Олеся

— Вань, если ты не будешь учить. То экзамены тоже не сдашь, — я стараюсь держаться спокойно, чтобы не наорать на парня, который в наглую опоздал на урок, а сейчас сидит и не слушает меня, пользуясь моей добротой и ответственным отношением к работе учителем, из-за которых я не позволяю себе не то что ставить двойки и выгонять, даже повышать голос. — литература же так важна. — На его губах тает сарказм, лежащий толстым слоем, как мёд, когда я тихо втягиваю носом воздух. Господи, за что? В общей сложности все дети, которых я учила, были спокойными и контролируемыми, но этот десятый «Б» мог снести меня с ног за пять минут, и морально и физически после урока с ними я была как выжатая тряпка. Это был именно тот тип класса, который был в каждой школе — общения никакого, все лицемерят и издеваются друг над другом, всегда кого-то травят, и всегда есть кто-то, кто чувствует, что может грубить учителям. И у меня с самого первого дня были конфликты именно с этим классом, потому что я старалась донести до них многие мысли, говорила им о высоком, а в ответ получала возмущения и фразы вроде: " за зачем нам ваш русский» и каждый из них плевать хотел на это всё с самой высокой колокольни. Многие выражали своё неуважение ко мне невербально: взгляд, резкий вздох, фырканье, но Ваня имел наглость не сдерживать все свои мысли, вываливая их мне, как будто они были мне очень нужны. И он не скупился на скрытые, но весьма очевидные, оскорбления. — я посмотрю, как ты напишешь допуск, без литературного аргумента… — я очень стараюсь держать себя руках, когда эта едкая фраза летит с моих губ; обидно за свои труды, которые идут получается впустую. — Ты мог бы хотя бы из уважения сидеть молча. — не сдержавшись, позволяю себе отпустить подобную фразу. Смотрю на него, сидя за столом — он развалился на своей парте, без тетрадки, без дневника, без всего, даже не в школьной форме, и имеет наглость сидеть и болтать во время урока, перебивая меня. Мну пальцы рук под столом, и бегаю взглядом по классу, надеясь найти хотябы в одном ребёнке поддержку, хотя и стараюсь всей своей пощой показать, что верю в свои слова. - …уважения к вам?.. Эта фраза раздаётся эхом в ушах, когда кровь покидает тело. Сижу и не могу поверить, что это звучало вслух. Зато в классе гробовая тишина — слышно, как я тяжело и глубоко дышу. Почему? Почему они молчат? Почему ничего не говорят? Им всё равно? Он меня оскорбил. Меня. Человека, девушку, учителя. Он меня намеренно задел, и все молчат, как будто в этом нет ничего такого. Смотрю на него, а под столом чувствую, как начинают трястись руки, не от злости — от досады, огорчения, разочарования, в первую очередь в себе. Как бы я не старалась держать спокойный вид: сидеть, закинув ногу на ногу, писать что-то в журнале, глядя исподлобья на всех и вся, я чувствую, как волна тяжести поднимается от низа живота и встаёт комом в горле, заставляя голову в один миг потяжелеть. Задел. Нечего сказать. Что хотел сделать, то и сделал, у него получилось — мне действительно хочется расплакаться. Сижу и жму нижнюю губу в верхнюю, чтобы не позволить ей меня выдать. Обидно от своей беспомощности, от того, что всему моему труду и авторитету грош цена. — если ты не уважаешь меня, можешь пойти к другому учителю, — на выдохе говорю я, всё ещё сидя за столом. Да, мне хочется встать и наорать, расплакаться и убежать, но я не могу позволить себе такую роскошь, поэтому я продолжаю сидеть, глядя прямо ему в глаза. Я не теряю надежды увидеть в них хотя бы тень сожаления о своих словах, потому что это действительно неприемлемо или какая-то несмешная шутка, и сейчас я увижу в его глазах, что ему жаль, пусть он даже не признаётся, но я пойму, что он сожалеет, и этого будет достаточно. Но он продолжает сидеть и смотреть на меня пустым взглядом. Самое ужасное, что я не вижу в них ничего, ни сожаления, ни злости, ему действительно все равно на меня, и о каком тогда уважении я вообще веду речь? Звенит звонок трескуче и протяжно, когда я спокойно встаю, собирая вещи и, попрощавшись с детьми, иду к себе в кабинет. В коридоре шум и гам, но я не могу влиться в эту атмосферу перемены, когда муки прервались на пятнадцать минут, и можно расслабиться. Мне кажется что иду я одна, и весь мир смотрит на меня и видит мои грехи, смотрят и видят выцарапанные на голой коже, оставаясь вечным клеймом. Неужели я такая ужасная? Неужели во мне нет ни одного качества, за которое можно меня уважать, и те тринадцать лет, что я работала в школе, я работала неправильно? Имею ли я тогда право называть себя учителем, если нет во мне того, за что я заслужила банальное уважение, хотя-бы как к человеку старше и умнее? Опытнее, как человек, которые готовит тебя к выходу в жизнь, разве это не то, за что я должна заслуживает уважения? И даже если он так ко мне относится, то, почему ни один из присутствующих в классе не сказал ничего в мою защиту? Получается они все солидарны с ним? Я не знаю, что было у них в головах, но в глазах не было ничего, ни чувства жалости, ни проблесков совести. — Кира Васильевна, что с вами? — резкий и испуганный голос заставляет меня вздрогнуть. Поднимаю взгляд. Пустой каридор, Леся стоит со своим портфелем, который чуть ли не ведётся за ней, и смотрит мне прямо в глаза. — Вас кто-то обидел, вам больно? — она подходит ближе. Как она узнала, что что-то не так? В моих глазах встаёт немой вопрос, видя который она тут же даёт ответ. — Вы плачете? — она оказывается совсем рядом, когда я трогаю своё лицо, чувствую, что по щекам стекают горячие и тяжёлые слёзы, ресницы слипаются, и глаза ещё больше слезятся от зуда. Боже, давно я так иду? — Кто-то из учеников? Родителей? — она сыпет вопросами, вертясь вокруг, наверно, не знает, как поступиться. Волнуется, от того, что не знает, что делать, как делать, надо ли делать? А у меня на глазах туман, заплаканная, я ничего не вижу вокруг, и не обращая внимания на неё и весь свет, в миг закрываю глаза, откуда нескончаемым потоком начинают течь слёзы, я вытираю их руками, рукавом блузки, но они не заканчиваются. Глаза опухли и я закрываю их руками, пряча от яркого света. Опускаюсь на лавочку у стены, согибаясь вперёд, и рыдаю навзрыд. Тяжёлая и горячая голова не соображает совсем, и я забываю и о Лесе, и о том, что я в школе, забываю обо всём, слёзы просто льются сами — наверно, те самые обида и разочарование выходят. Внезапно, чувствую, как тонкие холодные руки, сдавливая своей приятной тяжестью, обвивают плечи. Неуклюже и неловко, немного подрагивая, они охватывают моё тело, соединяясь где-то на спине. - …ну… Вы не плачьте… Не надо… — слышу испуганный и тихий голос где-то совсем рядом с ухом. Это Леся. Я наверно, напугала её своей внезапной истерикой ни с того ни с сего, бедняжка, сидит сейчас… по голосу и жестами понятно, что она растеряна и не знает как ей поступить, а я только подливаю масла в огонь. Неловко и неуклюже, она говорит что-то, стараясь утешить. Но мне так хорошо на секунду стало, не сильно лучше, я бы даже сказала, что на одну сотую процента, если не меньше, но чувствовать эти объятия было приятнее всего сейчас, когда она испуганно, но аккуратно, убирает с моего горячего лица упавшие волосы и держит трясущиеся руки за локти, крепко сжимая их в руках, пытаясь сказать что-то ободряющее. Получается плохо, но я чувствую, что она старается. Сажусь прямо, бросив руки на колени, смотрю на неё, склонив голову чуть на бок. В её лице читается всё — и страх, и жалость, и потерянность. Молчу, просто глядя ей в глаза. Мне нравится то, что она видит меня такой. Такой, которой или за которую надо бояться которую можно жалеть, такую, к которой испытываешь чувства. Эта жалость и страх, нет ничего лучше, чем видеть их в глазах смотрящего, значит что-то я значу, я важна хотя бы на сотую часть, видеть их без призрения и равнодушия, а с волнением и желанием что-то сделать. И пусть она не сказала чего-то великого, она не психолог, но её неуклюже фразы говорили сами за себя. — вот, — она протягивает мне свой злаковый батончик, порывшись в сумке. Я вижу, что она хочет что-то добавить, про то, что он, не сомневаюсь, вкусный или про то, что после вкусненького не так тяжело на душе, но она молчит. Скудная улыбка появляется на моём лице, когда я беру из её руки сладость, слабо усмехаясь. — спасибо… — провожу рукой по её плечу, спускаясь на предплечье и ладонь, чуть сжав плечо. Вижу, что ей неловко, но приятно, когда она сидит и следит за моей реакцией, чтобы понять, что ей делать дальше. — У вас какой урок? — Уже спокойнее спрашиваю я, поднимая глаза на неё. — физика. Морально грызу себя за эту мысль и желание, но всё-таки озвучиваю её: — не хочешь попить чаю?