринимал празднование каких-то дней, ведь считал это попросту поводом отлынивания от работы.       Несмотря на весь свой скептицизм и какой-то внутренний дискомфорт, я сходил в душ, погладил одну из любимых футболок, снял с сушилки удобные серые джинсы с небольшой дыркой на колене, повесил на вешалку с плечиками пиджак, который сложно было назвать чисто классическим и, сам того не осознавая, ждал. Сделал чай, присел на стул на кухне, поджав под себя ноги, согнутые в коленях. Перекусил вчерашним рисом с овощным гарниром, на автомате переключал каналы на телевизоре, как-то и сам не зная, что хочу там увидеть. В итоге оделся, кинул у порога сумку с блокнотом, решил протереть кухонный стол. Около двух часов я слонялся по дому, не зная, чем себя занять. К шести часам в дверь прозвенел звонок. Я с опаской посмотрел в глазок и лицезрел ожидаемого гостя. — Я думал, ты напишешь или что-то вроде того, а не заявишься меня эскортом сопровождать, — открыв дверь, кинул я, изображая раздражение. — Изначально я хотел, чтобы ты решил сложную головоломку, по типу комнат с поисками ключа, а потом подсознательно понял, где я буду тебя ждать. Но это было бы слишком проблематично и сложно, — мечтательно начал вещать Дазай, а затем как-то ехидно протянул: — Разве не принято сначала здороваться? Сам же порицал меня за подобное.       Я устало вздохнул и отвёл взгляд. — Добрый вечер. Что ты имел ввиду, когда сказал, что за меня уже всё спланировано? — Смотря на то, что ты выберешь, — с улыбкой произнёс Осаму. — Можно посидеть в тепле, а можно посидеть на холоде, но узреть потрясающий вид, — он поднял две руки, словно изображая весы, на что я как-то недоумённо расширил глаза. — Ты что, на свидание меня зовёшь, что ли? — вопросительно подняв бровь, спросил я. — Почему же свидание? Я просто предлагаю тебе весело провести время, — чуть склонив голову на бок, он ожидал от меня решения. По его улыбке и выражению лица мало что можно было сказать. — Я бы не хотел никуда идти, — вру я. — Тогда я могу посидеть у тебя, это ещё один вариант, но не из тех, что я предлагал, — его настойчивость меня пугает. — Этого я тем более не хочу. И вообще, тебе нечем заняться в столь праздничный день? — Не люблю спонтанно менять планы, — как ни в чём не бывало, пожимает плечами Осаму.       Я хотел сказать, что никакого отношения к его планам не имею, и вообще, почему меня это должно волновать? Но лишь как-то безрадостно проговорил: — Только оденусь, подожди.       Накинув пальто и повязав на шее шарф, я перекинул сумку через плечо и покинул квартиру, запирая её на ключ. Дазай радостно насвистывал какую-то мелодию. Мы спустились по лестнице и вышли из парадной. На улице была жуткая метель, буквально на расстоянии пары метров ничего не было видно — пепельная белизна заволокла весь обзор, а снег валил нещадно. — Что ж, похоже, остался только один вариант. Пошли, — грустно вздохнув, изрёк Дазай и направился по дороге в сторону универа. — Ты действительно мазохист, если в такую погоду вышел куда-то, — бросаю я, съёжившись от холода. Снег задувало под шарф, маленькие лёгкие хлопья путались в волосах и холодили голову, касались лица, от чего кожу неприятно кололо. — Ещё и меня вытащил. — Но разве не прекрасно? Оно же того стоило, — чуть громче проговорил Дазай, раскинув руки и откинув голову назад, подставляя лицо под падающие снежинки. — Тебе что, семь лет? Снега не видел никогда? — скептично говорю я, глубоко в душе удивляясь, как такое простое событие, как снегопад, может радовать, может вызывать такие искренние эмоции? — Разве только семилетним радостно наблюдать поразительные природные явления? — он звонко рассмеялся. — Красота — она непредсказуема и субъективна, может быть везде и нигде одновременно, в зависимости от твоего угрюмого восприятия.       Я ничего не ответил. Съёжившись ещё сильнее и вдавив голову в плечи в попытке хоть немного согреться, ведомый, шёл за нарушителем спокойствия, сам не зная куда. Было одно предположение, и оно оправдалось. Спустя какое-то время мы пришли к тому же кафе, в котором сидели тогда. Ступеньки перед входом совсем замело снегом. Игнорируя вывеску «Закрыто», Дазай открыл дверь, и мы зашли внутрь.       В зале, как и за барной стойкой, никого не было. Пара свечей потухли, но в помещении было довольно тепло. На подвесных полках в старых подсвечниках свечи догорели до самого основания, стеклись в какие-то странные произведения искусства. На столиках в стеклянных чашечках маленькие круглые свечи освещали зал, отбрасывая подвижные тени от дрожания пламени на стены и потолок, на пол и на сами столики. Осаму так же, как и в прошлый раз, повесил пальто на длинную вешалку, подошёл к барной стойке и окликнул меня. — Чаю, сударь, или чего покрепче? — наигранно вежливо спросил он. — От чая бы не отказался, — искренне ответил я, потому что жутко замёрз. Дазай лишь кинул смешок в мою сторону и начал возиться с заваркой. Как только чай разлили по чашкам, я прильнул руками к тёплой посуде, согреваясь. Пар был пряным и ароматным — он словно согревал душу.       Как-то неосознанно я наблюдал за тем, как тонкие пальцы Осаму, все в пластырях, изящно и лёгко обхватывают чашку. Он медленно подносит её к губам, вдыхая тёплый пар, чуть сдувает его и отпивает немного, прикрыв глаза. Слегка влажные волосы немного вились, обрамляя лицо, а одна прядка прилипла ко лбу, но его это не особо беспокоило. Меня тем более. Сам того не понимая, я смотрел внимательно и увлечённо, пытаясь уловить каждое его движение, но в момент наши взгляды встретились, и он спросил: — Ты чего так смотришь?       Сначала я растерялся. Потупив взгляд, будто начал искать что-то на столе. Но затем решил спросить: — Что у тебя с пальцами? Поранился?       Дазай посмотрел на свою руку, будто не понимая, о чём я, а потом беззаботно бросил: — Да я с бумагой много возился в последнее время. Случайно вышло, вот и порезался в спешке, — вроде бы и не удивительно, ведь я сам несколько раз умудрялся, но не все ж пять пальцев сразу? Подумав, я не стал докапываться с расспросами.       Мы говорили о чём-то. Точнее, Дазай говорил. Рассказывал о том, как переписывали библию, сколько раз, в какое время и как же глупо нынче верить в то, что она едина. Рассказывал интересные вещи об искусстве, много времени уделил музыке. Когда он начал о литературе, я и вовсе забыл, что время течёт. Говорил о восприятии, о том, как, лишь глядя на нотный лист, человек может почувствовать мелодию, узреть её динамику, почувствовать струю звуков, заглянуть, так сказать, в самые недра творения. Я большую часть времени слушал, лишь иногда задавал вопросы или же соглашался со сказанным. Он говорил, как истинный оратор. Такие, в общем-то, незамысловатые вещи он выставлял значимыми и интересными. Я полностью погружался в его рассказ, стараясь уловить каждое слово, был поражён и одновременно восхищён его умением повествования. Какие-то темы касательно того же искусства, к которому я не питал особой любви или неприязни, просто воспринимал, ведь оно существовало в этом мире, как и многое другое, — теперь мне захотелось нырнуть в это с головой. Прослушать кучу произведений, прочитать кучу книг, приблизиться хоть немного к тому огромному количеству информации, что хранил в себе этот человек. Но за это время я не узнал ничего о нём самом. — Ох, я совсем забыл, — резко выпалил Дазай, глядя на часы, — скоро забьют куранты. — В этом нет ничего особенного, — ответил я. Но в момент сам вспомнил, что так и не отдал блокнот. Спокойствие мигом улетучилось куда-то вдаль, и я потянулся рукой к сумке, с опаской, словно, если он заметит, то конец всему. — Это часть всемирного ритуала, почему бы не присвоить его себе? — загадочно проговорил он, встав из-за стола. — Может, музыку поставить? А то ты угнетаешь всю атмосферу своей угрюмостью.       Меня это немного задело, но с другой стороны я понимал, что так и есть. — Я не против, — лишь сказал я, уже держа в руках свой глупый подарок. Дазай достал одну из пластинок, шуршание работающего проигрывателя заполнило комнату, как тогда, но затем появилось ощущение, словно лёгкая морская волна прошлась по полу и снова вернулась в истоки. Комнату наполнило нежным перебором клавиш рояля, звуки казались далёкими и волшебными, такими непредсказуемыми и странными, они обволакивали. Я будто ощутил морской прибой, в момент перед глазами пронеслась картина, как я на огромной глубине, и свет, едва видимый сквозь далёкую толщу воды — он надламывается и извивается, а сам я покачиваюсь с волнами, хаотично, но так трепетно. — Что это? — с интересом спрашиваю я, словно силой вытаскивая себя из ступора. — Дебюсси, один из немногих представителей музыкального импрессионизма, — Осаму кладёт обложку от пластинки сверху на коробку и подходит к столу. — Красиво, — говорю я, действительно поражённый этим странным звучанием. Я никогда не слушал классику, но мне безумно нравилось звучание пианино. — Тебе что, семь лет? — посмеялся Дазай, но затем сразу добавил, — шучу-шучу, семилетний бы точно не оценил, — он улыбался спокойной умиротворённой улыбкой, его глаза смотрели на меня с теплом и какой-то нежностью. Я подумал, что это плохой момент для этого, но всё же: — Держи, это тебе, — неуверенно промямлил я, протянув ему блокнот. Чуть приподняв брови, он в удивлении забрал из моих рук подарок и осмотрел его с разных сторон. Открыл, перелистал страницы, провёл по одной из них кончиками пальцев, как я и представлял. — Не ожидал, спасибо, — он действительно заинтересованно осматривал полученную вещь. — У тебя хороший вкус. Мне нечасто дарят подарки, так что я польщён. — Ты не подумай, — начал я, — просто это задание. Психотерапевт сказал подарить что-то кому-то, вот я и… — Но ты ведь мог выбрать кого-то другого, — изрёк он, пристально наблюдая за мной. — Я мог бы сказать то же самое, когда ты позвал меня сюда, — я вновь отвёл взгляд. Отчего-то стало жутко не по себе. Что он хотел услышать от меня? И зачем вообще развивать эту тему? — Но не сказал. На всё есть причина, так ведь?       Мы стояли напротив друг друга, и мне казалось, что он слишком близко. — Что ты хочешь, чтобы я сказал? — отчаянно спрашиваю я, поднимая голову, но вновь встречаюсь с глубоким спокойным взглядом, полным понимания и уверенности, полным решимости. У меня подкашиваются колени от осознания того, что расстояние между нами ничтожно — жалкие сантиметров тридцать, если попытаться прикинуть. — Я ничего от тебя не хочу, — серьёзно говорит Дазай, одновременно с этим мягко и словно успокаивающе, — но ты ведь сам хочешь научиться быть честным с собой. Понимать себя и избавиться от страха. От ощущения обременённости существованием и от боли, научиться жить, — последнее слово повисло в воздухе со стихающим аккордом подошедшей к концу композиции. Я замираю. Грудь сжимается от боли, а я чувствую, как на один удар часов приходится по три-четыре удара моего сердца. — Пластинка… — едва слышно бормочу я.       Тепло чужого тела возле моего лица, запах чая и его волос. Касание подбородка холодными пальцами, немного шершавыми из-за пластырей, заставляет вздрогнуть. Моё сознание мечется в панике, но я не в силах сдвинуться. Я практически не дышу, лишь вижу, как медленно и томно прикрываются глаза Осаму, я вижу его подрагивающие ресницы и ощущаю прикосновение тёплых суховатых губ. Уверен, что он чувствует мою дрожь, он чувствует мою панику. Я не знаю, что мешает мне сорваться с места, лишь ощущаю, как чужие губы медленно и нежно сминают мои. Чуть приоткрываю рот, дабы вдохнуть, ведь чувствую, что вот-вот умру. Мне это кажется нереальным, мне всё кажется сном и полнейшим бредом, но это ощущение — я никогда не испытывал подобного. Казалось, что я распался на мельчайшие кусочки сахара, что смешались со снегом и растаяли, подобно красивым детским мечтам, слились с реальностью.       Куранты смолкли.